когда по поводу Аркашкина бенефиса пили, — я спьяну, оказывается, такое письмо написалъ, и редактора, и журналъ, и направленіе, все изругалъ. Вотъ и прислали 2 рубля 33 копѣйки съ „надеждой, что больше въ ихъ несимпатичный для меня журналъ писать ничего не будуˮ. Вотъ тутъ и живи!
— Ерунда! Мало-ли журналовъ! Съ вашимъто талантомъ! Да я сегодня за ужиномъ разскажу, какъ вы этого столичнаго редактора отбрили, — да, вѣдь, мы вамъ за эго завтракъ закатимъ! Молодчина! Вотъ тебѣ и провинція! А какъ Питеру носъ утираетъ. Не заѣхать-ли намъ, однако, не взять-ли Строчилова Пусть примадонна сразу со всѣмъ, что у насъ есть знаменитаго, ознакомится...
— Строчилова дома нѣтъ, къ Мазилкину ушелъ Мазилкинъ-то чуть не повѣсился нынче. Теперь мертвую пьетъ...
— Да что вы? Изъ-за чего?
— А вы помните, что вчера-то было? Какъ начали говорить, что ему-бы Мадоннъ, по настоящему, писать слѣдовало, — онъ домой съѣздилъ, картину свою привезъ, — годъ писалъ, готовая совсѣмъ, покупатель на нее былъ, — да жилетку изъ нея и началъ выкраивать. „Не хочу, говоритъ, — чтобъ эти жанры подлые мое имя пачкали. Не желаю таланта губить. Мадоннъ писать буду“. Еще Надя, хористка, съ пьяныхъ-то глазъ, и жилетку шила. Нынче, какъ взглянулъ на эту жилетку, — да въ петлю. Вынули и пьетъ.
— Ну, ничего, другую напишетъ.
Петръ Петровичъ останавливается у подъѣзда гостиницы и летить къ примадоннѣ.
— Ручку! Прошу любить да жаловать. Поклонникъ всѣхъ хорошенькихъ артистокъ въ мірѣ. Позвольте букетъ. Лично поднесу. А ужо на спектаклѣ еще корзина и два букета. Тѣ ужъ по подпискѣ. Только маленькая просьбица: обѣдать сегодня...
— Но сегодня спектакль...
— Помилуйте, невозможно! Обѣдъ на пятнадцать персонъ заказалъ, все свои будутъ. А ужъ каково Понтекане заготовлено, — пальчики оближете. Знаю-съ, видите, какое вы вино предпочитаете!
— Но откуда...
— Да помилуйте! Какъ же я знать не буду? У Степана Васильевича, комика нашего, спросилъ, — онъ служилъ, вѣдь, съ вами. Да нѣтъ у актера того вкуса, котораго бы я не зналъ! Хвостовъ Ваня, теноръ, который теперь спился, тотъ все хереса лущилъ. Нарочно для него изъ Москвы выписывалъ. Алешкинъ Петька потому и баритонъ потерялъ, что на портеръ налегалъ. Портеръ развѣ можно? Отъ портера голосъ садится! Я его ужъ, бывало, на спектаклѣ коньякомъ-то откачиваю, откачиваю... Да помилуйте, я всѣ актерскіе вкусы наизусть знаю, и кто что пьетъ, и кто что ѣстъ. 15 лѣтъ объ актерѣ забочусь. Не обезсудьте. А ужь обѣдъ-съ...
Обѣдъ, дѣйствительно, выходитъ на славу и къ спектаклю едва кончается.
— Ну, и надѣлали вы со мной! говоритъ въ антрактѣ примадонна Петру Петровичу, стоящему за кулисами съ лимонадомъ и коньякомъ, — вдругь сейчасъ было въ «Еленѣ» изъ «Птичекъдернула: «какой обѣдъ намъ подавали»... Спа
сибо, вотъ онъ выручилъ, изъ будки крикнулъ: «стой! »
— Голубчикъ! взвизгиваетъ Петръ Петровичъ, бросаясь на шею къ полупьяному, не бритому суфлеру, — примадонну спасъ! Отецъ родной...
