дочь Брыкіада, которую вы въ нашемъ приходѣ видѣли, именинница... Обидите, ежели не посѣтите...
Восьминожкинъ давалъ уклончивый отвѣтъ, шелъ обѣдать и затѣмъ, вмѣсто именинъ, являлся на бульваръ и проводилъ тамъ весь вечеръ.
— Идемте въ садъ? предлагалъ Восьминожкину кто-нибудь изъ знакомыхъ. — Сегодня воздухоплаватель нырять съ четырехъ шаровъ будетъ, потомъ, батюшка, силачъ подниметъ сразу двухъ опереточныхъ примадоннъ!! Вотъ силища-то анафемская!? Идете?
— Нѣтъ, отказывался Восьминожкинъ. — Мнѣ, знаете, некогда...
— Да чѣмъ вы всегда заняты? — Дѣла есть...
— Врете, вы на бульваръ пойдете шляться? Я васъ знаю.
— Нѣтъ, нѣтъ... переписывать бумаги нужно, отвѣчалъ Восьминожкинъ, прощался съ знакомымъ и шелъ на бульваръ.
Бульваръ заключалъ въ себѣ всѣ прелести для Восьминожкина: и зрѣлище, и удовольствіе, и многое другое; при этомъ, не нужно было платить деньги за билеты или подносить имениннаго пирога.
— Ну ихъ къ псу! думалъ Восьминожкинъ про анафемскаго силача, воздухоплавателя и разныхъ знакомыхъ. — Здѣсь одна музыка чего стоитъ! А канашки!? Ухъ, просто вотъ сейчасъ на меня одна поглядѣла и стрѣлу въ сердце вонзила, пернатую стрѣлу амурнаго бога Эзопа!
Изъ этого монолога видно было, что хотя Восьминожкинъ смѣшивалъ Эрота съ древнимъ баснописцемъ, но имѣлъ душу съ нѣкоторой долей поэзіи.
Почему этотъ бульваръ такъ притягивалъ къ себѣ молодого человѣка? Вѣдь, бульваръ, говоря по совѣсти, и пыленъ, и скученъ, и всѣ вечернія женщины едва ли могутъ быть симпатичны настолько, чтобы ими увлекаться такъ упорно и постоянно?..
Да, все это такъ. Но все прошлое Восьминожкина и все его настоящее еще болѣе скучно, черно и безотрадно, да къ тому же не прикрыто новой мишурой; и сравнивать нельзя, напримѣръ, жилье Восьминожкина съ обстановкой бульвара. Дома у чиновника ХІV класса унылая комнатка съ оборванными обоями, грязная и жалкая мебель, клопы въ щеляхъ, безпокойные и бѣднѣйшіе сосѣди, угрюмая и пьяная съемщица, дворъ весь въ грязи, антигигіеничный воздухъ; что дѣлать весь лѣтній вечеръ въ такой обстановкѣ? На чемъ отдохнуть мелкой чиновничьей душѣ? Чѣмъ побаловать подслѣпые и уставшіе за перепиской черновыхъ резолюцій глаза? Какую гармонію найти ушамъ, въ которыхъ еще стоитъ надоѣдливый шумъ пера по бумагѣ?
И вотъ Восьминожкинъ идетъ пройтись. Гдѣ лучше прогулка, какъ не на бульварѣ? Тамъ играетъ музыка, тамъ много народа, столько веселыхъ и красивыхъ лицъ, такіе пріятные разговоры, шумъ, движеніе, пестрота и — главное — полное равенство! Никто на Восьминожкина не
крикнетъ, ни кто не оскорбитъ... Ужъ не говоря объ офицерѣ или франтѣ въ пенснэ, самъ украшенный сѣдинами генералъ, и тотъ, садясь на скамейку рядомъ съ Восьминожкинымъ, не говоритъ ему: «поди, братецъ, отсюда», а вѣжливо адресуется:
— Будьте любезны, подвиньтесь, пожалуйста... Да, вотъ это жизнь! И онъ, плюгавый Восьминожкинъ, съ годовымъ окладомъ въ двѣсти пятьдесятъ рублей, чиновная тля и послѣдняя спица, — и онъ здѣсь тоже единица, интеллигентъ, зритель! И ему, бѣдному и одинокому, часто обижаемому, здѣсь отведено приличное мѣсто, и что всего страннѣе — совершенно безплатно!
