степи переплеснула волна жидка
го болота, растекаясь въ безгранномъ просторѣ.
Набѣжалъ вѣтерокъ, тронулъ листья натрана на двугорбомъ кур
ганѣ и взлетѣлъ къ небесамъ тушить ослабѣвшія звѣзды.
Калмыкъ приподнялся съ земли и сложилъ на груди ладони.
Далеко-далеко зазвучали хурульныя трубы.
Ясные, свѣтлые растекались надъ степью священные звуки, но без
надежные — полные старой покорной тоски.
Словно рѣшила однажды вѣками молчавшая степь разсказать о самой себѣ все, крѣпко и больно ко
му-то пожаловаться; собралась съ духомъ, напружинила сѣрую грудь треснувшую отъ зноя, да, вдругъ, и забыла слова; вотъ тогда-то и вылился этотъ напѣвъ—жуткій и мертвый, потрясающій степь до по
слѣднихъ калмычныхъ кибитокъ, что стоятъ на Сухомъ Хутункѣ.
Безъ конца плылъ и плылъ онъ, одѣвая тоской онѣмѣвшія синія да
ли. А когда замолчали хурульныя трубы, все еще плавала свѣтлая грусть въ чистомъ золотѣ утра,
проникая кристальной росой въ душу калмыка табунщика.
Плавно и медленно всходило надъ Мокрою Бургустой знойное солнце.
Наступилъ день великаго праздника.
Цаганъ-Цара.
Саранъ обошелъ Чепраковскій косякъ, отдыхавшій отъ долгаго перегона по дорогѣ на зимовникъ, приказалъ молодому подручному крѣпче гля
дѣть и, вскочивъ на сѣдло, поѣхалъ къ Гремучему.
Двадцать восьмой годъ шелъ Сарану съ весны; восемь лѣтъ онъ служилъ Чепракову табунщи
комъ. За хорошую службу былъ въ чести у хозяина и не мало бумажекъ зашилъ въ полинявшій тулупъ, собираясь когда-нибудь спра
вить на нихъ отару курдючныхъ овецъ и кибитку.
Былъ и конь у Сарана — хорошій мурунъ, отливающій золотомъ. Этого коня подарилъ ему въ прошломъ году Чепраковъ послѣ вы
годной сдѣлки на Великокняжеской ярмаркѣ.
И жилось очень вольно Сарану: ѣлъ маханъ каждый день, запивая его шулюномъ-горячимъ и жир
нымъ; пилъ кумысъ съ тугушами— сколько хотѣлось, не отказывалъ себѣ и въ аракѣ, если была охота.
Но больше всего любилъ русскую водку ... чистую, свѣтлую, словно
изъ Гремучаго, и такую веселую, что послѣ нея цѣлый день сами пѣсни поются, а ноги зудятъ и танцуютъ въ стременахъ. И только
одного но хватало теперь Сарану для полнаго счастья.
Но объ этомъ онъ и собѣ самому боялся пока говорить.
Нe сейчасъ!—думалъ онъ каждый разъ, подходя въ мысляхъ къ этому, и откладывалъ съ года на годъ, зашивая все туже и туже
пачки бумажекъ въ порыжѣвшій тулупъ .
И дни уходили, какъ вода сквозь плотину стоячаго слива. Все чернѣе и суше становилось лицо, на
тянувъ обоженную кожу до трещинъ на скулахъ; все дальше и глубже уходили глаза, еле брызгая скры
тою зеленью изъ подъ красныхъ, нависнувшихъ вѣкъ; и все боль
нѣе и крѣпче трепетала душа въ дни великаго праздника Цаганъ- Цара, когда каждый свободный кал
мыкъ можетъ, взять себѣ каждую дѣвушку, подошедшую къ Гремучему ключу, чтобы бросить въ про
зрачную воду и свою золотую монетку .
Вотъ и нынче болитъ у Сарана
широкая грудь: два желенія борятся въ ней.
И одно заставляетъ замирать его сердце, а другое упрямо твердитъ: — Не сейчасъ! Не сейчасъ!
И несется Саранъ черезъ степь, покрывая коня мыльной пѣной,
и не знаетъ еще, что съ нимъ будетъ сегодня.
2.
Уже давно затерялся Саранъ въ пестрой, нарядной толпѣ.
Видѣлъ онъ и Вакшу всѣхъ калмыковъ, шедшаго впереди шлю
повъ съ маленькимъ золотымъ Бурханомъ въ рукахъ, поднятымъ выше желтой остроконечной шапочки; ви
дѣлъ ходъ гилюновъ, разодѣтыхъ въ малиновые, синіе, желтые и розовые халаты; слушалъ унылое пѣніе манжиковъ, поджавшихъ подъ себя ноги въ козловыхъ сапожкахъ и приплюснувшихъ вѣки въ упоеній отъ священныхъ стиховъ; ви
дѣлъ павлиновъ, шагающихъ по двору съ гордо раздутыми хвостами; пилъ изъ орѣховой чаше
чки чай—соленый и жирный, раз
ливаемый молодыми прислужниками изъ узкогорлыхъ кувшиновъ; кланялся праху святого бакнш, воз
лежащему въ шелковомъ мѣшочкѣ на широкомъ столѣ, куда кладутъ деньги и записки съ указаніемъ жертвы лошадьми или барантою; крѣпко молился у этого стола, оставляя свою щедрую жертву и потомъ долго пятился задомъ, пока не смѣшался опять съ жаркой толпой. Наконецъ, отошелъ отъ другихъ къ сторонѣ и долго стоялъ
возлѣ старой калмычки, вертѣвшей тяжелое бревно.
