282 

1904 

XVIII. 

НИВА 

На окраинѣ. 

Повѣсть въ двухъ частяхъ 

П. П. Гнѣдича. 

(Продолженіе). 

Въ «шашлычной»- низенькомъ погребѣ, гдѣ были устроены маленькіе кабинеты, увѣшенные дешевыми кавказскими тканями, и по стѣнамъ стояли широкія тахты, за столикомъ съ чебуреками и другими восточными яствами, сидѣлъ вечеромъ того же дня Глушкинъ и помощникъ пристава, черный маленькій восточный человѣкъ лѣтъ подъ тридцать, Худобердъ Ивановичъ, въ полицейскомъ мундирѣ. Противъ него сидѣлъ Глушкинъ и разливалъ кахетинское въ стаканы. 

- По дружбѣ,- говорилъ Худобердъ:- только по дружбѣ, какъ цѣню вашъ огромный талантъ, говорю вамъ: складывайте ваши вещи и уѣзжайте. 

- Не запугивайте!-храбрился Глушкинъ. 

- Чего васъ запугивать! Вы смѣлый человѣкъ. Въ васъ кавказская кровь течетъ. А только я вамъ совѣтую: ой, послушайтесь меня. Придите домой, сложите всѣ свои вещицы и завтра на зарѣ по холодку и поѣзжайте. У насъ хорошія утра-художники очень любятъ съ нихъ картины писать. 

- Чего вы меня гоните! 

- Я васъ гоню? Да что вы? Да я такъ радъ чести знакомства съ вами, а вы говорите, что я васъ гоню! Если-бъ вы совсѣмъ сюда переселились, я бы настолько былъ счастливъ, что жилъ бы съ вами на одной квартирѣ. 

Глушкинъ очень скоро хмелѣлъ. Даже слабое кахетинское сильно дѣйствовало на него. Съ одной бутылки у него волоса лѣзли на лобъ, и все начинало представляться въ черномъ свѣтѣ. Ему особенно подлымъ тогда казался онъ самъ, и къ своей особѣ онъ относился болѣе чѣмъ скептически. И теперь ему казался мерзкимъ его собесѣдникъ, но самъ былъ еще мерзѣе. 

- Я не могу ясно разобраться въ томъ, что вы говорите,-заплетающимся языкомъ возражалъ онъ.-Положимъ, вы человѣкъ, лишенный культурности... 

Позвольте, я культурный, я совсѣмъ культурный. Мнѣ приставъ всегда говоритъ: «Ай, Худобердъ, какой ты культурный...» 

Глушкинъ ударилъ кулакомъ по столу. 

- Оставьте, какой вы культурный! Такъ, суррогатъ Кавказа. 

- Но почему же суррогатъ? 

- Суррогатъ, я вамъ говорю. 



Это обидно. 

Нисколько не обидно. Вы думаете, я не суррогатъ? Я тоже суррогатъ-литературы. 

- Ну, вы самоунижаетесь. 

Ничего не самоунижаюсь. Я прямо смотрю, прямо говорю. Что я такое? Тургеневъ, Герценъ, Добролюбовъ? Я тебя спрашиваю, что я такое? 

Помощнику пристава показалось обиднымъ, что съ нимъ заговорили на «ты», и онъ рѣшилъ тоже быть фамильярнымъ. 

Брудершафта мы не пили, но ежели желаешь, то изволь, на прощаніе я готовъ и брудершафтъ. 

Опять на прощаніе? Да что ты, белены объѣлся? Что вы, съ казаками хотите меня выпроводить? 

- Ну, что такое казаки! Зачѣмъ казаки! Ты самъ поѣдешь. Вотъ я тебя угощу сегодня, а завтра ты поѣдешь. Я сегодня на свои деньги угощу. У меня много денегъ, я имущество описывалъ, вмѣсто судебнаго слѣдователя. Много очень вещей написалъ. Такъ подробно, такъ подробно-12 тысячъ слишкомъ вещей въ одномъ домѣ. Очень много на окнахъ вещей было. Понимаешь: большой гвоздь лежитъ, стаканъ стоитъ, подсвѣчникъ, 

1904 

No 15. 

