No 7.
1904
НИВА
вздымались и падали, вы поймете, что значитъ юношескій жаръ.
- Вы не пьете никакихъ водъ?- спросилъ его собесѣдникъ.
- Нѣтъ,- отвѣтилъ, нѣсколько опѣшивши, молодой человѣкъ.
-- Ну, а я пью. Поэтому, коли хотите, пойдемте въ паркъ, тамъ и будемъ бесѣдовать, какъ греческіе философы на прогулкахъ. Помните перипатетиковъ?
Они перешли пыльное шоссе и вошли въ паркъ, заснувшій въ истомѣ горячаго южнаго дня.
О чемъ вы меня спрашивали?-заговорилъ Павелъ Степановичъ.- Да, вы говорите, что я самъ въ юности горѣлъ и пылалъ. Ей-Богу, никогда не горѣлъ и не пылалъ. Я всегда былъ человѣкомъ уравновѣшеннымъ...
Не можетъ быть!- съ паѳосомъ воскликнулъ Глушкинъ.
- Вы хотите сказать, что я вру?
Глушкинъ сконфузился.
- Я хочу сказать, что не вѣрю своимъ ушамъ. Какъ? Павелъ Степановичъ, нашъ великій Павелъ Степановичъ, никогда не былъ молодъ, не увлекался, не заблуждался?
И молодъ былъ, и увлекался, и заблуждался, только очень спокойно. Говорю вамъ, что я родился уравновѣшеннымъ.
- А слезы отчаянія?
- Никогда не проливалъ.
- А неудачи?
Всегда меня печатали. Студентомъ былъ печатали. Критики ругали, это правда. Только я не плакалъ. Плюну, и конецъ.
- И все у васъ на дорогѣ были однѣ розы?
- Ну, какія тамъ розы! Въ пять кнутовъ бичевали. Но спалъ всегда хорошо, даже послѣ ругани. И замѣтьте, никогда не пилъ съ горя.
- Но проклинали?
- Нѣтъ, просто ругался. А вотъ вы мнѣ скажите, зачѣмъ вы въ стилѣ Карамзина разговариваете?
Глушкинъ сконфузился еще больше.
- То-есть почему же?..
Что такое розы, проклятія, слезы? Кто такъ говоритъ? У насъ, въ Россіи, и розъ-то нѣтъ, а есть шиповникъ.
- Зато слезъ много...
- Ну, о слезахъ говорить не будемъ... Это насъ заведетъ въ дебри философіи. Вотъ я выпью семнадцатаго номера стаканчикъ, и пойдемте перетряхивать себя.
Онъ подошелъ къ источнику. Молоденькая казачка въ малороссійскомъ костюмѣ весело посмотрѣла на Павла Степановича.
-- Здравствуйте, Павелъ Степановичъ,-- весело сказала она.-Сегодня на полчаса опоздали.
Безъ ревности!-остановилъ ее писатель.-Цѣдите мнѣ въ кружку щелочь. Вы знакомы съ Анютой?-спросилъ онъ у Глушкина.
Тотъ кивнулъ головой дѣвушкѣ и сказалъ:
- Не имѣю удовольствія.
- Ну, а съ ними куда больше удовольствія, чѣмъ съ курсовыми дамами. Все-таки непосредственность.
А не слишкомъ онѣ примитивны?-осмѣлился возразить Глушкинъ.
- Нѣтъ, не слишкомъ. И держатся онѣ гораздо болѣе гордо, чѣмъ наши барышни, да и менѣе доступны. Подарите ей браслетку, тогда разговаривать съ вами будетъ, а то и взглядомъ не удостоитъ. А ваши московскія барышни-тѣ сами навстрѣчу идутъ.
Почему вы думаете, что я москвичъ? стыдливо спросилъ Глушкинъ.
Лацканы у вашего пиджака такіе, что только въ Москвѣ и бываютъ.
- Какая проницательность!- захлебнулся молодой литераторъ.
