No 18. 

1904 

НИВА 

не довѣряешь ты мнѣ. Любить любишь,-не тревожься, знаю,- прибавилъ онъ, замѣтивъ, что Егоръ Акимычъ хотѣлъ возражать:-да, любя, все исподлобья, изъ-подъ своихъ густыхъ бровей, опасливо поглядываешь... ну, развѣ не такъ? 

Егоръ Акимычъ покачалъ головой. 

- Гм... оно, можетъ, и такъ... что-жъ, прямо надо говорить: такъ и есть. Не то, чтобы не вѣрю, а какъ бы сказать... Ну, да вотъ примѣръ: одинъ, который ловокъ, пригоршней изъ ручья воды наберетъ и до самаго дома донесетъ, не проливши, а другой, который непривыченъ, все по дорогѣ расхлюстаетъ... понялъ? 

- Понялъ... ну, да ладно. Объ этомъ мы съ тобой еще потолкуемъ, а теперь смотри вотъ на эту глину: я ее по косточкамъ разобралъ. Глина эта называется каолинъ, а попросту: фарфоровая глина... 

Фарфоровая? съ недовѣріемъ спросилъ Егоръ Акимычъ. 

Ну, да, та самая, изъ которой фарфоровую посуду дѣлаютъ. Красная она отъ разныхъ примѣсей, а больше всего отъ окиси желѣза, да это все можно отдѣлить и снять, а останется богатство. Понялъ? 

- Мг...- какъ-то плотоядно прорычалъ Егоръ Акимычъ и, хотя никакъ нельзя было предположить здѣсь чье-нибудь присутствіе, онъ, тѣмъ не менѣе, опасливо оглянулся и вдругъ понизилъ голосъ. 

Какъ не понять!..-сказалъ онъ.-Кому же и знать это, какъ не тебѣ? На то ты цѣлыхъ пять лѣтъ въ Питерѣ учился... гм... 

- Вѣрно, отецъ. Значитъ, ты сообразилъ. Теперь пойдемъ обратно и станемъ соображать дальше. 

Онъ повернулъ къ рѣкѣ и сталъ спускаться къ ней, а Егоръ Акимычъ частыми шагами поспѣшалъ за нимъ. Петръ Егоровичъ заговорилъ: 

Завтра Александръ Васильевичъ призоветъ мужиковъ и объявитъ имъ о сдачѣ въ аренду всѣхъ своихъ владѣній, кромѣ усадьбы и сада при ней... а такъ какъ самому ему, по его благородству, чернымъ дѣломъ заниматься не пристало, то мнѣ, своему другу дѣтства, онъ даетъ полную и ничѣмъ не ограниченную довѣренность, по коей я и войду въ сдѣлку съ крестьянами. И это понялъ? 

- Неужто неограниченную? 

- Вполнѣ. А мужику глина надобна, какъ ты думаешь? 

- На кой лѣтій она ему? 

Я тоже такъ думаю. Ну, а теперь, самое главное,сказалъ Петръ, когда они перешли обратно черезъ мостъ и шли по берегу рѣки, по направленію къ усадьбѣ.-Слушай, отецъ, только хорошо слушай, такъ слушай, какъ бы у тебя было не пара, а сотня ушей. Ученіе оторвало меня отъ родной избы, но душой я мужикомъ остался. Мужицкое дѣло знаю и за одного добраго мужика десятокъ баръ не возьму. И думаю я, что передо мной тебѣ нечего запираться. Управлялъ ты Корниловкой двѣнадцать лѣтъ, до совершеннолѣтія Александра Васильевича, самовластно. Опекунъ, Владиміръ Павловичъ, почти все время жилъ за границей и вполнѣ довѣрялъ тебѣ. Мужикъ ты былъ всегда умный. И разговоръ такой есть, будто у тебя за эти двѣнадцать лѣтъ наросъ капиталецъ, не одинъ десятокъ тысячъ... такъ надо знать это достовѣрно: правда это? 

У стараго Матюшина пугливо запрыгали глаза, точно онъ искалъ мѣста, куда спрятаться, а въ горлѣ его заскрипѣла какая-то продолжительная нота. 

- Ге-у-мм... вотъ ты куда!..- промолвилъ старый Матюшинъ:- вотъ въ какую сторону метнулъ!... Гм... вотъ оно что!.. 

Петръ остановился и прямо, смѣло посмотрѣлъ ему въ лицо. 