— Стой! пропитымъ голосомъ отвѣчаетъ суфлеръ, — сперва поздоровайся? Аль не узналъ? Сеньку Оболдуева помнишь, котораго ты же споилъ? Любовниковъ игралъ, успѣхомъ пользовался, будущность пророчили... И въ суфлеры... А изъ-за кого? Кто спаивалъ?
— Оболдуевъ?! Сеня?! вскрикиваетъ Петръ Петровичъ, — ты? Дружище? Старинный? Мозельвейнъ еще все пилъ? Ѣдемъ ужинать!.. Вмѣстѣ, вмѣстѣ! Встрѣтилъ — не отпущу!
— Господа! Господа! кричитъ Петръ Петровичъ по окончаніи спектакля, — кто подписывался на ужинъ? «Подписчики», берите дамъ и ужинать. Вы, редакторъ, то же съ нами? Разъ подписчики, значитъ, долженъ быть и редакторъ. Хе, хе, хе! — каламбуритъ онъ.
И такъ, меценатствуетъ Петръ Петровичъ. Чѣмъ онъ занимается?
А чортъ его знаетъ — чѣмъ!
Торговое дѣло какое-то имѣеть, приказчикъ у него половину воруетъ, а остальное онъ на «поддержаніе талантовъ» тратитъ.
Все, что есть мало-мальски талантливаго кругомъ, все это спивается, гибнетъ, бросаетъ работать, летитъ въ пропасть, — а Петръ Петровичъ доволенъ собой:
— Помилуйте, какъ же намъ, просвѣщеннымъ людямъ, и о родныхъ талантахъ не позаботиться.
В. Д.
ротъ. Всѣ данныя на лицо. Къ чему сталкиваться поѣздамъ: вѣдь, это не мнѣнія, чтобы изъ столкновенія ихъ вышла истина? Для чего „мосты вздоховъˮ, когда пассажиры достаточно вздыхаютъ на откосахъ? Рельсы должны бы чувствовать себя, но крайней мѣрѣ, въ такомъ же прочномъ положеніи, какъ многіе заправители. Затѣмъ, лучше бы служащимъ бодрствовать, а пассажирамъ дать возможность спать въ дорогѣ. Наконецъ, грузы не должны залеживаться по линіямъ, а пассажиры сворачивать въ сторону. Товары часто безъ того гніютъ у купцовъ, для чего же имъ еще пропадать на вокзалахъ? А пассажиръ нашъ — человѣкъ „прямолинейныйˮ: зачѣмъ ему сворачивать въ сторону?
Желѣзнодорожное дѣло, какъ ножницы, представляетъ двойной рычагъ: правила и тарифы. Это альфа и омега дѣла. Правила образуютъ трудный кодексъ; тарифы представляютъ квадратуру круга. Выходитъ, въ общемъ, хитрая механика, помноженная на высшую математику, когда, въ сущности, дѣло сводится къ простѣйшей истинѣ о прямой линіи, какъ кратчайшемъ разстояніи.
Вотъ желѣзнодорожный съѣздъ — „происшествіеˮ, отъ котораго ничего, кромѣ удовольствія, нельзя ожидать даже посторонней публикѣ. Правда, гг. члены пріѣхали по безплатнымъ билетамъ и, слѣдовательно, не испытали главнаго „удовольствіяˮ пассажирскихъ тарифовъ, но объ этомъ звонятъ всѣ станціонные колокола и вопіютъ паровозные свистки.
Человѣкъ живетъ, питается и страхуется: таковъ принципъ страхованія жизни. Его девизъ: страхуйся, или умрешь, а эмблема — журавль въ небѣ.
Жизнь стала рыночной статьей, а страхованіе любимой «операціей». «Общества» расплодились, какъ поганые грибы, и обыватель рѣшительно не знаетъ, гдѣ бы застраховаться отъ обществъ страхованія жизни.
