342 

1904 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 

I. 

нива 

Въ незримой кузницѣ. 

Романъ въ 2-хъ частяхъ. 

И. Н. Потапенко. 

Раннимъ іюльскимъ утромъ, едва только изъ-за лѣска выплыло солнце и мягкіе лучи его тысячами цвѣтовъ заиграли въ прозрачныхъ росинкахъ, покрывавшихъ пышную зелень полей, изъ экономическаго дома, гдѣ жили служащіе корниловской усадьбы, вышли отецъ и сынъ Матюшины и направились вдоль неширокой извилистой рѣчки, берега которой были окаймлены низкорослыми зелеными камышами. Рѣчка проходила черезъ садъ и, выйдя изъ сада, тянувшагося на разстояніи пяти-шести десятинъ, пересѣкала нивы, орошала луга, на которыхъ уже высоко поднялась трава, со дня на день ожидавшая косьбы. 

Матюшины все шли вдоль ея, слѣдуя ея извилинамъ. Вода въ рѣкѣ была чистая и прозрачная, но, благодаря желто-красному цвѣту ея береговъ, а тамъ, гдѣ она не была глубока, и дна,-вода ея казалась окрашенной въ бурый цвѣтъ. 

Удалившись версты на полторы отъ усадьбы, Матюшины-отецъ и сынъ-перешли черезъ досчатый мостикъ на другую сторону рѣки, гдѣ почва вдругъ возвышалась цѣлымъ рядомъ холмовъ, которые причудливо громоздились одинъ на другой. Тутъ они остановились. Старикъ Матюшинъ снялъ фуражку съ длиннымъ козырькомъ, а молодой-соломенную шляпу, оба вынули изъ кармановъ платки и вытерли вспотѣвшія лица. Солнце палило уже изрядно. 

Отецъ и сынъ Матюшины были и очень похожи другъ на друга, и очень различны. При первомъ взглядѣ на нихъ, никто не сказалъ бы, что это отецъ и сынъ. Старикъ, Егоръ Акимычъ, носилъ длинный кафтанъ, въ какомъ ходятъ богатые мужики и средняго достатка мѣщане, ноги его были обуты въ тяжелые сапоги изъ грубой заскорузлой кожи. Въ длинной бородѣ его было много сѣдыхъ волосъ, но въ глазахъ-небольшихъ, блестящихъ и быстрыхъ-было столько еще жизни, бодрости и молодости, въ движеніяхъ столько живости, что никто не считалъ его старикомъ. Въ этихъ глазахъ свѣтился умъ неотесанный, самобытный и какъ будто боявшійся вырваться наружу и прятавшійся въ глубинѣ широкихъ орбитъ, подъ тяжелыми вѣками. Рѣчь его была медленная, плавная, обдуманная. Въ ней слышалась увѣренность, но ей какъ бы не доставало смѣлости. Въ ней слышался человѣкъ, привыкшій думать и рѣшать про себя, а поступать-какъ прикажутъ. 

Молодой Матюшинъ походилъ на отца высокимъ ростомъ, чертами лица, блескомъ глазъ, но сильно отличался тѣмъ, что даетъ главное впечатлѣніе наружности. Одѣтъ онъ былъ по-городскому-въ темно-сѣрую пиджачную пару; въ его походкѣ, движеніяхъ, въ рѣчахъ видны были увѣренность въ себѣ, твердость, самостоятельность. 

«Я самъ по себѣ, я ни отъ кого не завишу»,-какъ бы говорилъ онъ каждымъ своимъ движеніемъ, каждымъ своимъ словомъ и взглядомъ. И тотъ же самый умъ, какимъ дышали глаза старика, въ его глазахъ не прятался, не принижался, не осторожничалъ, а смѣло казалъ себя каждому, кто смотрѣлъ въ эти глаза. 

Да, да,-говорилъ старикъ Матюшинъ, Егоръ Акимычъ:-дѣйствительно, не понимаю я... много на свѣтѣ видѣлъ и людей, и дѣловъ, и всякую хитрую штуку обмозговать могу, а вотъ этого въ толкъ не возьму... Чудно, Петруха, чудно! 

Петръ не сразу отвѣтилъ на это; онъ молча прошелъ съ десятокъ шаговъ, а потомъ сказалъ: 

- Повремени, отецъ... Все своей головой поймешь. 

