протестомъ, ни вызывомъ, а радостнымъ утвержденіемъ радостной красоты жизни. То, чѣмъ должна быть жизнь, вотъ что хотѣлъ дать Евгеній Ивановичъ. Ольга Алексѣевна любовалась этюдами и глаза ея загорались гордостью. Онъ бросался цѣловать ея руки. Она смѣялась, брызгала водой.
Солнечные золотые часы летѣли, полные свѣтлой радости, плескалось море, надувалъ бѣлые паруса на далекомъ гаризонтѣ и трепалъ газовый шарфъ Ольги ласковый вѣтерокъ.
Во время отдыха Ольга уходила за сосѣдній мысокъ и тамъ купалась. Иногда читали, но не долго:—было жарко и больно глазамъ.
Сегодня послѣ сеанса во время отдыха, когда Ольга лежала на пляжѣ, глядя въ небо, Евгеній Ивановичъ, самъ того не замѣчая и не желая, точно дѣйствовалъ не онъ, а кто-то другой темный и хищный, подошелъ сзади, нагнулся и поцѣловалъ. Ольга отвѣтила и улыбнулась, зажмурившись отъ солнца. Евгеній Ивановичъ опустился рядомъ, обнялъ дѣвушку, крѣпко прижавъ къ себѣ. Скорѣе инстинктивно, чѣмъ отдавая себѣ отчетъ въ происходящемъ, испуганная Ольга, послѣ рѣзкаго сопротивленія, задыхаясь, вскочила, брезгливо крича:
— Не красиво! Некрасиво!.. Не надо!—И отъ этого крика дѣвушки, въ которомъ было столько испуга, темный и хищный сразу скрылся. Осталась только тяжелая неловкость.
И когда дѣвушка, желая вернуть недавнюю простоту и свѣтлую легкость, разсмѣялась, побѣжденный темный, прячась и уползая, устами растеряннаго и потупившагося Евгенія Ивановича недовольно заворчалъ нелѣпыя и ненужныя слова:
— Я понимаю,—говорилъ онъ—что всякій мужчина, остановившійся на половинѣ дороги, смѣшонъ въ глазахъ женщины. Я раскаиваюсь заднимъ числомъ... Я понимаю...
Но Ольга подошла, положила руку на плечо и сказала:
— Вѣдь, я же люблю васъ... Полноте. Какъ же вы можете быть мнѣ смѣшны?
Поднявшись на носкахъ, поцѣловала въ лобъ, весело заглянула въ глаза.
Евгеній Ивановичъ молчалъ. Тогда она предложила: — Идемъ.
И не ожидая отвѣта, стройная и легкая побѣжала по тропинкѣ обрыва вверхъ къ автомобилю.
Медленно сталъ подниматься въ гору и Евгеній Ивановичъ, глядя, какъ развѣвается по вѣтру шарфъ дѣвушки.
И уже было просто и хорошо, не было неловкости, но кто-то нелѣпый еще мѣшалъ и изъ провинившагося дѣлалъ Евгенія Ивановича противъ его воли, обиженнымъ. А на верху все уже было по-прежнему. Когда Ольга, заведя машину, какъ всегда, спросила:
— Все взяли? Идемъ, дорогой?
— Все, все...—весело отвѣчалъ онъ уже, предчувствуя прелесть быстрой ѣзды.
Послѣ этого Евгеній Ивановичъ работалъ дома надъ композиціей своего «Золотого вѣка». Этюдовъ было болѣе чѣмъ достаточно. Работа то подвигалась быстро, то надолго вываливалась изъ рукъ кисть. Винилъ во всемъ югъ и жару. Работалось только раннимъ утромъ, а потомъ солнце палило, въ комнатѣ было душно, голова тяжелѣла отъ зноя. Мучила мысль объ Ольгѣ. Чѣмъ это кончится? Любитъ ли? Полюбитъ? Куда это его заведетъ? Нелѣпыя отношенія установившіяся съ Ольгой тяготили и наполняли каждый часъ тревогой и томительнымъ ожиданіемъ. Временами тянуло уже на сѣверъ. Казалось, что это безумное солнце сдѣлало его существованіе такимъ сумасшедшимъ. И хотѣлось поскорѣе бѣжать отсюда къ бѣлымъ березамъ и прохладѣ лѣсовъ. Но приходила то грустная, то веселая Ольга и Евгеній Ивановичъ чувствовалъ, что если бы онъ и уѣхалъ, то скоро вернулся. Два-три дня онъ крѣпился, а затѣмъ шелъ, чтобы повидать ее, завтракать съ Петромъ Алексѣевичемъ.