И полковая музыка кажется Восьминожкину отличнѣйшимъ изъ оркестровъ всего міра, скамейка покойнѣе вольтеровскаго кресла ихъ канцелярскаго начальника, проходящія женщины — милашками, да и всѣ мужчины даже самые надутые, представляются Восьминожкину необыкновенно симпатичными... Всѣхъ бы вотъ обнялъ Восьминожкинъ и разцѣловалъ отъ полноты чувствъ, особенно хорошенькихъ дамочекъ, чортъ возьми!
И маленькое сердце ничтожнаго писца опять трепещетъ счастьемъ, подслѣпые глаза отдыхаютъ на лицахъ и костюмахъ, уши наслаждаются маршемъ «Буланже» или «Невозвратнымъ временемъ», кровь обращается въ жилахъ быстрѣе, и онъ смотритъ орломъ и лихо крутитъ свои коротенькіе усики...
Наслаждайся, маленькій человѣкъ, и живи!
Графъ И—ниже.
воображеніе — праздное. Эхо именно то, что создаетъ изъ мухи слона... Его необходимо посадить на цѣпь, или, въ крайности, упаковать въ ящикъ и поставить на чердакъ.
Къ счастью, если не всегда удается обуздать этого „звѣряˮ, то фантомовъ въ жизни представляется такое множество, что не трудно дать ему безвредное — по крайней мѣрѣ, для обывательскихъ желудковъ — направленіе. Можно вообразить себя счастливымъ мужемъ, благополучнымъ домовладѣльцемъ, сосудомъ добродѣтелей — все же лучше, чѣмъ мнимымъ паціентомъ. Даже ничего не стоитъ болгарскимъ княземъ вообразить себя, если только со смѣху не опасаешься надорвать животъ.
Противъ мнительности дѣйствуютъ развлеченія. И петербургскіе увеселители сногсшибательно стараются. Но эти кувырканія, развѣ только въ силу принципа — „веселѣй надо бытьˮ возведенныя въ рангъ общественныхъ зрѣлищъ, также забавны, какъ паукъ, залѣзшій за спину.
„Смотрите здѣсь, смотрите тамъˮ — основной и руководящій мотивъ. Очень мало для слуха, слишкомъ много для глазъ. Глазъ воспринимаетъ легче слуха. Глазъ воспринимаетъ даже „то, чего нѣтъˮ; въ этомъ вся суть.
Сюжеты заимствованы изъ старыхъ временъ. Сердца и карманы встряхиваются, какъ залежалыя вещи. „Знаменитостиˮ смѣняются, какъ перчатки. За буфетомъ совершаются геройскіе подвиги. А партеръ дрожитъ отъ захлебывающагося гоготанія.
Таковъ „просвѣтительныйˮ характеръ садовоувеселительнаго репертуара.
На первомъ планѣ источникъ жизнерадости — буфетъ, какъ основная цитадель; далѣе, на задворкахъ ютится водевиль, въ качествѣ репертуарнаго балласта; и въ центрѣ „гвоздьˮ увеселеній — шансонетка и канканъ.
Все пущено въ ходъ для „ослѣпленіяˮ: блестящіе костюмы, красивыя ноги и нарочито глупые фарсы, которые не отвлекали бы вниманія отъ болѣе важныхъ „сущностейˮ. Главный факторъ — не въ мѣру приподнятая нога. Отсюда, вообще, направленіе „приподнятоеˮ, отъ котораго у „истаго цѣнителяˮ ноги сами отплясываютъ трепака.