Ты вѣдь у меня мужикъ смышленый. 

1904 

No 18. 

- Хе-хе, смышленый... Это дѣйствительно такъ, Петруха, это дѣйствительно; да смышленость-то моя мужицкая, а тутъ дѣло господское... Гдѣ мнѣ понять? Въ прежнее время, при покойникѣ Василіи Николаевичѣ Корниловѣ, Александра Васильевича родителѣ, бывало, десятка гри мужиковъ, да столько же бабъ однимъ размахомъ выпорютъ, ну, такъ это мы понимали; потому больно было, такъ оно и понятно. А потомъ, какъ бѣда эта самая, освобожденіе это случилось, Егора Матюшина, который сейчасъ только рабомъ былъ, не болѣе, управителемъ дѣлъ сдѣлали, все имѣніе ему довѣрили... Ну, я это дѣло обмозговалъ, потому кому же и довѣрить, какъ не бывшему рабу?.. Рабъ, онъ съ рожденія къ вѣрности пріученъ, такъ ему вѣрность въ привычку... А это... это ужъ такое, что головѣ моей не разсудить... Опять Петръ Матюшинъ не сразу отвѣтилъ, а изрядно помолчалъ. 

- Видишь, отецъ,- промолвилъ онъ, перескакивая черезъ кустикъ, попавшійся на дорогѣ:- время нынче такое: покаянное время... Дворяне каются. 

- Каются? Это что же, стало-быть, въ родѣ говѣнія въ великомъ посту?.. Хе-хе... 

- Вотъ именно. Предки, видишь, нагрѣшили, такъ потомкамъ совѣстно, и они каются, а ихъ потомки, надо полатать, снова грѣшить будутъ. 

- Такъ, такъ... выходитъ, что такъ. И скажи, Петръ, неужто взаправду это будетъ, что земля на двадцать лѣтъ въ аренду крестьянамъ пойдетъ, со всѣми, сталобыть, угодьями и прочимъ, а сами учительствовать будутъ... Неужто оно такъ будетъ? 

- Вполнѣ такъ. 

-- Да съ чего же это, скажи мнѣ на милость? 

- Эхъ, непонятный ты какой, отецъ! Говорю: время покаянное... не онъ одинъ, а многіе такъ... Благородство души заговорило. Въ прежнее время благородство въ томъ полагалось, чтобы зубы мужику дробить, а нынче въ томъ, чтобы мужика грамотѣ учить... Ну, да вѣдь мужику это на-руку, не такъ ли? 

- А разумѣется, на-руку... Чего лучше? На двадцать лѣтъ аренда, съ угодьями, и всего-на-всего за это десятокъ сотенныхъ... Прямо даромъ... 

-- Ну, вотъ мы и пришли, отецъ, куда намъ надобно,-сказалъ молодой Матюшинъ, когда они, взойдя на вершину холмовъ, остановились.—Видѣлъ ты красноватый берегъ рѣки, а теперь погляди на эти холмы,они сплошь всѣ изъ глины, и глину эту я разглядѣлъ хорошо и знаю ея составъ. 

- Какой же это составъ?-спросилъ Егоръ Акимычъ, какъ-то нерѣшительно откликаясь на слова сына, какъ человѣкъ, смутно понимающій своего собесѣдника, но не желающій признаться въ этомъ. 

- Составъ драгоцѣнный, отецъ, и тѣмъ драгоцѣннѣе онъ, что сотни лѣтъ онъ былъ такимъ, и никто этого не замѣчалъ, а потому никто и не трогалъ. Видѣли глину и что плоховато на ней растетъ трава, да и махнули на нее рукой,—никуда, дескать, не годится. А этой глины тутъ десятинъ на двадцать будетъ, а глубина ея нѣсколько саженъ. Это такое богатство, отецъ, съ которымъ не сравнятся всѣ пахотныя земли и всѣ рыбныя озера нашего благодушнаго владѣтельнаго принца, Александра Васильевича Корнилова. 

- Богатства, говоришь! Не пойму я, въ чемъ... Уменъ ты больно, Петруха. Ученъ ты... Говоришь русскія слова, а мнѣ невдомёкъ... 

Петръ засмѣялся и дружески похлопалъ отца по плечу. - Кабы ты, старикъ, со мной подовѣрчивѣе былъ, такъ и учености во мнѣ показалось бы меньше, а то