залась маленькой, грязной и гадкой; покуда стояла на мѣстѣ, до тѣхъ поръ и сохраняла еще какой-нибудь видъ. Комодъ имѣлъ совсѣмъ срамный видъ и едва не развалился, когда его привязали веревками.
— Нѣтъ, все-таки этотъ Трынкинъ далъ еще божескую цѣну и не все обобралъ. Если разставить мебель пошире, будетъ почти не замѣтно, что вещей мало.
— Ну, конечно, мама! Видишь, какъ хорошо! А ты еще стѣснялась и волновалась.
2.
На слѣдующее утро Савелій Ильичъ явился уже безъ приглашенія. Къ его обычному виду непроницаемаго весельчака теперь примѣшивалась еще какая-то таинственность, повидимому, впрочемъ, не обѣщающая ничего дурного. Не поспѣвъ войти въ комнату, онъ заговорилъ такъ, будто говорить началъ еще не доходя до улицы, гдѣ жили Вятскія.
— Вотъ пришелъ доплатить, пришелъ доплатить! Долгъ, такъ сказать, чести! Только одно, извините, что безъ вашего разрѣшенія позволилъ себѣ оставить вещицу у себя. Но будьте увѣрены, что это самая точная цѣна. Справьтесь у кого угодно. Вѣдь я очень просто могъ бы скрыть, утаить, но это не въ моихъ правилахъ, мнѣ это противно, тѣмъ болѣе, что я—любитель, искреннѣйшій любитель ...
Говоря это, онъ вынулъ изъ бумажника три сторублевки и махалъ ими по воздуху, какъ фокусникъ.
Прасковья Ивановна смотрѣла то на дочь, то на Трынкина, будто думая, не сошелъ ли тотъ съ ума, наконецъ, спросила:
— Что это за деньги, которыми вы такъ усердно машете, г. Трынкинъ? Вы вѣдь намъ все уплатили за свою вчерашнюю покупку, такъ о какомъ же долгѣ чести вы толкуете?
— Такъ я и зналъ, такъ я и зналъ! Конечно, покупающій какое-либо вмѣстилище, вмѣстѣ съ тѣмъ покупаетъ и все,—что въ, этомъ вмѣстилищѣ находится,—но я не таковъ и не желаю пользоваться законами явно несправедливыми. Потому и долгъ чести.
Прасковья Ивановна снова взглянула на Лизаньку и будто что понявъ, сразу ступила къ мебельщику и молвила какимъ-то сорвавшимся голосомъ:
— Вы эти деньги (пожалуйста, пе
рестаньте ими такъ махать: это меня раздражаетъ), нашли въ старомъ комодѣ?!
Трынкинъ залился смѣхомъ.
— Вотъ именно, вотъ именно! Три сотенныя, каждая 1906 года!
Не замѣтивъ несообразности такихъ словъ, Прасковья Ивановна долго молчала, потомъ вдругъ подошла еще ближе къ мебельщику и произнесла такимъ низкимъ и груднымъ голосомъ, какого никогда не слыхала отъ нея Елизавета Евграфовна.
— Г-нъ Трынкинъ, вы—благородный человѣкъ. Я благодарю васъ отъ души.
И она пожала Савелію Ильичу руку, отчего послѣдній еще болѣе захохоталъ и завертѣлся по комнатѣ, не выпуская изъ пальцевъ бумажекъ. Вятская была такъ изумлена такимъ впечатлѣніемъ отъ ея благодарности, что воскликнула съ искреннимъ негодованіемъ:
— Не знаю, что нашли вы смѣшнаго въ моихъ словахъ? Конечно, вы высказали благородство души, найдя въ комодѣ деньги, и не утаивъ ихъ, а возвративъ владѣльцу. Тутъ ничего смѣшного нѣтъ.
Трынкинъ пересталъ хохотать и сказалъ просто и печально:
— Никакихъ денегъ, тѣмъ болѣе кредитокъ 1906 года, въ комодѣ вашей прабабушки не было, но тамъ была заключена гораздо болѣе цѣнная вещь.
— Объясните?!
— Вотъ, видите ли, вашъ почтенный комодъ разсыпался, стукнувшись на какомъ-то поворотѣ объ острый уголъ дивана. Сначала я очень разсердился и огорчился, но, когда среди щепокъ и обломковъ мы нашли миніатюру Боровиковскаго (вы понимаете, что это значитъ?) я пересталъ сожалѣть о комодѣ... хотя, конечно, если бъ онъ и не развалился, я бы сумѣлъ найти миніатюру (у меня есть нюхъ на такія дѣла!)... Я подумалъ и, вѣроятно, не ошибся, что вы не откажетесь ее продать, и принесъ вамъ ея цѣну. Смѣю васъ увѣрить, что это—настоящая цѣна и больше вамъ едва ли кто дастъ.
— А что изображаетъ эта миніатюра?—вдругъ спросила Лизанька.
— Портретъ, молодой женщины въ желтомъ тюрбанѣ. Вѣроятно, ваша родственница.
