No 8.
1904
НИВА
даютъ въ воду, тонутъ, она ни на что не обращаетъ вниманія: гонитъ, гонитъ и гонитъ. Кутузовъ даетъей Георгія за три отбитыхъ знамени. Ей кричатъ «ура». Такъ она доходитъ до Парижа. Въ Парижъ она вступаетъ, слѣдомъ за императорами, на бѣломъ конѣ въ красной попонѣ. Коня ведутъ герольды, парижане кричатъ «vivat» и устилаютъ ей дорогу цвѣтами. На другой день балъ. Она въ чудномъ платьѣ, которое ей сдѣлала портниха Жозефины. Тутъ очаровательная сцена съ портнихой. На балу она представлена императорамъ. Вдругъ сѣдой старикъ, съ тремя лентами, падаетъ передъ ней на колѣни, и восклицаетъ: «дочь моя». Онъ узналъ ее по родинкѣ на правой лопаткѣ. Онъ ее узаконяетъ, хочетъ выдать замужъ за наслѣдника австрійскаго дома, но она говоритъ, что ей одно осталось-монастырь. И послѣдняя картина-въ монастырѣ. Осень. Падаютъ красные листья. Она плачетъ о прошломъ, пророчествуетъ о будущемъ и исцѣляетъ.
- Чего вамъ еще, Евлалія, надо?-съ паѳосомъ воскликнулъ Павелъ Степановичъ.-Ваша пьеса такой высокой пробы, что всякій совѣтъ излишенъ. Развѣ вотъ что: назовите каждое дѣйствіе по картинамъ: «Въ послѣдній разъ она плясала, или отравленный ятаганъ»; «Балъ въ Тюильри, или родинка повыше правой лопатки»!!.
- Вы опять смѣетесь?
- А чего-жъ мнѣ плакать?
- Я должна вамъ прочесть эту пьесу.
Онъ выдернулъ онъ нея свою руку.
Я пріѣхалъ лѣчиться, а вы хотите меня уморить. Это всего три часа. Я вѣдь чудесно читаю. Да и пьеса прекрасная. Тамъ есть чудныя мѣста. Мнѣ необходимо, чтобъ вы меня прослушали. Я плохо владѣю риѳмой...
Какъ, у васъ въ стихахъ?
Въ риѳмованныхъ. То-есть, я хорошо владѣю стихомъ. Профессоръ Боклевскій мнѣ прямо сказалъ, что онъ считаетъ мой стихъ совершенно такимъ, какъ у Мея въ «Псковитянкѣ». А другой профессоръ, Задвижниковъ, тотъ прямо сказалъ, что это откровеніе. Я бы иначе и не рѣшилась вамъ читать. Но я твердо убѣждена, что вы будете въ восторгѣ.
Вотъ что,- рѣшилъ онъ:- мы будемъ читать по одной сценѣ въ день.
Ни за что!-воскликнула она.-За разъ все. Я настрадаюсь и намучаюсь, если вы отложите чтеніе до послѣзавтра. У меня теперь ужъ руки холодныя. Пощупайте.
- Не нахожу, просто онѣ влажныя.
Я чувствую, внутри меня холодъ. Такъ вы придете? Да?
Что съ вами дѣлать?.. Вы для себя роль-то готовите?
Натурально. Каждый годъ буду ставить въ бенефисъ. Такъ придете?
Павелъ Степановичъ вздохнулъ.
- Да что же... приду.
XXV.
Евлалія Нарцисовна Бананова, или, какъ въ ея метрическомъ свидѣтельствѣ значилось, Евлампія Никитична Пильгунова, была на сценѣ съ семнадцати лѣтъ. Она продѣлала все, что всегда дѣлается въ такихъ случаяхъ: не кончила гимназіи, играла на любительскихъ спектакляхъ и, наконецъ, сбѣжала изъ родительскаго дома съ «героемъ» мѣстной труппы, носившимъ пышную шевелюру и имѣвшимъ загадочный взглядъ, сначала казавшійся томнымъ, но потомъ, при ближайшемъ разсмотрѣніи, оказавшійся мутнымъ отъ вѣчнаго пьянства. Промаялась съ нимъ Евлалія четыре года, при чемъ онъ все время внушалъ ей про себя:
- Евлалія, я гордъ! Если ты горда, то я въ десять разъ больше.