Онъ, оказывается, долженъ быть прописаннымъ въ участкѣ и записаннымъ въ главномъ агентствѣ. Ему полагается, наравнѣ съ видомъ на жительство, полисъ, безъ котораго «виновный», какъ бродяга, предается въ руки сорока тысячъ агентовъ. Эти «друзья», подобно четвероногимъ друзьямъ человѣчества, хватаютъ обывателя за икры. Они его заговариваютъ, отуманиваютъ, встряхиваютъ и доводятъ до такого состоянія,
что ему ничего болѣе не остается, какъ застраховаться или повѣситься. Онъ дѣлаетъ первый взносъ, первый и роковой шагъ. Далѣе, конечно, приходится урѣзывать, недоѣдать и вносить ежегодную дань, за что общество ему гарантируетъ пожеланіе добраго здоровья, въ случаѣ увѣчья, чувствительно представляетъ свое соболѣзнованіе и поминаетъ «несчастнаго» въ своихъ отчетахъ.
Обыватель прямо въ нерѣшительности, что теперь дѣлать: умереть и ничего не получить, или жить и опять-таки ничего не получать, а только платить?..
Неудивительно, что города, вмѣсто обывателей, населены агентами, и на каждаго, по крайней мѣрѣ, приходится по три агента. Агентъ изобрѣтательный человѣкъ. Ему недостаточно аркана, онъ принимается за сочинительство; ему мало газетныхъ воззваній, онъ разсылаетъ подметныя письма. Онъ извивается, корчится, готовъ захворать, чтобы, въ качествѣ ходячаго memento mori, напоминая о смертномъ часѣ, понудить обывателя страховаться. Онъ не утихомирится, пока не осчастливитъ послѣдняго полисомъ.
И «счастливецъ» можетъ покойно умереть съ сознаніемъ, что оставляетъ полисъ наслѣдникамъ, и съ удовольствіемъ, что, въ большинствѣ случаевъ, по правиламъ страхованія, «пострадавшійдолженъ лично явиться за страховой суммой.
ИЗЪ ПѢСЕНЪ о ДОМОВЛАДѢЛЬЦАХЪ.
I. Недавній случай.
Охъ, не стыдясь, — Порядка врагъ —
Копилъ онъ грязь
На всѣхъ дворахъ... Но усмиренъ Жестокій нравъ, И платитъ онъ
Солидный штрафъ!
II. Исповѣдь.
Тяжелъ, какъ волъ, и круглъ, какъ шаръ, Въ грязи я по двору влачился, И непреклонный санитаръ
На перепутьи мнѣ явился...
Былъ передъ нимъ мой дворъ отверстъ, Онъ осмотрѣлъ его усердно
И, мнѣ на грудь уставивъ перстъ, Главой качалъ немилосердно...
И отъ огня его очей
Меня все жгло, какъ отъ укола... А санитаръ позвалъ людей
И... два составилъ протокола!.. Р. м.
МОСКОВСКІЯ АРАБЕСКИ. Модное слово.
Мать, ночью, неперестающимъ разговаривать дочерямъ:
— Да спите вы, наконецъ! Поконгрессили и будетъ... Что это на васъ покою, безстыдницы, нѣтъ!
Среди умныхъ людей.
— Что за охота Олечкѣ выходить за Ивана Ивановича? Вѣдь, онъ глупъ, какъ пробка!
— За то она умна. А пробка въ умныхъ рукахъ на что способна! Читалъ про пивныя-то пробки, братъ?!
Въ больницѣ.
Докторъ. — Вамъ нужна діэта. Мы васъ посадимъ на бульонъ...
Паціентъ. — Смилуйтесь, господинъ докторъ. Я и захворалъ-то съ проклятой бульонки, а вы меня хотите опять на бульонку сажать!
По поводу нововведенія.
— Я прежде думалъ на то и на другое потратиться, а потомъ ужъ за очистку двора приняться. А теперь вижу, что дворъ очищать не въ очередь нужно. — Почему?
— Не очистишь, въ кутузку-то, братъ, не въ очередь засадятъ.
Около Благушъ.