банка съ вареньемъ, колпакъ отъ лампы. Я все за нумеромъ пишу въ томъ порядкѣ, какъ стоитъ, на все печать кладу. Говорятъ, что это неправильно. Почему неправильно? Какъ все стоитъ, пускай и остается. Ни одного винта не пропустилъ, все описалъ подробно. 

- Писатель! 

- Ну, и писатель. Ты никогда въ такія детали не входилъ, какъ я. И вотъ за каждый описанный предметъ и за печать мнѣ судъ деньги присудилъ. Потому я и угощаю. 

- Угощай! А только я не уѣду. 

- Напрасно, ой, напрасно! 

Глушковъ вдругъ протянулся черезъ столъ и взялъ Худоберда за воротъ. 

- Говори. Ты хоть и администраторъ, а я тебѣ не спуду. Не выпущу, пока не скажешь. 

Полицейскій взялъ въ свои мохнатыя руки, руки поэта, сжалъ ихъ и быстро стряхнулъ съ себя. Поэтъ тотчасъ сѣлъ на свой стулъ, такъ что тотъ даже треснулъ. 

- А ты сильный!-замѣтилъ онъ. 

- Душа моя, нельзя быть несильнымъ, когда такую должность, какъ я, занимаешь. Я, если желаешь, могу тебя на руки взять, на крышу снести и на трубу посадить. Я лошадь на себѣ поднимаю. Ахъ, мускулы у меня какіе! Тутъ циркъ къ намъ въ прошломъ году пріѣзжалъ, такъ атлетъ гири поднималъ. Онъ двумя руками, а я одной. Здѣсь никакъ нельзя иначеокраина. 

Онъ налилъ себѣ еще стаканъ (по счету двѣнадцатый) и выпилъ, не отрывая его отъ усовъ. 

- А ѣхать тебѣ вотъ почему нужно,- продолжалъ онъ.- Ты написалъ корреспонденцію въ «Московскій Вѣстникъ». 

Глушкинъ встрепенулся. 

-- Какую корреспонденцію? 

- Оставь, пожалуйста, не лупи глаза. Ту корреспонденцію, чго самъ на почту носилъ и заказнымъ письмомъ сдавалъ. Не знаю я, что ли! Все знаю. Ну, такъ вотъ видишь: написалъ ты корреспонденцію... 

- Не я писалъ. 

- Цо-цо-цо! Зачѣмъ лжешь? Брудершафтъ выпили, а ты лжешь. Кому же больше писать? Ты то подумай, кто умнѣе тебя здѣсь? Никого нѣтъ. Вѣдь всѣ курсовые-развѣ они могутъ такъ написать? Вѣдь ты совсѣмъ Салтыковъ, вотъ что помпадуровъ описалъ. Такъ это у тебя бойко-бойко, одно къ одному, одно къ одному. Да ты не думай, мнѣ совсѣмъ не нужно, чтобъ ты сознался, что писалъ. Я и безъ твоего признанія это знаю. А ты вотъ что подумай: за такія вещи, что ты описываешь, всегда бьютъ. 

- Развѣ? 

- Ей-Богу, бьютъ. Какъ же можно не бить? Порядочный человѣкъ всегда побьетъ. Ежели-бъ ты про меня написалъ, я бы тебя непремѣнно побилъ, и больно такъ побилъ бы, чтобъ ты потомъ дня три пролежалъ. А ты человѣкъ умный, ты про такихъ написалъ, которые бить не могутъ: либо старики, либо дамы. Хорошо, что у барышень Рацевичъ въ самомъ дѣлѣ жениховъ нѣтъ, а то бы непремѣнно у тебя личное объясненіе съ ними было. А ты только одно подумай: какъ къ тебѣ прочіе отнеслись, которыхъ ты не задѣлъ? 

- Я почемъ знаю? 

- Не знаешь? Ну, такъ я тебѣ разскажу сейчасъ. Они думаютъ: «Ну, онъ теперь о насъ не написалъ. Хорошо. Но почему же онъ не напишетъ въ слѣдующій разъ? Потомъ и насъ зацѣпитъ. Начнетъ писать: того