Прасковья Ивановна съ опасеніемъ посмотрѣла на дочь и поторопилась еще разъ поблагодарить Трынкина и спрятать деньги.
Уже лежа обѣ въ постеляхъ при свѣтѣ одной лампадки, Вятскія все мечтали, что онѣ сдѣлаютъ на тѣ триста рублей, которые свалились къ нимъ прямо съ неба и покупательная способность которыхъ казалась имъ неистощимой.
— Вотъ теперь мы и съ дровами и съ квартирой!—говорила изъ своего угла Прасковья Ивановна.
— Можно будетъ въ Павловскъ съѣздить!—отвѣчала со своей кровати Лизанька.
— Новые башмаки тебѣ обязательно куплю. И потомъ, вчера я проходила мимо Хравина, такой чудный сатинъ тамъ выставленъ. Нужно будетъ тебѣ, Лизанька, на платье взять.
— Спасибо, мама! А я... пойду къ этому Трынкину и посмотрю, какой на портретѣ тюрбанъ, себѣ такой же заведу...
— Какъ же, дружокъ, ты будешь ходить въ тюрбанѣ? Это неудобно. Тогда была мода такая, можетъ-быть, а теперь всѣ на тебя будутъ пальцами показывать.
— Я, мама, буду дома носить его... — Ахъ, дома,—это другое дѣло!— отвѣтила уже засыпающимъ голосомъ Прасковья Ивановна.
3.
Черезъ день Елизавета Евграфовна объявила, что все—вздоръ, что можно обойтись, какъ онѣ и раньше расчитывали, съ одними шестьюдесятью рублями, а триста нужно вернуть Трынкину и отобрать у него миніатюру, которая, вѣроятно, принесетъ имъ счастье и продавать которую, дѣйствительно, неудобно и даже какъ бы позорно до извѣстной степени.
Прасковья Ивановна, привыкшая же къ мысли, что она обладаетъ тремя стами рублей, плохо разумѣла доводы дочери, подъ конецъ только сообразивъ, что если Трынкинъ ее беретъ ни слова не говоря за триста, значитъ она самое дешевое стоитъ рублей пятьсотъ.
Она согласилась на уговоры дочери, но не очень радостно и даже когда та принесла миніатюру своей бабушки, то Прасковья Ивановна почти не взглянула на воздушныя краски, изображавшія женщину лѣтъ двадцати пяти съ высокимъ лбомъ, слегка прикрытымъ волосами, на которыхъ покоился, дѣйствительно, оранжевый тюрбанъ, сильно оттѣняя ихъ смоляной отливъ.
Такъ и рѣшили обойтись шестью
— Нѣтъ, все-таки этотъ Трынкинъ далъ еще божескую цѣну и не все обобралъ. Если разставить мебель пошире, будетъ почти не замѣтно, что вещей мало.
— Ну, конечно, мама! Видишь, какъ хорошо! А ты еще стѣснялась и волновалась.
2.
На слѣдующее утро Савелій Ильичъ явился уже безъ приглашенія. Къ его обычному виду непроницаемаго весельчака теперь примѣшивалась еще какая-то таинственность, повидимому, впрочемъ, не обѣщающая ничего дурного. Не поспѣвъ войти въ комнату, онъ заговорилъ такъ, будто говорить началъ еще не доходя до улицы, гдѣ жили Вятскія.
— Вотъ пришелъ доплатить, пришелъ доплатить! Долгъ, такъ сказать, чести! Только одно, извините, что безъ вашего разрѣшенія позволилъ себѣ оставить вещицу у себя. Но будьте увѣрены, что это самая точная цѣна. Справьтесь у кого угодно. Вѣдь я очень просто могъ бы скрыть, утаить, но это не въ моихъ правилахъ, мнѣ это противно, тѣмъ болѣе, что я—любитель, искреннѣйшій любитель ...
Говоря это, онъ вынулъ изъ бумажника три сторублевки и махалъ ими по воздуху, какъ фокусникъ.
Прасковья Ивановна смотрѣла то на дочь, то на Трынкина, будто думая, не сошелъ ли тотъ съ ума, наконецъ, спросила:
— Что это за деньги, которыми вы такъ усердно машете, г. Трынкинъ? Вы вѣдь намъ все уплатили за свою вчерашнюю покупку, такъ о какомъ же долгѣ чести вы толкуете?
— Такъ я и зналъ, такъ я и зналъ! Конечно, покупающій какое-либо вмѣстилище, вмѣстѣ съ тѣмъ покупаетъ и все,—что въ, этомъ вмѣстилищѣ находится,—но я не таковъ и не желаю пользоваться законами явно несправедливыми. Потому и долгъ чести.
Прасковья Ивановна снова взглянула на Лизаньку и будто что понявъ, сразу ступила къ мебельщику и молвила какимъ-то сорвавшимся голосомъ:
— Вы эти деньги (пожалуйста, пе
рестаньте ими такъ махать: это меня раздражаетъ), нашли въ старомъ комодѣ?!