— Читалъ про антисанитарное состояніе фабрикъ въ Благушахъ?
— Читалъ. Обывателямъ отъ этихъ Благушъ
благимъ матомъ вопить приходится.
— Ерунда! Мало-ли журналовъ! Съ вашимъто талантомъ! Да я сегодня за ужиномъ разскажу, какъ вы этого столичнаго редактора отбрили, — да, вѣдь, мы вамъ за эго завтракъ закатимъ! Молодчина! Вотъ тебѣ и провинція! А какъ Питеру носъ утираетъ. Не заѣхать-ли намъ, однако, не взять-ли Строчилова Пусть примадонна сразу со всѣмъ, что у насъ есть знаменитаго, ознакомится...
— Строчилова дома нѣтъ, къ Мазилкину ушелъ Мазилкинъ-то чуть не повѣсился нынче. Теперь мертвую пьетъ...
— Да что вы? Изъ-за чего?
— А вы помните, что вчера-то было? Какъ начали говорить, что ему-бы Мадоннъ, по настоящему, писать слѣдовало, — онъ домой съѣздилъ, картину свою привезъ, — годъ писалъ, готовая совсѣмъ, покупатель на нее былъ, — да жилетку изъ нея и началъ выкраивать. „Не хочу, говоритъ, — чтобъ эти жанры подлые мое имя пачкали. Не желаю таланта губить. Мадоннъ писать буду“. Еще Надя, хористка, съ пьяныхъ-то глазъ, и жилетку шила. Нынче, какъ взглянулъ на эту жилетку, — да въ петлю. Вынули и пьетъ.
— Ну, ничего, другую напишетъ.
Петръ Петровичъ останавливается у подъѣзда гостиницы и летить къ примадоннѣ.
— Ручку! Прошу любить да жаловать. Поклонникъ всѣхъ хорошенькихъ артистокъ въ мірѣ. Позвольте букетъ. Лично поднесу. А ужо на спектаклѣ еще корзина и два букета. Тѣ ужъ по подпискѣ. Только маленькая просьбица: обѣдать сегодня...
— Но сегодня спектакль...
— Помилуйте, невозможно! Обѣдъ на пятнадцать персонъ заказалъ, все свои будутъ. А ужъ каково Понтекане заготовлено, — пальчики оближете. Знаю-съ, видите, какое вы вино предпочитаете!
— Но откуда...
— Да помилуйте! Какъ же я знать не буду? У Степана Васильевича, комика нашего, спросилъ, — онъ служилъ, вѣдь, съ вами. Да нѣтъ у актера того вкуса, котораго бы я не зналъ! Хвостовъ Ваня, теноръ, который теперь спился, тотъ все хереса лущилъ. Нарочно для него изъ Москвы выписывалъ. Алешкинъ Петька потому и баритонъ потерялъ, что на портеръ налегалъ. Портеръ развѣ можно? Отъ портера голосъ садится! Я его ужъ, бывало, на спектаклѣ коньякомъ-то откачиваю, откачиваю... Да помилуйте, я всѣ актерскіе вкусы наизусть знаю, и кто что пьетъ, и кто что ѣстъ. 15 лѣтъ объ актерѣ забочусь. Не обезсудьте. А ужь обѣдъ-съ...
Обѣдъ, дѣйствительно, выходитъ на славу и къ спектаклю едва кончается.
— Ну, и надѣлали вы со мной! говоритъ въ антрактѣ примадонна Петру Петровичу, стоящему за кулисами съ лимонадомъ и коньякомъ, — вдругь сейчасъ было въ «Еленѣ» изъ «Птичекъдернула: «какой обѣдъ намъ подавали»... Спа
сибо, вотъ онъ выручилъ, изъ будки крикнулъ: «стой! »
— Голубчикъ! взвизгиваетъ Петръ Петровичъ, бросаясь на шею къ полупьяному, не бритому суфлеру, — примадонну спасъ! Отецъ родной...
