No 4.
1904
НИВА
Изъ-за молочной пелены туманныхъ облаковъ синими острыми шапками воздымались вершины Пятигорья.
Видите, вонъ Верблюдъ-гора,-говорилъ Дамбіевъ:- вотъ Машука. вонъ Желѣзная. А самая большая, это-Бештау. Смотрите, какая у него стройность очертаній, какая игривость линій.
Медунцовъ протеръ очки.
- Отчего онѣ такія маленькія, эти горы?- спросилъ онъ.
- До нихъ еще верстъ пятьдесятъ. Вблизи онѣ больше.
Медунцовъ сталъ у окна, поджимая нижнюю губу. Что-то странное затеплилось въ его глазахъ,- новое ощущеніе охватило его: какъ будто какое волненіе закралось въ его давно похолодѣвшее сердце.
Долго смотрѣлъ онъ. Поѣздъ шелъ, горы все росли и росли, все дѣлались синѣе, больше, мрачнѣе. Облака окутывали ихъ склоны, но вершины угрюмо смотрѣли поверхъ нихъ. Онѣ казались одухотворенными фантастическими звѣрями. Медунцовъ съ трудомъ оторвалъ отъ нихъ взглядъ и, переведя его на Дамбіева, сказалъ только:
Гмъ!
XII.
Они условились ѣхать далѣе вмѣстѣ: предстоялъ впереди еще шестидесятиверстный путь на лошадяхъ. Они наняли большую коляску четверней, позавтракали на станціи и тронулись дальше.
Воздухъ былъ мягкій, сырой. Экипажъ катился по гладкому шоссе, сѣрой змѣей убѣгавшему вдаль. Горы надвигались все ближе, и тучи совсѣмъ уже низко, какъ хлопья сѣрой ваты, плыли по уступамъ. Ихъ отдѣльные клочки цѣплялись за лѣсистые склоны, разбивались на куски и опять сливались другъ съ другомъ.
Путники молчали. Нельзя было сказать, чтобы они нравились другъ другу: они взаимно были невысокаго мнѣнія о личныхъ качествахъ. Новизна южной природы успокаивала ихъ задорныя мысли, отвлекала ихъ отъ мелкихъ колкостей и намековъ, на которые они не скупились въ вагонѣ. Вершины горъ точно говорили имъ:
«Будьте спокойны и мирны, какъ мы. Созерцайте въ тишинѣ и небо, и тучи, и равнины, и ждите своей участи. Все пропадетъ, все сонъ, и мы пропадемъ, какъ и вы, для новой формы, для новой жизни».
- Какъ здѣсь все связано съ именемъ Лермонтова,проговорилъ задумчиво Дамбіевъ.-Каждый разъ, когда ѣдешь по этой дорогѣ, вспоминаешь его...
Помню его,-недовольно возразилъ Медунцовъ.
То-есть какъ помните?
- Въ сороковомъ году его видѣлъ,-у тетки.
Дамбіевъ круто повернулся къ нему.
- Ну, и что же?
- Да ничего. Офицеръ, какъ офицеръ.
Дамбіевъ откинулся въ уголъ коляски и больше не сказалъ со спутникомъ ни слова.
Коляска уже катилась, огибая подножіе плѣшивой Машуки. Дорога шла подъ гору, пристяжныя бойко скакали.
Кавказъ встрѣчалъ путниковъ непривѣтно: тучи сгущались все больше, и порою холодный дождикъ сѣялъ сбоку и заволакивалъ своей сѣткой межгорныя долины. Подъ самымъ Пятигорскомъ тучи разсѣялись, и блѣдный, жидкій лучъ солнца брызнулъ изъ-за тучъ. Подъ его свѣтомъ вдругъ ожило и зазолотилось нѣсколько кустовъ и деревьевъ, ожили камни и скалы. Свѣженькій прямолинейный городокъ вдругъ выросъ слѣва, съ своей синеглавой бѣленькой церковью.
Ямщикъ хотѣлъ уже сворачивать лошадей на эссентукскую дорогу, когда на перерѣзъ имъ показа
1904
63
лась нарядная тройка, вся въ бубенцахъ и наборной сбруѣ.
