Шарики
I.
Этотъ франтъ не понравился мнѣ опредѣленно и сразу: онъ «зналърѣшительно все, а я такимъ людямъ не вѣрю, ибо люди, которые «знаютъ рѣшительно все» никогда не бываютъ глубокими.
Вы приглядитесь когда-нибудь къ ихъ манерѣ вести разговоръ. Слова у нихъ льются одно за другимъ подозрительно гладко и чисто; а въ чистомъ костюмѣ, сшитомъ изъ гладенькихъ словъ, только съ громаднымъ трудомъ разыщешь «носителя» — и окажется онъ захудалымъ и тощимъ и притянутымъ за волосы. Люди часто гуляютъ въ чужихъ, взятыхъ на время костюмахъ, а человѣкъ, который «все знаетъ», въ свой словесный костюмъ облекаетъ чужую, бродячую, голую мысль, урѣзавъ ее предварительно по своей плоской выкройкѣ; и звучитъ она вся у него «на зубахъ», какъ погано поставленный голосъ, не изъ нутра — не оттуда, гдѣ упорной и сложной работой претворяется въ «свое», неотъемлемое, рядъ разновременно подобранныхъ на жизненномъ пути воспріятій, а изъ какого-то «склада», гдѣ на всякіе случаи жизни есть готовыя, чьи-то рѣшенія.
А франтовъ, подобныхъ вотъ этому, я встрѣчалъ табунами; стало быть, нѣтъ ничего удивительнаго, что при словѣ «проблема», словно лошадь отъ пугала, шарахается въ сторону вся внутренняя моя.
Франтъ былъ, отмѣнно убогъ.
Для того, чтобы глянуть на насъ сверху внизъ, онъ тотчасъ же полѣзъ на ходули. Первая ходуля — «Honny soit qui mal у pense» — сказанное совсѣмъ
не у мѣста и торопливо до крайности. Вторая — затасканное итальянское «si none vero... », пришедшееся, пожалуй, удачнѣе, но, все-таки, безъ достаточныхъ основаній. А потомъ, какъ изъ мѣшка посыпалась добрая старая латынь — отъ «Omnia mea... » до «Homo homini... » включительно. Мнѣ было стыдно глядѣть на франта, балансирующаго на этихъ ходуляхъ среди такихъ милыхъ людей, какъ Ольга Васильевна, Николай Александровичъ и, главное, Вѣрочка. За себя я былъ очень спокоенъ, ибо зналъ, что въ любую минуту могу опрокинуть его съ ходуль прямо на землю. Но за милыхъ моихъ знакомыхъ я не могъ поручиться: ужъ слишкомъ они были простые, наивные, сердечные люди.
Вотъ почему я былъ сильно «на сторожѣ» и, несмотря на брезгливость, нѣтъ-нѣтъ да поглядывалъ въ блудливые глазки столичнаго франта; не снизу, какъ онъ бы хотѣлъ, а сверху немного.
Вѣроятно, ему сообщилась моя напряженность: мы не обмѣнялись еще ни словомъ, а онъ уже чувствовалъ во мнѣ угрозу своему благополучію и обращался теперь за сочувствіемъ, не въ мою сторону, а во всѣ остальныя.
Я упорно молчалъ, наблюдая, и ждалъ, что получится.
Получилось обычное: на одной изъ «проблемъ» франтъ далъ сбой.
Я спокойно, но твердо поправилъ его.
Онъ взглянулъ на меня, ядовито прищурившись, потомъ опустилъ конецъ нижней губы и небрежно отвѣтилъ:
— Очень жаль, что вы далеко такъ сидите!
— Почему?
— Иначе бы я вамъ привелъ пару доводовъ.
Это «г», вмѣсто «р», прозвучало особенно омерзительно.
— На доводы съ близкаго разстоянія у меня нашлись бы достаточно вѣскія возраженія по... существу! — отвѣтилъ я франту.
Ни Вѣра, ни Ольга Васильевна, ни Николай Александровичъ ничего не замѣтили въ нашихъ словахъ.
Такъ и изъ-за стола встали мы, сохранивъ полную видимость общаго благополучія; хотя моя Вѣрочка казалась слегка озабоченной чѣмъ-то.
— Ну, молодежь, погулять! — разрѣшилъ Николай Александровичъ.
Вѣра быстро спорхнула съ балкончика и пошла по аллеѣ.
Франтъ сейчасъ же понесся за ней. Я нарочно остался стоять на балконѣ, давъ возможность уйти и однимъ и другимъ.
II.
Собственно говоря, между мною и Вѣрой «объясненій» не числилось, но съ весны мы считались уже «женихомъ и невѣстой»: такъ смотрѣли на насъ старики, да такъ мы и сами смотрѣли.
Наши чувства слагались въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ; мы не спѣшили связать себя офиціально. Но какъ-то само собой вышло, что совмѣстная жизнь наша въ будущемъ была предрѣшена окончательно и, кажется, къ всеобщему удовольствію.
Вѣру я зналъ хорошо и цѣнилъ ея ласковое довѣріе. Она меня тоже любила.
До послѣдняго дня еще не было
I.