— Вотъ бы и мнѣ повертѣть!— думалъ онъ, — сколько разъ по
вернешь, столько грѣховъ прощаетъ Бурханъ.
Но калмычка, должно быть, была очень грѣшная. Она совер
шенно уже выбивалась изъ силъ, обливаясь старушичьимъ потомъ, но
никому не уступаетъ бревна, рѣшивъ, очевидно, очиститься.
У забора стояли чужіе: Чепраковъ, засѣдатель, писарь и фельдшеръ, который пріѣзжалъ на зимов
никъ прошлымъ лѣтомъ лечить лошадей отъ червей.
- Мендэ-мендэ, Саранка! — Мендэ-тэ, бачка!
— Съ праздникомъ тебя, съ Цаганъ-Царою! — поздравилъ кон
нозаводчикъ табунщика и подошелъ ближе.
Отъ него сильно пахло русскою водкой и рѣдькой.
Былъ онъ кряжистый, широкоплечій, въ черными горячими гла
зами и съ легкой сѣдиной въ бородѣ.
Цѣлую ночь онъ пилъ водку у засѣдателя и игралъ въ карты, проигравъ ровно столько, сколько хо
тѣлъ, чтобы имѣть въ засѣдателѣ «руку» въ случаѣ надобности.
Только теперь забродила, какъ слѣдуетъ, водка въ крови конно
заводчика, и онъ весь лоснился, налившись какъ яблоко.
Арака байнэ? — спросилъ онъ калмыка.
— Уга! — печально отвѣтилъ Саранъ, нарочно прибѣднившись.
- Тогда получай! Только смо
три, не до лёжки! Къ ночи погонимъ косякъ.
Чепраковъ досталъ толстый бумажникъ и, на виду у всѣхъ,
сунулъ калмыку нѣсколько синихъ бумажекъ.
Калмыкъ показалъ плоскіе ло
шадиные зубы, и глазки его запрыгали въ узкомъ разрѣзѣ.
— А бембешекъ смотрѣть пой
демъ? — подморгнулъ коннозавод
чикъ Саранкѣ.
го болота, растекаясь въ безгранномъ просторѣ.
Набѣжалъ вѣтерокъ, тронулъ листья натрана на двугорбомъ кур
ганѣ и взлетѣлъ къ небесамъ тушить ослабѣвшія звѣзды.
Калмыкъ приподнялся съ земли и сложилъ на груди ладони.
Далеко-далеко зазвучали хурульныя трубы.
Ясные, свѣтлые растекались надъ степью священные звуки, но без
надежные — полные старой покорной тоски.
Словно рѣшила однажды вѣками молчавшая степь разсказать о самой себѣ все, крѣпко и больно ко
му-то пожаловаться; собралась съ духомъ, напружинила сѣрую грудь треснувшую отъ зноя, да, вдругъ, и забыла слова; вотъ тогда-то и вылился этотъ напѣвъ—жуткій и мертвый, потрясающій степь до по
слѣднихъ калмычныхъ кибитокъ, что стоятъ на Сухомъ Хутункѣ.
Безъ конца плылъ и плылъ онъ, одѣвая тоской онѣмѣвшія синія да
ли. А когда замолчали хурульныя трубы, все еще плавала свѣтлая грусть въ чистомъ золотѣ утра,
проникая кристальной росой въ душу калмыка табунщика.
Плавно и медленно всходило надъ Мокрою Бургустой знойное солнце.
Наступилъ день великаго праздника.
Цаганъ-Цара.
Саранъ обошелъ Чепраковскій косякъ, отдыхавшій отъ долгаго перегона по дорогѣ на зимовникъ, приказалъ молодому подручному крѣпче гля
дѣть и, вскочивъ на сѣдло, поѣхалъ къ Гремучему.
Двадцать восьмой годъ шелъ Сарану съ весны; восемь лѣтъ онъ служилъ Чепракову табунщи
комъ. За хорошую службу былъ въ чести у хозяина и не мало бумажекъ зашилъ въ полинявшій тулупъ, собираясь когда-нибудь спра
вить на нихъ отару курдючныхъ овецъ и кибитку.
Былъ и конь у Сарана — хорошій мурунъ, отливающій золотомъ. Этого коня подарилъ ему въ прошломъ году Чепраковъ послѣ вы
годной сдѣлки на Великокняжеской ярмаркѣ.
И жилось очень вольно Сарану: ѣлъ маханъ каждый день, запивая его шулюномъ-горячимъ и жир
нымъ; пилъ кумысъ съ тугушами— сколько хотѣлось, не отказывалъ себѣ и въ аракѣ, если была охота.