Этотъ веселящійся петербуржецъ тотъ же „камаринскійˮ, только переодѣтый въ модное платье. Его глашатай — садовый репортеръ, а антрепренеръ — Прометей, котораго клюютъ рецензенты.
Зритель встряхивается, одурманивается, начиняется благоглупостями, а затѣмъ транспортируется въ буфетъ, чтобы закончить свою безпечальную миссію.
МОСКОВСКІЯ АРАБЕСКИ.
— Скажите, о чемъ это присяжные повѣренные на предполагаемомъ съѣздѣ трактовать будутъ?
— Главнымъ образомъ, кажется, о томъ, подъ какимъ соусомъ удобнѣе и пріятнѣе помощниковъ кушать.
Въ магазинѣ корсетовъ.
— Почему вы подняли цѣну на корсеты?
— Въ виду съѣзда присяжныхъ повѣренныхъ. Ожидается большой спросъ...
Приготовленія.
— Послушай, дружище, что это такое? Ты, кажется, препикантной экономочкой обзавелся?
— Ахъ, не думай, пожалуйста, ничего дурного. Я человѣкъ холостой, одинокій. Ну, вдругъ что случится: некому будетъ и лѣкарства дать и походить некому!
Зависть гласнаго.
— Въ вагонахъ 3-го класса на желѣзныхъ дорогахъ вводятся спальныя приспособленія.
Гласный. — Ахъ, отчего не въ думѣ?!
— До какихъ поръ доходитъ халатность московскихъ домовладѣльцевъ по очисткѣ грязи?
— До глубины артезіанскаго колодца...
— Читали, какъ плохо оказалось въ московскихъ молочныхъ молоко?
— Читалъ. Это оттого, что содержатели молочныхъ хотѣли снимать съ своего дѣла слишкомъ большія сливки.
— А московскіе домовладѣльцы настоящіе египтяне!
— Почему?
— Они то и дѣло возводятъ пирамиды изъ мусора.
— Вы пьете сырую воду?! — Да. А вы?
— Я минеральную.
— Ну, я не завидую вамъ, если она изъ заведенія минеральныхъ водъ Алексѣевой.
— И бѣга и скачки пока окончились.
— Да. Московскіе тотошники временно ощущаютъ пустоту въ сердцѣ и тяжесть въ кошелькахъ.
Аэль. ЛѢТНІЙ РЕМОНТЪ.
„Идетъ — гудетъ
Зеленый шумъˮ...
Идетъ, гудетъ Ремонта шумъ,
Съ собой несетъ
Тьму грустныхъ думъ.
Известка, пыль,
Асфальтъ, хаосъ... Песокъ и гниль —
Все лѣзетъ въ носъ.
Ахъ, красятъ, трутъ Вездѣ дома;
Не въ радость тутъ И жизнь сама!..
Саз.
ТЕМЫ НЕДѢЛИ.
„Прекрасные дни для городскихъ гласныхъ миновали. По новому положенію, они обязываются посѣщать засѣданія. Ихъ не станутъ тянуть на веревочкахъ, а потянутъ штрафами. За то „излюбленныяˮ профессіи облагодѣтельствованы: по новому же положенію, изъ числа вершителей городскихъ судебъ исключаются виноторговцы, мелкіе разнощики и „избиратели по довѣренностямъ“. Всѣ эти „милостивые государиˮ уже довольно потрудились на посрамленіе общества и могутъ возвратиться въ „первобытноеˮ состояніе, тѣмъ болѣе, что никогда изъ него не выходили...