— A-а... сколько лѣтъ, сколько зимъ!—говорилъ тотъ, завидѣвъ его. А я уже думалъ «бѣжалъ Гарунъ быстрѣе лани»... Думалъ, сбѣжалъ, и огорчался, что напрасно это приданное сталъ готовить... Жениха то и нѣтъ.
— Папа, какъ вы любите вздоръ всякій...—оборвала Ольга—кто появится , сейчасъ—женихъ.
— Какой вздоръ? Чѣмъ въ самомъ дѣлѣ Евгеній Ивановичъ не женихъ? Самый настоящій женихъ, хотя и художникъ.
По началу Евгеній Ивановичъ чувствовалъ себя неловко, его коробили разговоры такого рода, и казались странными, а потомъ эта шутливая благожелательность стала нравиться, А Петръ Алексѣевичъ шутилъ, просилъ вмѣсто горчицы — огорченія, называлъ сладкое сладостра
стіемъ, подливалъ холоднаго бѣлаго вина. И когда Евгеній Ивановичъ глядѣлъ на него и слушалъ, ему казалась странной Ольга, воспитанная этимъ человѣкомъ, красивая умница, смѣлая, изящная въ своей простотѣ. Съ каждымъ днемъ Евгеній Ивановичъ запутывался все больше и больше, постепенно отказываясь отъ однаго за другимъ опредѣленій. Забавный легкій флиртъ, котораго онъ ожидалъ въ началѣ, не удался. Ни къ чему не обязывающая связь, которой онъ сталъ ждать потомъ, не наладилась. Извращенность? Но это такъ не вязалось съ здоровой свѣжестью Ольги... Что же такое? Евгеній Ивановичъ терялся. Женихъ онъ? Нѣтъ. Смѣется, забавляется? На это не было похоже, она бывала серьезна, грустна, временами, видно, тоже мучилась и такъ глядѣла, точно желала вывѣдать самое сокровенное. Въ этихъ колебаніяхъ, долгихъ пьянящихъ поцѣлуяхъ по временамъ, прошло лѣто и подкралась осень. Петръ Алексѣевичъ собрался переѣзжать въ городъ. Наканунѣ отъѣзда вечеромъ въ паркѣ Евгеній Ивановичъ растерянно спросилъ Ольгу:
— Скажите мнѣ, на что я могу надѣяться? Чего вы хотите отъ меня? Вы видите, что я весь вашъ. Мнѣ тяжело. Вы не скверная, но вы жестокая измучили меня. Я не понимаю васъ, зачѣмъ вамъ эта игра? Я не въ силахъ. Поймите это.
Ольга молчала.
Вы понимаете—снова заговорилъ Евгеній Ивановичъ—я васъ люблю, измученъ,. изстрадался. Нельзя шутить этимъ, это—слишкомъ жестоко. Я... Я... не знаю, что со мной... Очень тяжело...
Голосъ сталъ дрожать, трудно было говорить, хотѣлось по-дѣтски, какъ обиженному, горько плакать, уткнувшись лицомъ въ ея колѣни.
— Оля, вѣдь вы же хорошая. Зачѣмъ же это? Оля...
Евгеній Ивановичъ отвернулся и замолчалъ .
Молчала и Оля и не скоро, тихо, какъ бы продолжая свои мысли вслухъ, медленно заговорила:
— Я боюсь... Для меня вы — сказка и я боюсь, что она окончится, превратившись въ жизнь. Вы станете покойнымъ, въ халатѣ, я заведу капоты и буду варить кофе... Отъ одной этой мысли мнѣ страшно. Для меня это было бы хуже смерти. Я хочу, чтобы въ моей жизни вы навсегда остались тѣмъ, чѣмъ вы были. Я легко могла бы