Трынкинъ залился смѣхомъ.
— Вотъ именно, вотъ именно! Три сотенныя, каждая 1906 года!
Не замѣтивъ несообразности такихъ словъ, Прасковья Ивановна долго молчала, потомъ вдругъ подошла еще ближе къ мебельщику и произнесла такимъ низкимъ и груднымъ голосомъ, какого никогда не слыхала отъ нея Елизавета Евграфовна.
— Г-нъ Трынкинъ, вы—благородный человѣкъ. Я благодарю васъ отъ души.
И она пожала Савелію Ильичу руку, отчего послѣдній еще болѣе захохоталъ и завертѣлся по комнатѣ, не выпуская изъ пальцевъ бумажекъ. Вятская была такъ изумлена такимъ впечатлѣніемъ отъ ея благодарности, что воскликнула съ искреннимъ негодованіемъ:
— Не знаю, что нашли вы смѣшнаго въ моихъ словахъ? Конечно, вы высказали благородство души, найдя въ комодѣ деньги, и не утаивъ ихъ, а возвративъ владѣльцу. Тутъ ничего смѣшного нѣтъ.
Трынкинъ пересталъ хохотать и сказалъ просто и печально:
— Никакихъ денегъ, тѣмъ болѣе кредитокъ 1906 года, въ комодѣ вашей прабабушки не было, но тамъ была заключена гораздо болѣе цѣнная вещь.
— Объясните?!
— Вотъ, видите ли, вашъ почтенный комодъ разсыпался, стукнувшись на какомъ-то поворотѣ объ острый уголъ дивана. Сначала я очень разсердился и огорчился, но, когда среди щепокъ и обломковъ мы нашли миніатюру Боровиковскаго (вы понимаете, что это значитъ?) я пересталъ сожалѣть о комодѣ... хотя, конечно, если бъ онъ и не развалился, я бы сумѣлъ найти миніатюру (у меня есть нюхъ на такія дѣла!)... Я подумалъ и, вѣроятно, не ошибся, что вы не откажетесь ее продать, и принесъ вамъ ея цѣну. Смѣю васъ увѣрить, что это—настоящая цѣна и больше вамъ едва ли кто дастъ.
— А что изображаетъ эта миніатюра?—вдругъ спросила Лизанька.
— Портретъ, молодой женщины въ желтомъ тюрбанѣ. Вѣроятно, ваша родственница.
Прасковья Ивановна съ опасеніемъ посмотрѣла на дочь и поторопилась еще разъ поблагодарить Трынкина и спрятать деньги.
Уже лежа обѣ въ постеляхъ при свѣтѣ одной лампадки, Вятскія все мечтали, что онѣ сдѣлаютъ на тѣ триста рублей, которые свалились къ нимъ прямо съ неба и покупательная способность которыхъ казалась имъ неистощимой.
— Вотъ теперь мы и съ дровами и съ квартирой!—говорила изъ своего угла Прасковья Ивановна.
— Можно будетъ въ Павловскъ съѣздить!—отвѣчала со своей кровати Лизанька.
— Новые башмаки тебѣ обязательно куплю. И потомъ, вчера я проходила мимо Хравина, такой чудный сатинъ тамъ выставленъ. Нужно будетъ тебѣ, Лизанька, на платье взять.
— Спасибо, мама! А я... пойду къ этому Трынкину и посмотрю, какой на портретѣ тюрбанъ, себѣ такой же заведу...
— Какъ же, дружокъ, ты будешь ходить въ тюрбанѣ? Это неудобно. Тогда была мода такая, можетъ-быть, а теперь всѣ на тебя будутъ пальцами показывать.
— Я, мама, буду дома носить его... — Ахъ, дома,—это другое дѣло!— отвѣтила уже засыпающимъ голосомъ Прасковья Ивановна.
3.
Черезъ день Елизавета Евграфовна объявила, что все—вздоръ, что можно обойтись, какъ онѣ и раньше расчитывали, съ одними шестьюдесятью рублями, а триста нужно вернуть Трынкину и отобрать у него миніатюру, которая, вѣроятно, принесетъ имъ счастье и продавать которую, дѣйствительно, неудобно и даже какъ бы позорно до извѣстной степени.
Прасковья Ивановна, привыкшая же къ мысли, что она обладаетъ тремя стами рублей, плохо разумѣла доводы дочери, подъ конецъ только сообразивъ, что если Трынкинъ ее беретъ ни слова не говоря за триста, значитъ она самое дешевое стоитъ рублей пятьсотъ.
Она согласилась на уговоры дочери, но не очень радостно и даже когда та принесла миніатюру своей бабушки, то Прасковья Ивановна почти не взглянула на воздушныя краски, изображавшія женщину лѣтъ двадцати пяти съ высокимъ лбомъ, слегка прикрытымъ волосами, на которыхъ покоился, дѣйствительно, оранжевый тюрбанъ, сильно оттѣняя ихъ смоляной отливъ.
Такъ и рѣшили обойтись шестью