Нѣтъ лучше профессіи изобрѣтателя. Онъ не лыкомъ шитъ, проникнутъ вдохновеніемъ и имѣетъ аппетитъ. Его единственный, но вѣрный помощникъ — легковѣріе публики, и выгода, почти безъ затратъ, обезпечена. Кажется, все изобрѣ
Восьминожкинъ давалъ уклончивый отвѣтъ, шелъ обѣдать и затѣмъ, вмѣсто именинъ, являлся на бульваръ и проводилъ тамъ весь вечеръ.
— Идемте въ садъ? предлагалъ Восьминожкину кто-нибудь изъ знакомыхъ. — Сегодня воздухоплаватель нырять съ четырехъ шаровъ будетъ, потомъ, батюшка, силачъ подниметъ сразу двухъ опереточныхъ примадоннъ!! Вотъ силища-то анафемская!? Идете?
— Нѣтъ, отказывался Восьминожкинъ. — Мнѣ, знаете, некогда...
— Да чѣмъ вы всегда заняты? — Дѣла есть...
— Врете, вы на бульваръ пойдете шляться? Я васъ знаю.
— Нѣтъ, нѣтъ... переписывать бумаги нужно, отвѣчалъ Восьминожкинъ, прощался съ знакомымъ и шелъ на бульваръ.
Бульваръ заключалъ въ себѣ всѣ прелести для Восьминожкина: и зрѣлище, и удовольствіе, и многое другое; при этомъ, не нужно было платить деньги за билеты или подносить имениннаго пирога.
— Ну ихъ къ псу! думалъ Восьминожкинъ про анафемскаго силача, воздухоплавателя и разныхъ знакомыхъ. — Здѣсь одна музыка чего стоитъ! А канашки!? Ухъ, просто вотъ сейчасъ на меня одна поглядѣла и стрѣлу въ сердце вонзила, пернатую стрѣлу амурнаго бога Эзопа!
Изъ этого монолога видно было, что хотя Восьминожкинъ смѣшивалъ Эрота съ древнимъ баснописцемъ, но имѣлъ душу съ нѣкоторой долей поэзіи.
Почему этотъ бульваръ такъ притягивалъ къ себѣ молодого человѣка? Вѣдь, бульваръ, говоря по совѣсти, и пыленъ, и скученъ, и всѣ вечернія женщины едва ли могутъ быть симпатичны настолько, чтобы ими увлекаться такъ упорно и постоянно?..
Да, все это такъ. Но все прошлое Восьминожкина и все его настоящее еще болѣе скучно, черно и безотрадно, да къ тому же не прикрыто новой мишурой; и сравнивать нельзя, напримѣръ, жилье Восьминожкина съ обстановкой бульвара. Дома у чиновника ХІV класса унылая комнатка съ оборванными обоями, грязная и жалкая мебель, клопы въ щеляхъ, безпокойные и бѣднѣйшіе сосѣди, угрюмая и пьяная съемщица, дворъ весь въ грязи, антигигіеничный воздухъ; что дѣлать весь лѣтній вечеръ въ такой обстановкѣ? На чемъ отдохнуть мелкой чиновничьей душѣ? Чѣмъ побаловать подслѣпые и уставшіе за перепиской черновыхъ резолюцій глаза? Какую гармонію найти ушамъ, въ которыхъ еще стоитъ надоѣдливый шумъ пера по бумагѣ?
И вотъ Восьминожкинъ идетъ пройтись. Гдѣ лучше прогулка, какъ не на бульварѣ? Тамъ играетъ музыка, тамъ много народа, столько веселыхъ и красивыхъ лицъ, такіе пріятные разговоры, шумъ, движеніе, пестрота и — главное — полное равенство! Никто на Восьминожкина не
крикнетъ, ни кто не оскорбитъ... Ужъ не говоря объ офицерѣ или франтѣ въ пенснэ, самъ украшенный сѣдинами генералъ, и тотъ, садясь на скамейку рядомъ съ Восьминожкинымъ, не говоритъ ему: «поди, братецъ, отсюда», а вѣжливо адресуется:
— Будьте любезны, подвиньтесь, пожалуйста... Да, вотъ это жизнь! И онъ, плюгавый Восьминожкинъ, съ годовымъ окладомъ въ двѣсти пятьдесятъ рублей, чиновная тля и послѣдняя спица, — и онъ здѣсь тоже единица, интеллигентъ, зритель! И ему, бѣдному и одинокому, часто обижаемому, здѣсь отведено приличное мѣсто, и что всего страннѣе — совершенно безплатно!