— Стой! пропитымъ голосомъ отвѣчаетъ суфлеръ, — сперва поздоровайся? Аль не узналъ? Сеньку Оболдуева помнишь, котораго ты же споилъ? Любовниковъ игралъ, успѣхомъ пользовался, будущность пророчили... И въ суфлеры... А изъ-за кого? Кто спаивалъ?
— Оболдуевъ?! Сеня?! вскрикиваетъ Петръ Петровичъ, — ты? Дружище? Старинный? Мозельвейнъ еще все пилъ? Ѣдемъ ужинать!.. Вмѣстѣ, вмѣстѣ! Встрѣтилъ — не отпущу!
— Господа! Господа! кричитъ Петръ Петровичъ по окончаніи спектакля, — кто подписывался на ужинъ? «Подписчики», берите дамъ и ужинать. Вы, редакторъ, то же съ нами? Разъ подписчики, значитъ, долженъ быть и редакторъ. Хе, хе, хе! — каламбуритъ онъ.
И такъ, меценатствуетъ Петръ Петровичъ. Чѣмъ онъ занимается?
А чортъ его знаетъ — чѣмъ!
Торговое дѣло какое-то имѣеть, приказчикъ у него половину воруетъ, а остальное онъ на «поддержаніе талантовъ» тратитъ.
Все, что есть мало-мальски талантливаго кругомъ, все это спивается, гибнетъ, бросаетъ работать, летитъ въ пропасть, — а Петръ Петровичъ доволенъ собой:
— Помилуйте, какъ же намъ, просвѣщеннымъ людямъ, и о родныхъ талантахъ не позаботиться.
В. Д.
ротъ. Всѣ данныя на лицо. Къ чему сталкиваться поѣздамъ: вѣдь, это не мнѣнія, чтобы изъ столкновенія ихъ вышла истина? Для чего „мосты вздоховъˮ, когда пассажиры достаточно вздыхаютъ на откосахъ? Рельсы должны бы чувствовать себя, но крайней мѣрѣ, въ такомъ же прочномъ положеніи, какъ многіе заправители. Затѣмъ, лучше бы служащимъ бодрствовать, а пассажирамъ дать возможность спать въ дорогѣ. Наконецъ, грузы не должны залеживаться по линіямъ, а пассажиры сворачивать въ сторону. Товары часто безъ того гніютъ у купцовъ, для чего же имъ еще пропадать на вокзалахъ? А пассажиръ нашъ — человѣкъ „прямолинейныйˮ: зачѣмъ ему сворачивать въ сторону?
Желѣзнодорожное дѣло, какъ ножницы, представляетъ двойной рычагъ: правила и тарифы. Это альфа и омега дѣла. Правила образуютъ трудный кодексъ; тарифы представляютъ квадратуру круга. Выходитъ, въ общемъ, хитрая механика, помноженная на высшую математику, когда, въ сущности, дѣло сводится къ простѣйшей истинѣ о прямой линіи, какъ кратчайшемъ разстояніи.
Вотъ желѣзнодорожный съѣздъ — „происшествіеˮ, отъ котораго ничего, кромѣ удовольствія, нельзя ожидать даже посторонней публикѣ. Правда, гг. члены пріѣхали по безплатнымъ билетамъ и, слѣдовательно, не испытали главнаго „удовольствіяˮ пассажирскихъ тарифовъ, но объ этомъ звонятъ всѣ станціонные колокола и вопіютъ паровозные свистки.
Человѣкъ живетъ, питается и страхуется: таковъ принципъ страхованія жизни. Его девизъ: страхуйся, или умрешь, а эмблема — журавль въ небѣ.
Жизнь стала рыночной статьей, а страхованіе любимой «операціей». «Общества» расплодились, какъ поганые грибы, и обыватель рѣшительно не знаетъ, гдѣ бы застраховаться отъ обществъ страхованія жизни.
