домъ, словно лазоревый цвѣтъ на зарѣ весенняго дня — гибкая, стройная, въ козловыхъ сапожкахъ на маленькихъ ножкахъ и въ пестрой восьмиугольной шапочкѣ надъ тонкими—въ ниточку—бровями.
Влажно и сладко блестѣли глаза, отуманненые степною печалью и тайными думами.
Одной рукой дѣвушка держалась за подолъ своей матери или бабки-старухи, а другой выносила впередъ золотую монетку и, разжавъ, нѣжные пальцы, роняла свой даръ въ холодную воду.
И тогда Чепраковъ лѣзъ въ карманъ, доставалъ себѣ тоже золотую монету и бросалъ ее въ воду, стараясь попасть въ то же самое мѣсто.
Иногда затуманенные глаза обдавали его своимъ свѣтомъ.
Тогда онъ хихикалъ въ кулакъ, лукаво качая головой.
Недовольно и строго глядѣли калмыки.
И вотъ вышла одна—выше всѣхъ, всѣхъ стройнѣе, въ алыхъ шароварахъ, собранныхъ мелкими складками въ поясѣ.
Высоко и легко поднималась ея округлая грудь, а глаза были низко опущены.
Не взглянувъ ни на кого, появилась она, но всѣ отстранились, давая ей мѣсто.
— Це-це! — прищелкнулъ сухимъ языкомъ коннозоводчикъ и поднялъ кверху брови.
Дѣвушка медленно сняла съ шеи нитку, всю увѣшанную золотыми монетками и, шевельнувъ слегка розовыми губами, бросила въ воду богатое ожерелье.
Потомъ повернулась спиною къ источнику, взялась за подолъ старой женщины и пошла сквозь толпу къ хурулу.
Поднялся тогда и коннозаводчикъ.
Не спуская съ нея мутныхъ глазъ, онъ шагалъ вслѣдъ за ней, и шея его стала сразу багровой,
— Хари-наръ-наръ! — крикнулъ онъ хрипло Сарану, сильно качавшемуся уже на кривыхъ ногахъ отъ только-что выпитой водки. Калмыкъ подошелъ.
Коннозаводчикъ поймалъ его за руку и, указывая глазами па дѣвушку, принялся быстро шептать:
— Саранка! Кунакъ! Видишь? Вѣдь у васъ это просто... Разогнался, схватилъ поперекъ, положилъ на сѣдло и вали до кибитки... А?
Калмыкъ его слушалъ, поблѣднѣвъ всѣмъ лицомъ и упрямо молчалъ.
— Ну? Кунакъ? Половина послѣдняго косяка будетъ тебѣ... Озолочу... Дамъ кибитку... Будешь первый мнѣ другъ... А? Саранка?
Чепраковъ все сильнѣе тянулъ за рукавъ табунщика и жадно дышалъ ему въ ухо.
— Если что, засѣдатель мнѣ другъ... Понимаешь?
Саранъ вырвалъ руку и быстро метнулся впередъ.
Полный кругъ описалъ онъ подъ самымъ лицомъ стройной дѣвушки.
А когда поровнялся опять съ Чепраковымъ, глаза его жутко горѣли на старомъ, землистомъ лицѣ.
— Айда, бачка, балку!—бросилъ онъ Чепракову и, круто загребая кривыми ногами, пустился къ коню.
4.
Послѣ полудня началась свадьба. Тамъ и здѣсь налетали ватаги хмельныхъ верховыхъ и, поднявъ облоко пыли, уносились въ открытую степь, увозя на сѣдлѣ молодую невѣсту.
И тотчасъ вслѣдъ за ними срыва лась другая ватага и плетила нагайками жениха и его кунаковъ.
Крики и стоны висѣли надъ степью. Какъ насѣдки кудахтали старыя калмычки, ловили руками пустой воздухъ, и не видѣли уже за хвостомъ у себя то внучки, то дочери.
Тамъ и здѣсь лилась кровь на траву, оставляя свидѣтельство буйныхъ порывовъ, наплывавшихъ, какъ вихорь изъ-за ближайшихъ кургановъ.
Кони сшибались на полномъ бѣгу, ломали копыта и бились на пыльной землѣ съ тяжелымъ хрипомъ, давя и калѣча наѣздниковъ.
И, какъ цыплята, подбирались степныя красавицы подъ широкія полосы материнскихъ халатовъ,—и боясь, и желая.
Уже трехъ жениховъ забили почти до безчувствія; уже добрый десятокъ счастливыхъ наѣздниковъ сумѣлъ довезти до кибитки похищенную невѣсту, чтобы заправить ей косы по-женски, впередъ и, положивъ этимъ конецъ обряду вѣнчанія, сѣсть съ ея родственниками и друзьями за пиръ, обильный хмельной аракой и бѣлой, очищенной водкой; уже второй разъ порывался племянникъ бакши, некрасивый калмыкъ (обезображенный оспой-чичикомъ), захва
тить молодую красавицу, принесшую въ жертву богатое ожерелье, но оба раза валяли его вмѣстѣ съ конемъ и, избивъ, оставляли лежать на землѣ до новой попытки. И уже въ полномъ разгарѣ горѣлъ свѣтлый праздникъ всѣми своими цвѣтами и криками, изъ-за стараго хурула выѣхалъ на золотистомъ своемъ маштакѣ табунщикъ Саранъ.
Выѣхалъ онъ совершенно одинъ, безъ кунаковъ и пріятелей; бросилъ вокругъ себя взглядъ—взглядъ объѣздчика не дававшій ни разу промаха на работѣ съ арканомъ, когда приходилось накинуть самую буйную лошадь изъ всего табуна — и тихо поѣхалъ долой отъ толпы.
Положивъ за спиной шаговъ двѣсти, онъ неожиданно сталъ, повернулъ маштана вокругъ одной точки и, взбивъ подъ ногами горячее облоко пыли, понесся обратно.
Только вскрикнуть успѣла старуха, а ужъ малиновые шаровары красавицы-дочки мелькнули на уровнѣ головы и гибкое тѣло забилось въ желѣзныхъ рукахъ.
Почти двадцать коней загудѣло по степи, унося на себѣ злую месть и расправу надъ смѣлымъ безумцемъ, рискнувшимъ съ неслыханной дерзостью увезти въ одиночку самую прекрасную дѣвушку степного Задонья.
Зазмѣились нагайки по воздуху, впиваясь въ бока скакуновъ. Всѣ, кто былъ, словно въ землю вросли, повернувъ напряженныя головы въ сторону дикой погони, и не одно молодое и мягкое сердце дрогнуло болью сочувствія къ дерзкой, насмѣшливой смѣлости, поправшей святые обычаи.
А погоня все дальше и дальше уходила на взгорокъ, что лежитъ между Гремучимъ ключомъ и шляхомъ на Мокрую Бургусту; и впереди всѣхъ коней, на десятокъ бросковъ волосяного аркана, уходилъ на золотомъ скакунѣ пьяный табунщикъ съ драгоцѣнной добычей въ рукахъ.
Чепраковъ уже ждалъ на двугорбомъ курганѣ.
Онъ стоялъ на серебряномъ англоарабѣ, впившись глазами въ летучее облако пыли, и руки его мелко дергались, причиняя коню безпокойство.
Подъ курганомъ стоялъ кривоногій подручный, еле справляясь съ гнѣдымъ жеребцомъ, только-что затянутымъ послѣдней подпругой.
Гнѣдой жеребецъ билъ ногами, рвалъ нервныя губы объ удила и взви