И полковая музыка кажется Восьминожкину отличнѣйшимъ изъ оркестровъ всего міра, скамейка покойнѣе вольтеровскаго кресла ихъ канцелярскаго начальника, проходящія женщины — милашками, да и всѣ мужчины даже самые надутые, представляются Восьминожкину необыкновенно симпатичными... Всѣхъ бы вотъ обнялъ Восьминожкинъ и разцѣловалъ отъ полноты чувствъ, особенно хорошенькихъ дамочекъ, чортъ возьми!
И маленькое сердце ничтожнаго писца опять трепещетъ счастьемъ, подслѣпые глаза отдыхаютъ на лицахъ и костюмахъ, уши наслаждаются маршемъ «Буланже» или «Невозвратнымъ временемъ», кровь обращается въ жилахъ быстрѣе, и онъ смотритъ орломъ и лихо крутитъ свои коротенькіе усики...
Наслаждайся, маленькій человѣкъ, и живи!
Графъ И—ниже.
воображеніе — праздное. Эхо именно то, что создаетъ изъ мухи слона... Его необходимо посадить на цѣпь, или, въ крайности, упаковать въ ящикъ и поставить на чердакъ.
Къ счастью, если не всегда удается обуздать этого „звѣряˮ, то фантомовъ въ жизни представляется такое множество, что не трудно дать ему безвредное — по крайней мѣрѣ, для обывательскихъ желудковъ — направленіе. Можно вообразить себя счастливымъ мужемъ, благополучнымъ домовладѣльцемъ, сосудомъ добродѣтелей — все же лучше, чѣмъ мнимымъ паціентомъ. Даже ничего не стоитъ болгарскимъ княземъ вообразить себя, если только со смѣху не опасаешься надорвать животъ.
Противъ мнительности дѣйствуютъ развлеченія. И петербургскіе увеселители сногсшибательно стараются. Но эти кувырканія, развѣ только въ силу принципа — „веселѣй надо бытьˮ возведенныя въ рангъ общественныхъ зрѣлищъ, также забавны, какъ паукъ, залѣзшій за спину.
„Смотрите здѣсь, смотрите тамъˮ — основной и руководящій мотивъ. Очень мало для слуха, слишкомъ много для глазъ. Глазъ воспринимаетъ легче слуха. Глазъ воспринимаетъ даже „то, чего нѣтъˮ; въ этомъ вся суть.
Сюжеты заимствованы изъ старыхъ временъ. Сердца и карманы встряхиваются, какъ залежалыя вещи. „Знаменитостиˮ смѣняются, какъ перчатки. За буфетомъ совершаются геройскіе подвиги. А партеръ дрожитъ отъ захлебывающагося гоготанія.
Таковъ „просвѣтительныйˮ характеръ садовоувеселительнаго репертуара.
На первомъ планѣ источникъ жизнерадости — буфетъ, какъ основная цитадель; далѣе, на задворкахъ ютится водевиль, въ качествѣ репертуарнаго балласта; и въ центрѣ „гвоздьˮ увеселеній — шансонетка и канканъ.
Все пущено въ ходъ для „ослѣпленіяˮ: блестящіе костюмы, красивыя ноги и нарочито глупые фарсы, которые не отвлекали бы вниманія отъ болѣе важныхъ „сущностейˮ. Главный факторъ — не въ мѣру приподнятая нога. Отсюда, вообще, направленіе „приподнятоеˮ, отъ котораго у „истаго цѣнителяˮ ноги сами отплясываютъ трепака.