Въ коляскѣ сидѣла молодая женщина, въ черномъ, туго стянутомъ платьѣ, и съ длиннымъ чернымъ вуалемъ. Ея блѣдное лицо и черные глаза промелькнули передъ ними, и въ то же время послышался ОКЛИКЪ:
- Папа!
Медунцовъ вдругъ забезпокоился и замахалъ палкой.
Стой, стой!-кричалъ онъ кучеру.-Стой, каналья!
И тройка тоже остановилась.
Барыня въ черномъ легко выпрыгнула изъ экипажа, бросивъ на сидѣнье пледъ. Медунцовъ тоже успѣлъ выскочить изъ своей коляски и, ковыляя, побѣжалъ навстрѣчу дочери.
- Папа, папа!- повторяла она, обвивая руками его шею.
Старикъ цѣловалъ ее; очки его скривились; двѣ слезинки потекли по небритымъ щекамъ.
- Ну, вотъ, ну, вотъ,-говорилъ онъ.-Здравствуй; какъ здорова? Непріятность у тебя? Да, непріятность?
Дочка сразу отстранилась отъ отца.
- Про что ты говоришь? Что мужъ умеръ? Это, что ли, ты называешь непріятностью?
- Ну, да, да! Горе. Конечно, горе. Если ты его любила...
- Не будемъ, папа, объ этомъ говорить. Ты куда? Ко мнѣ ѣдешь, въ Кисловодскъ?
- Да, да... Къ тебѣ. Куда же мнѣ больше?
- Такъ подожди, вмѣстѣ поѣдемъ. Я здѣсь на могилѣ мужа сегодня служила панихиду. Сегодня сороковой день. Ты хочешь заѣхать къ нему на кладбище? Тогда поѣдемъ, я заказала садовнику цвѣтовъ посадить...
- Нѣтъ, что же,-возразилъ старикъ.-Мертвые-къ мертвымъ, живые-къ живымъ. Чего же мнѣ ѣздить? Я вѣрю, что его похоронили. Отчего же его сюда привезли?
Она опять кинула на него странный взглядъ. - Отчего это? Я такъ хотѣла,-сказала она.-Оттого, что здѣсь кладбище лучше.
-- Ну, ну, твое дѣло, твое дѣло. А только лучше, если мы сейчасъ и поѣдемъ въ Кисловодскъ. Видишь, и лошади у меня наняты, и господинъ есть, съ которымъ я ѣду.
Она оглянулась. Снявши свою соломенную шляпу, передъ ней стоялъ Дамбіевъ и наблюдалъ встрѣчу отца съ дочерью.
- Не узнаете, Людмила Львовна?-спросилъ онъ. - Господи, дядя!
На этотъ разъ поцѣлуй прозвучалъ чѣмъ-то инымъ: въ немъ была радость встрѣчи и сочувствіе горю.
- Вы знакомы?-спросила она.
Медунцовъ поднялъ брови.
- Не имѣю чести. Ѣдемъ третій день вмѣстѣ. А не имѣю чести.
- Это, папа, дядя моего мужа. Онъ самый близкій намъ человѣкъ.
- Да, близкій человѣкъ,-усмѣхнувшись, сказалъ Дамбіевъ:-а этотъ близкій человѣкъ только черезъ полтора мѣсяца оказался возлѣ васъ. Вѣдь я былъ на съѣздѣ въ Лондонѣ, до меня только недѣлю назадъ добралось ваше извѣщеніе.
- Не бѣда,-отвѣтила она.-Вотъ и папа не былъ на съѣздѣ, а тоже сорокъ дней не ѣхалъ.
- Ну, я тебѣ не близкій человѣкъ,-возразилъ онъ.Отецъ! Что такое отецъ по нынѣшнимъ временамъ! Нынче дѣти отцовъ убиваютъ. Не отворачивайся, я правду говорю. Ну, да и пріѣхалъ я наконецъ, такъ и говорить не о чемъ. А горю я пособить не могъ. Утѣшать-глупо, утѣшить никого нельзя въ горѣ. У меня у самого дѣла. А теперь вотъ пріѣхалъ, ну, побесѣдуемъ.