Ты, отецъ, не юли. Ты прямо. Хочешь довѣрься, не хочешь-не надо. А только говорю тебѣ: но 

1904 

343 

обстоятельствамъ надобно, чтобы это было такъ... Понимаешь? Такой оборотъ дѣла принимаютъ, что съ деньгами да съ знаніями, какъ у меня, можно вотъ на какую высоту взлѣзть, и Корниловку, вмѣстѣ съ ея владѣльцемъ, вотъ въ этомъ кулакѣ сжать. 

Такъ говорилъ Петръ Матюшинъ, и, когда онъ говорилъ это, глаза его горѣли истиннымъ вдохновеніемъ; и онъ поднялъ передъ отцомъ своимъ сильный кулакъ и крѣпко сжалъ его. 

А старикъ Матюшинъ на это отозвался нерѣшительно и какъ-то недостаточно внятно: 

- Гм... можетъ, оно и такъ, 

да только... мм... 

Боишься довѣриться? перебилъ его молодой. Это понятно. 

Нѣтъ, нѣтъ,- поспѣшно промолвилъ Егоръ Акимычъ:- не то, совсѣмъ не то. А вотъ: сколько я видѣлъ, ты же ему, стало-быть, Александру Васильевичу, пріятель и даже близкій,-такъ какъ же это пріятеля-то въ кулакѣ сжимать будешь? 

Опять они пошли и уже рядомъ, потому что дорожка была широкая. Не вдалекѣ виднѣлся садъ съ раскрытыми настежь воротами. Говорилъ теперь Петръ Егорычъ. 

Самаго главнаго ты не понимаешь, самаго главнаго, отецъ. Старую исторію моего дѣтства напомнить тебѣ?.. Самъ, я думаю, хорошо знаешь и долженъ понимать, что въ ней не было ничего, за что мнѣ надо благодарить господина Корнилова. Въ томъ дѣтствѣ не было ничего, кромѣ рабскаго униженія. И если я достигъ того, что теперь научился технологіи, то этимъ обязанъ только себѣ, своему характеру, своимъ способностямъ, да еще тебѣ, отецъ, который, хоть и поздно, а все же понялъ или почувствовалъ выгоды просвѣщенія. За что же мнѣ жалѣть его? За то, что самъ онъ слабъ и не видитъ дальше своего носа? Или за это запоздалое дворянское великодушіе, которымъ онъ красуется, какъ баринъ, какъ бѣлоручка, даже черную работу своей добродѣтели сваливая на мою спину?.. Нѣтъ, отецъ, теперь настало время сильныхъ. Теперь — кто сильнѣе характеромъ да умомъ, тотъ и возьметъ верхъ. А-а, стой... Вотъ они,-прибавилъ Петръ и самъ остановился. 

Они уже подошли къ воротамъ сада; вся главная аллея, пересѣкавшая садъ, была передъ ними, какъ на ладони. И по этой аллеѣ шли, приближаясь къ воротамъ, два человѣка. Одинъ рослый и плечистый, въ длинномъ парусиновомъ пиджакѣ, въ свѣтлой фетровой шляпѣ, съ лицомъ красивымъ, выхоленнымъ, украшеннымъ не длинной, хорошо расчесанной шелковистой бородой, съ замѣтной просѣдью; другой—средняго роста, худощавый, съ молодымъ серьезнымъ задумчивымъ лицомъ. Это были Александръ Васильевичъ Корниловъ и его дядя и опекунъ-Щегловитовъ Владиміръ Павловичъ. 

Они шли довольно быстро, дѣловыми шагами и съ дѣловимъ видомъ. Щегловитовъ говорилъ громко, съ увлеченіемъ, очевидно, возражая и споря. Его звучный сочный голосъ свободно раздавался по саду, переносился черезъ изгородь и явственно доносился туда, гдѣ остановились Матюшины. 

- Нѣтъ, нѣтъ,- говорилъ Владиміръ Павловичъ:ты неправильно понялъ меня. Я не противъ, хотя и не за; я–простой внимательный наблюдатель, не больше, и говорю тебѣ: я понимаю твои благородныя побужденія и твой молодой пылъ. Но именно потому, что онъ молодой, ему слѣдовало бы дать вылежаться и окрѣпнуть, вотъ что я говорю, и только это... 

- Да, да, дядя!..-мягкимъ, хотя въ то же время и мужественнымъ голосомъ, въ которомъ слышались доброта и ласковость, возразилъ Александръ Васильевичъ:-и лока молодой пылъ будетъ вылеживаться, благородныя побужденія незамѣтно выдохнутся... Нѣтъ, дядя, ваши совѣты для меня слишкомъ благоразумны, и я ихъ принять не могу... При томъ же вы знаете, что я