Этотъ веселящійся петербуржецъ тотъ же „камаринскійˮ, только переодѣтый въ модное платье. Его глашатай — садовый репортеръ, а антрепренеръ — Прометей, котораго клюютъ рецензенты.
Зритель встряхивается, одурманивается, начиняется благоглупостями, а затѣмъ транспортируется въ буфетъ, чтобы закончить свою безпечальную миссію.
МОСКОВСКІЯ АРАБЕСКИ.
— Скажите, о чемъ это присяжные повѣренные на предполагаемомъ съѣздѣ трактовать будутъ?
— Главнымъ образомъ, кажется, о томъ, подъ какимъ соусомъ удобнѣе и пріятнѣе помощниковъ кушать.
Въ магазинѣ корсетовъ.
— Почему вы подняли цѣну на корсеты?
— Въ виду съѣзда присяжныхъ повѣренныхъ. Ожидается большой спросъ...
Приготовленія.
— Послушай, дружище, что это такое? Ты, кажется, препикантной экономочкой обзавелся?
— Ахъ, не думай, пожалуйста, ничего дурного. Я человѣкъ холостой, одинокій. Ну, вдругъ что случится: некому будетъ и лѣкарства дать и походить некому!
Зависть гласнаго.
— Въ вагонахъ 3-го класса на желѣзныхъ дорогахъ вводятся спальныя приспособленія.
Гласный. — Ахъ, отчего не въ думѣ?!
— До какихъ поръ доходитъ халатность московскихъ домовладѣльцевъ по очисткѣ грязи?
— До глубины артезіанскаго колодца...
— Читали, какъ плохо оказалось въ московскихъ молочныхъ молоко?
— Читалъ. Это оттого, что содержатели молочныхъ хотѣли снимать съ своего дѣла слишкомъ большія сливки.
— А московскіе домовладѣльцы настоящіе египтяне!
— Почему?
— Они то и дѣло возводятъ пирамиды изъ мусора.
— Вы пьете сырую воду?! — Да. А вы?
— Я минеральную.
— Ну, я не завидую вамъ, если она изъ заведенія минеральныхъ водъ Алексѣевой.
— И бѣга и скачки пока окончились.
— Да. Московскіе тотошники временно ощущаютъ пустоту въ сердцѣ и тяжесть въ кошелькахъ.
Аэль. ЛѢТНІЙ РЕМОНТЪ.
„Идетъ — гудетъ
Зеленый шумъˮ...
Идетъ, гудетъ Ремонта шумъ,
Съ собой несетъ
Тьму грустныхъ думъ.
Известка, пыль,
Асфальтъ, хаосъ... Песокъ и гниль —
Все лѣзетъ въ носъ.
Ахъ, красятъ, трутъ Вездѣ дома;
Не въ радость тутъ И жизнь сама!..
Саз.
ТЕМЫ НЕДѢЛИ.
„Прекрасные дни для городскихъ гласныхъ миновали. По новому положенію, они обязываются посѣщать засѣданія. Ихъ не станутъ тянуть на веревочкахъ, а потянутъ штрафами. За то „излюбленныяˮ профессіи облагодѣтельствованы: по новому же положенію, изъ числа вершителей городскихъ судебъ исключаются виноторговцы, мелкіе разнощики и „избиратели по довѣренностямъ“. Всѣ эти „милостивые государиˮ уже довольно потрудились на посрамленіе общества и могутъ возвратиться въ „первобытноеˮ состояніе, тѣмъ болѣе, что никогда изъ него не выходили...
Нѣтъ лучше профессіи изобрѣтателя. Онъ не лыкомъ шитъ, проникнутъ вдохновеніемъ и имѣетъ аппетитъ. Его единственный, но вѣрный помощникъ — легковѣріе публики, и выгода, почти безъ затратъ, обезпечена. Кажется, все изобрѣ