2 

1904 

НИВА 

рѣчную долину, и только кой-гдѣ въ сторонѣ черными и желтыми пятнами еле различались косяки лошадей, бродившихъ здѣсь всю зиму на подножномъ корму. 

И конь и всадникъ были веселы. Влажный вѣтеръ подбодрялъ ихъ, и они чувствовали каждымъ своимъ нервомъ, что жить хорошо, что нѣтъ ничего лучше этого неба, этихъ горъ, этой мутной рѣчки. Они точно срослись въ одно существо, взаимно ощущали другъ друга, и это ощущеніе было живительно-пріятно. Если посмотрѣть на нихъ,-можно въ самомъ дѣлѣ принять ихъ за одно какое-то сказочное животное: всадникъ закрываетъ своей спиной голову коня, а бурка сливаетъ ихъ отъ плечъ до хвоста въ одну черную массу,-и кажется, что центавръ съ человѣчьей головой и конскими ногами подымается по каменистой тропинкѣ. 

Уже болѣе трехъ часовъ безъ остановки двигались они къ сѣверу, спускаясь съ горъ на равнины. Уже всадникъ подумывалъ объ отдыхѣ, разсчитывая, что за поворотомъ будетъ балка-и какъ разъ полдороги, и что недурно полежать часокъ и покурить трубку,-когда впереди послышалось ржанье, потомъ топотъ, и изъ-за поворота на сѣромъ крѣпкомъ конѣ показался путникъ,тоже горецъ, тоже загорѣлый, въ такой же буркѣ и въ такой же сдвинутой на затылокъ низкой шапкѣ. 

Встрѣча была неожиданна, лошади чуть не столкнулись на узкой тропинкѣ. 

- А, Туга!- проговорилъ встрѣчный и протянулъ руку.-Ты знаешь, я нехорошую вѣсть везу. 

- Что такое?- хмуря брови, сказалъ Туга. 

Тотъ на минуту запнулся. 

Озупьевъ умеръ,-проговорилъ онъ, смотря въ сторону, точно не желая видѣть, какое впечатлѣніе произведетъ его вѣсть на Тугу. 

Туга ничего не сказалъ. Онъ тихо высвободилъ изъподъ бурки руку и только шапку поправилъ, сдвинувъ ее на лобъ. 

- Умеръ?- повторилъ онъ. 

- Сегодня ночью. Говорятъ, сердце лопнуло. 

Туга тихо тронулъ лошадь и сталъ спускаться въ балку. Встрѣчный повернулъ назадъ и поѣхалъ за нимъ. Они спустились къ ручейку, бѣжавшему изъ разсѣлины камней, и спрыгнули съ лошадей на землю. 

Туга закурилъ трубку и сталъ сильно затягиваться. Его пріятель спуталъ коней и присѣлъ рядомъ. 

Что же теперь будетъ, Кануко?- спросилъ Туга. 

Кануко поднялъ кожу на лбу въ складки и сказалъ: - Богъ вѣдаетъ. 

Дымъ сизыми клубами повисалъ въ неподвижномъ воздухѣ. Оба сидѣли на травѣ, поджавъ по-турецки ноги. 

- Хорошій былъ человѣкъ,- сказалъ Кануко. 

Туга молча кивнулъ головой. 

Хорошій человѣкъ,-повторилъ Кануко.-Совѣтъ давалъ. Когда нужно что,-сейчасъ пойдешь къ нему. 

- Всегда давалъ совѣтъ,-подтвердилъ Кануко. 

-- И никого не боялся. 

- Никого не боялся. Генераловъ не боялся. Мирового судьи не боялся. При мнѣ на мирового судью кричалъ. Кричалъ, что онъ совсѣмъ кабардинцевъ не понимаетъ, и не знаетъ, что за народъ кабардинцы. «Какъ, говоритъ, вы ихъ съ русскими равняете? Развѣ можно равнять ихъ. Кабардинцы-горцы, у нихъ все другое». 

- У насъ все другое,-сказалъ Кануко. 

- «А вы ихъ въ тюрьму сажаете? Развѣ можно горца въ тюрьму сажать, коли онъ что безъ спроса у сосѣдей взялъ, или лошадь угналъ, или чужого барана зарѣзалъ?» 

- Какъ можно за это горца въ тюрьму сажать,сказалъ Кануко. 

- А судья говоритъ:-«Я по нашему закону сужу».Тутъ Озупьевъ и говоритъ: «если-бъ горцы по своему за

1904 

No 1. 