Онъ, оказывается, долженъ быть прописаннымъ въ участкѣ и записаннымъ въ главномъ агентствѣ. Ему полагается, наравнѣ съ видомъ на жительство, полисъ, безъ котораго «виновный», какъ бродяга, предается въ руки сорока тысячъ агентовъ. Эти «друзья», подобно четвероногимъ друзьямъ человѣчества, хватаютъ обывателя за икры. Они его заговариваютъ, отуманиваютъ, встряхиваютъ и доводятъ до такого состоянія,
что ему ничего болѣе не остается, какъ застраховаться или повѣситься. Онъ дѣлаетъ первый взносъ, первый и роковой шагъ. Далѣе, конечно, приходится урѣзывать, недоѣдать и вносить ежегодную дань, за что общество ему гарантируетъ пожеланіе добраго здоровья, въ случаѣ увѣчья, чувствительно представляетъ свое соболѣзнованіе и поминаетъ «несчастнаго» въ своихъ отчетахъ.
Обыватель прямо въ нерѣшительности, что теперь дѣлать: умереть и ничего не получить, или жить и опять-таки ничего не получать, а только платить?..
Неудивительно, что города, вмѣсто обывателей, населены агентами, и на каждаго, по крайней мѣрѣ, приходится по три агента. Агентъ изобрѣтательный человѣкъ. Ему недостаточно аркана, онъ принимается за сочинительство; ему мало газетныхъ воззваній, онъ разсылаетъ подметныя письма. Онъ извивается, корчится, готовъ захворать, чтобы, въ качествѣ ходячаго memento mori, напоминая о смертномъ часѣ, понудить обывателя страховаться. Онъ не утихомирится, пока не осчастливитъ послѣдняго полисомъ.
И «счастливецъ» можетъ покойно умереть съ сознаніемъ, что оставляетъ полисъ наслѣдникамъ, и съ удовольствіемъ, что, въ большинствѣ случаевъ, по правиламъ страхованія, «пострадавшійдолженъ лично явиться за страховой суммой.
ИЗЪ ПѢСЕНЪ о ДОМОВЛАДѢЛЬЦАХЪ.
I. Недавній случай.
Охъ, не стыдясь, — Порядка врагъ —
Копилъ онъ грязь
На всѣхъ дворахъ... Но усмиренъ Жестокій нравъ, И платитъ онъ
Солидный штрафъ!
II. Исповѣдь.
Тяжелъ, какъ волъ, и круглъ, какъ шаръ, Въ грязи я по двору влачился, И непреклонный санитаръ
На перепутьи мнѣ явился...
Былъ передъ нимъ мой дворъ отверстъ, Онъ осмотрѣлъ его усердно
И, мнѣ на грудь уставивъ перстъ, Главой качалъ немилосердно...
И отъ огня его очей
Меня все жгло, какъ отъ укола... А санитаръ позвалъ людей
И... два составилъ протокола!.. Р. м.
МОСКОВСКІЯ АРАБЕСКИ. Модное слово.
Мать, ночью, неперестающимъ разговаривать дочерямъ:
— Да спите вы, наконецъ! Поконгрессили и будетъ... Что это на васъ покою, безстыдницы, нѣтъ!
Среди умныхъ людей.
— Что за охота Олечкѣ выходить за Ивана Ивановича? Вѣдь, онъ глупъ, какъ пробка!
— За то она умна. А пробка въ умныхъ рукахъ на что способна! Читалъ про пивныя-то пробки, братъ?!
Въ больницѣ.
Докторъ. — Вамъ нужна діэта. Мы васъ посадимъ на бульонъ...
Паціентъ. — Смилуйтесь, господинъ докторъ. Я и захворалъ-то съ проклятой бульонки, а вы меня хотите опять на бульонку сажать!
По поводу нововведенія.
— Я прежде думалъ на то и на другое потратиться, а потомъ ужъ за очистку двора приняться. А теперь вижу, что дворъ очищать не въ очередь нужно. — Почему?
— Не очистишь, въ кутузку-то, братъ, не въ очередь засадятъ.
Около Благушъ.
— Читалъ про антисанитарное состояніе фабрикъ въ Благушахъ?
— Читалъ. Обывателямъ отъ этихъ Благушъ
благимъ матомъ вопить приходится.