Этотъ франтъ не понравился мнѣ опредѣленно и сразу: онъ «зналърѣшительно все, а я такимъ людямъ не вѣрю, ибо люди, которые «знаютъ рѣшительно все» никогда не бываютъ глубокими.
Вы приглядитесь когда-нибудь къ ихъ манерѣ вести разговоръ. Слова у нихъ льются одно за другимъ подозрительно гладко и чисто; а въ чистомъ костюмѣ, сшитомъ изъ гладенькихъ словъ, только съ громаднымъ трудомъ разыщешь «носителя» — и окажется онъ захудалымъ и тощимъ и притянутымъ за волосы. Люди часто гуляютъ въ чужихъ, взятыхъ на время костюмахъ, а человѣкъ, который «все знаетъ», въ свой словесный костюмъ облекаетъ чужую, бродячую, голую мысль, урѣзавъ ее предварительно по своей плоской выкройкѣ; и звучитъ она вся у него «на зубахъ», какъ погано поставленный голосъ, не изъ нутра — не оттуда, гдѣ упорной и сложной работой претворяется въ «свое», неотъемлемое, рядъ разновременно подобранныхъ на жизненномъ пути воспріятій, а изъ какого-то «склада», гдѣ на всякіе случаи жизни есть готовыя, чьи-то рѣшенія.
А франтовъ, подобныхъ вотъ этому, я встрѣчалъ табунами; стало быть, нѣтъ ничего удивительнаго, что при словѣ «проблема», словно лошадь отъ пугала, шарахается въ сторону вся внутренняя моя.
Франтъ былъ, отмѣнно убогъ.
Для того, чтобы глянуть на насъ сверху внизъ, онъ тотчасъ же полѣзъ на ходули. Первая ходуля — «Honny soit qui mal у pense» — сказанное совсѣмъ
не у мѣста и торопливо до крайности. Вторая — затасканное итальянское «si none vero... », пришедшееся, пожалуй, удачнѣе, но, все-таки, безъ достаточныхъ основаній. А потомъ, какъ изъ мѣшка посыпалась добрая старая латынь — отъ «Omnia mea... » до «Homo homini... » включительно. Мнѣ было стыдно глядѣть на франта, балансирующаго на этихъ ходуляхъ среди такихъ милыхъ людей, какъ Ольга Васильевна, Николай Александровичъ и, главное, Вѣрочка. За себя я былъ очень спокоенъ, ибо зналъ, что въ любую минуту могу опрокинуть его съ ходуль прямо на землю. Но за милыхъ моихъ знакомыхъ я не могъ поручиться: ужъ слишкомъ они были простые, наивные, сердечные люди.
Вотъ почему я былъ сильно «на сторожѣ» и, несмотря на брезгливость, нѣтъ-нѣтъ да поглядывалъ въ блудливые глазки столичнаго франта; не снизу, какъ онъ бы хотѣлъ, а сверху немного.
Вѣроятно, ему сообщилась моя напряженность: мы не обмѣнялись еще ни словомъ, а онъ уже чувствовалъ во мнѣ угрозу своему благополучію и обращался теперь за сочувствіемъ, не въ мою сторону, а во всѣ остальныя.
Я упорно молчалъ, наблюдая, и ждалъ, что получится.
Получилось обычное: на одной изъ «проблемъ» франтъ далъ сбой.
Я спокойно, но твердо поправилъ его.
Онъ взглянулъ на меня, ядовито прищурившись, потомъ опустилъ конецъ нижней губы и небрежно отвѣтилъ:
— Очень жаль, что вы далеко такъ сидите!
— Почему?
— Иначе бы я вамъ привелъ пару доводовъ.
Это «г», вмѣсто «р», прозвучало особенно омерзительно.
— На доводы съ близкаго разстоянія у меня нашлись бы достаточно вѣскія возраженія по... существу! — отвѣтилъ я франту.
Ни Вѣра, ни Ольга Васильевна, ни Николай Александровичъ ничего не замѣтили въ нашихъ словахъ.
Такъ и изъ-за стола встали мы, сохранивъ полную видимость общаго благополучія; хотя моя Вѣрочка казалась слегка озабоченной чѣмъ-то.
— Ну, молодежь, погулять! — разрѣшилъ Николай Александровичъ.
Вѣра быстро спорхнула съ балкончика и пошла по аллеѣ.
Франтъ сейчасъ же понесся за ней. Я нарочно остался стоять на балконѣ, давъ возможность уйти и однимъ и другимъ.
II.
Собственно говоря, между мною и Вѣрой «объясненій» не числилось, но съ весны мы считались уже «женихомъ и невѣстой»: такъ смотрѣли на насъ старики, да такъ мы и сами смотрѣли.
Наши чувства слагались въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ; мы не спѣшили связать себя офиціально. Но какъ-то само собой вышло, что совмѣстная жизнь наша въ будущемъ была предрѣшена окончательно и, кажется, къ всеобщему удовольствію.
Вѣру я зналъ хорошо и цѣнилъ ея ласковое довѣріе. Она меня тоже любила.
До послѣдняго дня еще не было