1904
123
Наблюдательность. Писатель всегда долженъ быть наблюдателенъ.
Онъ выпилъ свою кружку, выплеснулъ на песокъ остатки и потрепалъ по плечу казачку.
- Работай, работай, Анюта,-сказалъ онъ.-Наработаешь много приданаго, добрые люди за себя замужъ возьмутъ.
XXII.
Они поднялись въ верхній паркъ и пошли но аллеѣ изъ старыхъ акацій. Молодой литераторъ старался попасть въ ногу со старымъ литераторомъ, который шелъ гусемъ, заворачивая носки кнутри, пыхтя и отдуваясь. Я возвращаюсь къ нашему прерванному разговору,-началъ Глушкинъ.-Вы изволили сказать, что и къ вамъ критика относилась неодобрительно. Когда же это было?
- Давно. Еще ваша мать дѣвицей была.
- За что же васъ бранили?
- Вообще. Говорили, что Гоголь гораздо лучше пишетъ, чѣмъ я. А когда я написалъ пьесу, такъ критики сравнили ее съ Шекспиромъ и нашли, что я Шекспиру въ подметки не гожусь. Одни находили во мнѣ главнымъ недостаткомъ то, что я не хочу идти по общей колеѣ и все выбиваюсь въ сторону; другіе находили, что я только способенъ подражать, а самостоятельности у меня нѣтъ. Когда я написалъ первыя вещи, ихъ довольно единодушно обругали, особенно консервативные органы. Потомъ, когда я сталъ писать дальше, критики указывали на мои первые разсказы, какъ на chefs doeuvr ы, и говорили, что я въ молодости подавалъ большія надежды. Такъ меня проругали двадцать пять лѣтъ подъ рядъ, и тогда я попалъ во всѣ энциклопедическіе словари, гдѣ и былъ причисленъ къ числу сомнительныхъ...
Но вѣдь публика, кажется, напротивъ, читающая публика васъ боготворила?
- Ну, боготворила- это слишкомъ много сказано. Но если-бъ меня не читали, такъ не платили бы мнѣ вездѣ на перебой и не издавали бы моихъ книжекъ... Съ читателемъ въ дружескія сношенія я не входилъ, какъ другіе, и не заискивалъ... Ну, а среди своей братіи, вы сами знаете, враговъ у меня много. Да Господь съ ними, пусть плодятся на здоровье.
- Простите,- залепеталъ Глушкинъ:- но чѣмъ же вы имъ мѣшаете?
Да ничѣмъ. Вы думаете, они питаютъ ко мнѣ злобу? Ничуть. Просто писать о чемъ-нибудь надо. Я хлѣба-соли съ ними не вожу, ну вотъ они и практикуются надо мной.
- Но это ужасно!
- Ничего нѣтъ ужаснаго. Хуже, когда хвалятъ.
-- Развѣ хуже?
- То-есть незаслуженно. Мало ли прежнихъ было знаменитостей. Одинъ Несторъ Кукольникъ чего стоилъ! Его приводили въ примѣръ Гоголю, какъ надо писать. Геній былъ! А что теперь отъ него осталось? Помните, какъ поется въ студенческой пѣснѣ:
Ubi sunt, qui ante nos In mundo fuere?..
Глушкинъ не помнилъ, потому что зналъ изъ «Gaudeamus» только двѣ первыя строки, какъ и изъ Марсельезы.
А гораздо лучше всплыть подъ старость, какъ я всплылъ, будто бы и маститый.
Вы поражаете меня! ужасался Глушкинъ. Неужели же вамъ, вамъ приходилось проходить черезъ такія дебри?..
Что вы какими эвфуизмами говорите? Проходить черезъ дебри! Отчего вы не скажете: «неужто васъ такъ шпиговали?». А вотъ видите, за что. За то, что я никогда не фиглярилъ.
Фи-глярилъ? протянулъ Глушкинъ.-Зачѣмъ же фиглярить?