1904
143
Гордость его высказывалась особенно въ томъ, что онъ не позволялъ ей играть «Бѣдовую бабушку», къ которой у нея были данныя, а требовалъ, чтобъ она изображала Дездемону и Корделію, для которыхъ у нея не было ни голоса, ни внѣшности, ни таланта. Но она, тѣмъ не менѣе, нацѣпляла себѣ на голову какія-то котильонныя звѣзды, такія же звѣзды нашивала на платье, и плачущимъ голосомъ говорила:
- Что-жъ дѣлать мнѣ? Любить, молчать-и только!
«Герой» былъ въ сущности человѣкъ очень милый, и самое скверное въ немъ было только то, что онъ считалъ себя героемъ. Онъ отлично готовилъ пилавъ и каймакъ, пилъ передъ обѣдомъ водку изъ дѣдовской чарочки, куда входило пять рюмокъ, и очень любилъ говорить о Шекспирѣ. Въ Шекспирѣ онъ, по собственнымъ словамъ, чувствовалъ такую глубь, что ни одно человѣческое око ничего тамъ не могло разсмотрѣть. Онъ любилърыться въ коиментаріяхъ и вытягивалъ оттуда самыя удивительныя толкованія. Поэтому онъ игралъ Гамлета растрепаннымъ, немытымъ, съ свалившимся чулкомъ, подъ которымъ было надѣто блѣдное трико, изображавшее икру датскаго принца. Онъ очень любилъ Рюи-Блаза и неистово проклиналъ въ драмѣ «Уріэль-Акоста» синагогу. Барынямъ провинціальной закваски онъ очень нравился и получалъ много разноцвѣтныхъ записокъ. Это нисколько не мѣшало самымъ лучшимъ отношеніямъ его съ Евлаліей. Но въ одинъ очень скверный день она, воротясь домой, застала въ гостяхъ одну статистку, которая плакала и упрекала его въ невѣрности. Это показалось ей отвратительнымъ. Она привычными руками уложила корзинки, взяла дочь и переѣхала въ гостиницу, а потомъ уѣхала въ другой городъ.
Разрывъ съ нимъ не произвелъ въ ея душѣ никакихъ особенныхъ пертурбацій. Она только перестала играть Корделій, чему была очень рада. За ней стали ухаживать, ей это нравилось, нравилась свобода отношеній. Искусство для нея было чѣмъ-то неизбѣжнымъ, необходимымъ, но она его не любила. Она знала, что каждый день надо причесываться, и потому причесывалась. По этому же соображенію она каждый день играла, играла дѣвицъ веселыхъ, дѣвицъ печальныхъ, женъ скучающихъ, женъ развлекающихся,- все на одинъ шаблонъ. Всегда она одинаково подводила глаза, одинаково румянилась, одинаково весело улыбалась въ первый рядъ креселъ и подпрыгивала, выходя изъ-за кулисъ на вызовы. Да ей никогда никто и не говорилъ, что надо любить свое дѣло. По ея мнѣнію, любовь къ сценѣ ограничивалась тѣмъ, что она твердо учила роль. А затѣмъ, вся задача ея сводилась къ тому, чтобъ понравиться публикѣ. Для этого она одѣвалась не въ то платье, которое надо было надѣть по пьесѣ, а въ то, которое къ ней шло. Для этого она говорила, повернувшись лицомъ въ публику, хотя бы тотъ, съ кѣмъ она говорила, оставался позади ея. Ей нравилось, когда молодежь долго вызывала ее по окончаніи спектакля, и встрѣчала потомъ на подъѣздѣ съ факелами и цвѣтами. Ей выпускали въ дни бенефисовъ на сцену голубей съ подрѣзанными крыльями, усыпали сцену бумажками, на которыхъ было написано: «здравія желаемъ», «будьте здоровы» или что-то въ этомъ родѣ. Ей казалось, что жизнь ея и дѣятельность вполнѣ нормальны, и что именно такъ и надо жить: пудриться, бѣлиться, подводить глаза, учить роли и кланяться, когда публика хлопаетъ.
И все окружающее вокругъ нея ей казалось тоже вполнѣ нормальнымъ. Ей казалось, что рослые бородатые мужчины, сидѣвшіе цѣлый вечеръ въ залѣ (дѣло уже было въ Москвѣ, она пристроилась въ одномъ частномъ театрѣ), должны были непремѣнно ночью по дождю ѣхать въ типографію и тамъ писать:
«Госпожа Бананова исполненіемъ роли Тото показала, что ею положено не мало труда, и что она, какъ всегда,