— Что же вы хотите, чтобы я предложила вамъ поговорить съ папашей?—засмѣялась она.
— Я бы поговорилъ. — А я не совѣтую.
Однажды вечеромъ, когда они сидѣли на берегу моря, почти у самой полосы прибоя, Евгеній Ивановичъ, какъ и въ прошлые вечера, сталъ цѣловать ея руки, шепча слова любви.
— Боже мой, я не думала, что вы, какъ гимназистъ, пальчики будете цѣловать—разсмѣялась Оля—это гимназисты и юнкера все пальцы у меня цѣловали.
— Оля, какая вы злая, хорошая... Слова мѣшали другъ другу и нелѣпо соединялись и онъ, опытный въ обращеніи съ женщинами, терялся и даже не пробовалъ прибѣгать къ разнаго рода, обычнымъ мужскимъ хитростямъ и уловкамъ.
— Оля, вы мучаете, мнѣ больно... Вы глупая мучительница...—шепталъ онъ, сжимая ея руки и цѣлуя ихъ.
И вдругъ она потянулась вся, охватила голову его обѣими руками и поцѣловала долгимъ, пьющимъ гу
бы поцѣлуемъ. Потомъ пристально, касаясь его лица, долго глядѣла и виденъ былъ только ея темный отъ луннаго свѣта зрачекъ. Стала цѣловать глаза, лобъ, волосы.
Вскочила съ песка, тяжело дыша, и черезъ минуту уже была почти такой, какъ всегда, и весело говорила:
— Дорогой, и не просите, не останусь и больше по ночамъ съ вами къ морю ходить не буду. Такъ и знайте....
И дѣйствительно перестала гулять съ нимъ по вечерамъ. Но зато позировала на берегу моря днемъ уже не для портрета, а для большой картины. Послѣ завтрака, къ двѣнадцати часамъ подавался автомобиль, Ольга Алексѣевна усаживалась за руль и они уѣзжали далеко въ степь, гдѣ были только блѣдно голубое. расплавленное зноемъ небо, зеленыя волны хлѣбовъ и начинавшееся сейчасъ же за ними, такъ какъ обрыва не было видно, синее море. Легкій, чуть влажный вѣтеръ гналъ волны моря и волны хлѣбовъ; высоко-высоко
плавали по небу пушистыя бѣлыя облака. Воздушное, водяное и хлѣбное — сразу три моря необъятнымъ просторомъ ширили душу. И когда машина остановливалась у края обрыва, хотѣлось бѣжать, чтобы развѣвались по вѣтру волосы, кричать невѣдомыя слова неизвѣстно кому.
Внизу, у моря, на золотомъ пескѣ пляжа устанавливался мольбертъ. И писалъ Евгеній Ивановичъ такъ, какъ никогда раньше не писалъ : краски яркія сумасшедшей гаммой ложились одна за другой и вѣяло отъ полотна бурной радостью и просторомъ. Это была подлинная красота безъ вызововъ и кривляній, та красота, восторгъ передъ которой тѣснился въ его груди и требовалъ радостнаго крика. Въ головѣ стоялъ хаосъ деталей будущей картины, фигуры давили одна другую, каждый день давая новыя сильныя группы, новую связь, краски. Евгеній Ивановичъ зналъ уже и названіе этой картины — «Будущій Золотой вѣкъ», или просто «Будущее». Картина не должна была быть ни
Княжескій домъ.
С. Ю. Жуковскій.