Но больше всего любилъ русскую водку ... чистую, свѣтлую, словно
изъ Гремучаго, и такую веселую, что послѣ нея цѣлый день сами пѣсни поются, а ноги зудятъ и танцуютъ въ стременахъ. И только
одного но хватало теперь Сарану для полнаго счастья.
Но объ этомъ онъ и собѣ самому боялся пока говорить.
Нe сейчасъ!—думалъ онъ каждый разъ, подходя въ мысляхъ къ этому, и откладывалъ съ года на годъ, зашивая все туже и туже
пачки бумажекъ въ порыжѣвшій тулупъ .
И дни уходили, какъ вода сквозь плотину стоячаго слива. Все чернѣе и суше становилось лицо, на
тянувъ обоженную кожу до трещинъ на скулахъ; все дальше и глубже уходили глаза, еле брызгая скры
тою зеленью изъ подъ красныхъ, нависнувшихъ вѣкъ; и все боль
нѣе и крѣпче трепетала душа въ дни великаго праздника Цаганъ- Цара, когда каждый свободный кал
мыкъ можетъ, взять себѣ каждую дѣвушку, подошедшую къ Гремучему ключу, чтобы бросить въ про
зрачную воду и свою золотую монетку .
Вотъ и нынче болитъ у Сарана
широкая грудь: два желенія борятся въ ней.
И одно заставляетъ замирать его сердце, а другое упрямо твердитъ: — Не сейчасъ! Не сейчасъ!
И несется Саранъ черезъ степь, покрывая коня мыльной пѣной,
и не знаетъ еще, что съ нимъ будетъ сегодня.
2.
Уже давно затерялся Саранъ въ пестрой, нарядной толпѣ.
Видѣлъ онъ и Вакшу всѣхъ калмыковъ, шедшаго впереди шлю
повъ съ маленькимъ золотымъ Бурханомъ въ рукахъ, поднятымъ выше желтой остроконечной шапочки; ви
дѣлъ ходъ гилюновъ, разодѣтыхъ въ малиновые, синіе, желтые и розовые халаты; слушалъ унылое пѣніе манжиковъ, поджавшихъ подъ себя ноги въ козловыхъ сапожкахъ и приплюснувшихъ вѣки въ упоеній отъ священныхъ стиховъ; ви
дѣлъ павлиновъ, шагающихъ по двору съ гордо раздутыми хвостами; пилъ изъ орѣховой чаше
чки чай—соленый и жирный, раз
ливаемый молодыми прислужниками изъ узкогорлыхъ кувшиновъ; кланялся праху святого бакнш, воз
лежащему въ шелковомъ мѣшочкѣ на широкомъ столѣ, куда кладутъ деньги и записки съ указаніемъ жертвы лошадьми или барантою; крѣпко молился у этого стола, оставляя свою щедрую жертву и потомъ долго пятился задомъ, пока не смѣшался опять съ жаркой толпой. Наконецъ, отошелъ отъ другихъ къ сторонѣ и долго стоялъ
возлѣ старой калмычки, вертѣвшей тяжелое бревно.
— Вотъ бы и мнѣ повертѣть!— думалъ онъ, — сколько разъ по
вернешь, столько грѣховъ прощаетъ Бурханъ.
Но калмычка, должно быть, была очень грѣшная. Она совер
шенно уже выбивалась изъ силъ, обливаясь старушичьимъ потомъ, но
никому не уступаетъ бревна, рѣшивъ, очевидно, очиститься.
У забора стояли чужіе: Чепраковъ, засѣдатель, писарь и фельдшеръ, который пріѣзжалъ на зимов
никъ прошлымъ лѣтомъ лечить лошадей отъ червей.
- Мендэ-мендэ, Саранка! — Мендэ-тэ, бачка!
— Съ праздникомъ тебя, съ Цаганъ-Царою! — поздравилъ кон
нозаводчикъ табунщика и подошелъ ближе.
Отъ него сильно пахло русскою водкой и рѣдькой.
Былъ онъ кряжистый, широкоплечій, въ черными горячими гла
зами и съ легкой сѣдиной въ бородѣ.
Цѣлую ночь онъ пилъ водку у засѣдателя и игралъ въ карты, проигравъ ровно столько, сколько хо
тѣлъ, чтобы имѣть въ засѣдателѣ «руку» въ случаѣ надобности.
Только теперь забродила, какъ слѣдуетъ, водка въ крови конно
заводчика, и онъ весь лоснился, налившись какъ яблоко.
Арака байнэ? — спросилъ онъ калмыка.
— Уга! — печально отвѣтилъ Саранъ, нарочно прибѣднившись.
- Тогда получай! Только смо
три, не до лёжки! Къ ночи погонимъ косякъ.
Чепраковъ досталъ толстый бумажникъ и, на виду у всѣхъ,
сунулъ калмыку нѣсколько синихъ бумажекъ.
Калмыкъ показалъ плоскіе ло
шадиные зубы, и глазки его запрыгали въ узкомъ разрѣзѣ.
— А бембешекъ смотрѣть пой
демъ? — подморгнулъ коннозавод
чикъ Саранкѣ.