кону судили, давно бы васъ повѣсили». Разсердился мировой. Тоже кричать началъ. Справедливый человѣкъ былъ Озупьевъ. 



Справедливый человѣкъ. 

- Онъ понималъ, что такое горецъ,- продолжалъ Туга.-Какъ же можно кабардинца судить, какъ казака? Что такое казакъ? Сидитъ въ своей хатѣ на печи всю зиму, да жену бьетъ, да въ духанъ ходитъ по праздникамъ. А лѣто наступитъ-курсовыхъ обираетъ. Казаку сидѣть въ тюрьмѣ все одно, что дома. А кабардинцу въ тюрьму развѣ можно? 

- Какъ же можно,- сказалъ Кануко:- кабардинцу нельзя... 

- И какъ мировой не понимаетъ, что одно дѣловзять, другое- украсть? Я у сосѣда съ забора сѣдло снялъ, когда его дома не было, съѣздилъ на немъ, назадъ пріѣхалъ- развѣ укралъ я его? А мировой говоритъ: «ты чужую вещь бралъ». Онъ не понимаетъ, что у меня своего сѣдла не было, я самъ его на подержанье отдаваль. А мнѣ гостя надо было угостить, я за водкой въ духанъ ѣздилъ. А сосѣдъ золъ на меня, подалъ жалобу... Мировой сказать долженъ былъ: «зачѣмъ на сосѣда жаловался?» А онъ говоритъ вмѣсто этого: «зачѣмъ сѣдло бралъ?» Ничего этотъ мировой не понимаетъ! Можеть-быть, онъ для русскихъ хорошъ, а для кабар динцевъ никуда не годится... 

- Развѣ можетъ мировой кабардинцевъ судить!- поддакнулъ Кануко.-Озупьевъ это хорошо зналъ и всегда за насъ былъ. Его за то и не любили. 

- Его наши любили больше, чѣмъ русскіе,-сказалъ Туга.-Русскіе ему все наперекоръ ставили, всѣ противь него были. Хорошій былъ человѣкъ Озупьевъ. 

- Хорошій человѣкъ!-откликнулся, точно эхо, Кануко. - Жили мы въ горахъ,-продолжалъ Туга.- Долго жили, вѣка жили. Пришли съ сѣвера люди съ ружьями и штыками и заставили насъ покориться. Жилья нашего они не трогаютъ, женъ нашихъ не трогаютъ. А только завели они мирового и въ аулы посылаютъ бумаги,- требуютъ, чтобъ къ нему сейчасъ являться, и не хотятъ насъ слушать. Если у нихъ все такіе люди, какъ былъ Озуньевъ, — хорошіе у нихъ люди. А если все у нихъ такіе, какъ мировые здѣшніе,-такъ ничего русскіе не стоятъ. 

- Ничего не стоятъ,-повторило эхо. 

И у насъ судьи были, и мы разбирали, кто правъ, кто виноватъ. Но мы судили по-нашему. Мы знали, что такое наши обычаи. А мировой, онъ среди насъ не жилъ. Онъ въ другомъ мѣстѣ родился. Вокругъ него другіе люди были. Я видалъ во Владикавказѣ и Ставрополѣ, въ какихъ они домахъ живутъ, что дѣлаютъ. Мы встаемъ съ постели иначе, иначе умываемся, иначе ѣдимъ, иначе пьемъ,-все иначе. У насъ мечеть- у нихъ своя церковь. У насъ мулла- у нихъ попъ. Все другое. Мы такъ говоримъ, мы такъ пишемъ,-они совсѣмъ не такъ. Зачѣмъ же мировой насъ такъ судитъ, какъ и своихъ? 

Онъ вытрясъ сердито пепелъ изъ трубки. По всему было видно, какь онъ былъ недоволенъ учрежденіемъ мирового института и какъ хотѣлъ доказать собесѣднику, что это совершенно безполезное и даже вредное учрежденіе. 

II. 

Прошло нѣсколько минутъ въ молчаніи. Лошади обнюхивали другъ друга и поводили ушами. Оба кабардинца были мрачны. 

- А что жена Озупьева?-спросилъ Туга. 

- Видѣлъ я ее. Сидитъ, обхватила руками колѣнку и вь уголъ смотритъ. И слезы ни одной не видно. Очень это нехорошо, когда слезъ у женщины нѣтъ. Это мужское горе. Мужское горе тяжеле. 

- Мужское горе всегда тяжеле. Мужчина къ смерти ближе стоитъ, чѣмъ женщина,-подтвердилъ Туга. 

Кануко снялъ шапку и подставилъ тихому вѣтерку свою коротко стриженую голову. 

*