No 19. 

1904 

НИВА 

крышку рояля, и тогда ея глаза смотрѣли виновато, какъ будто она совершила преступленіе. 

Позже всѣхъ появлялся у чайнаго стола обитатель трехъ комнатъ верхняго этажа Алексѣй Сергѣевичъ Родичевъ. Онъ не любилъ вставать рано и всегда являлся зѣвая и съ заспаннымъ лицомъ, иногда прямо къ завтраку, минуя утренній чай. 

Лицо это было красиво, хотя изрядно запущено. Давно уже ему слѣдовало подстричься, потому что волосы на головѣ его росли какъ-то вкривь и вкось, давно слѣдовало побрить щеки, и тогда его узенькая свѣтло-русая бородка яснѣе выдѣлилась бы и оттѣнила бы тонкія породистыя черты его лица. 

Высокій, отлогій лобъ, самоувѣренный взглядъ, длинный, искусно выточенный, тонкій носъ, крупныя, красиво очерченныя, губы, прикрытыя густыми усами, высокій ростъ и какая-то гармоничность въ сложеніи тѣла, все это могло бы доставить Родичеву вѣрный успѣхъ въ обществѣ; но ему очень вредилъ его костюмъ: этотъ выцвѣтшій и потертый сѣрый пиджакъ, эти несвѣжіе воротничокъ и манжеты, эти короткія брюки, сильно обтрепанныя внизу, эти заплатанные и стоптанные ботинки. 

На видъ ему было лѣтъ тридцать, но надъ лбомъ его богатые тонкіе шелковистые волосы уже рѣдѣли. Онъ былъ старше всѣхъ среди общества корниловской усадьбы. 

Въ его голосѣ, въ манерѣ произносить слова всегда былъ какой-то презрительный оттѣнокъ. Сила Семенычъ, считавшій себя за давностью лѣтъ почтеннымъ человѣкомъ и привыкшій даже отъ своихъ настоящихъ господъ видѣть уваженіе, не могъ простить ему то, что онъ обращался къ нему не иначе, какъ: «Эй, послушай, Сила, или какъ тамъ тебя...» 

Марьѣ Матвѣевнѣ, хотя она далеко еще не была развалиной, онъ говорилъ: «Ну, старушенція...» 

Только Малашка побуждала его къ болѣе снисходительному тону, особенно когда не было никого третьяго. Тогда онъ простиралъ къ ней свою бѣлую изящную руку съ длинными тонкими пальцами, трепалъ ее по щекѣ и старался ущипнуть ее. Но Малашка была къ нему не благосклонна, она сверкала глазами, рычала на него и гнѣвно убѣгала. 

Завтракали и обѣдали обыкновенно всѣ вмѣстѣ, и тогда Сила Семеновичъ и Марья Матвѣевна, да и самъ старикъ Матюшинъ, несмотря на то, что онъ «видалъ виды», диву давались, слушая, какъ всѣ они говорили другъ другу «ты», всѣ безъ исключенія, и мужчины между собой и барышни Чернецкія со всѣми. 

Приходилъ молодой Матюшинъ и садился за столъ, какъ равный, и тоже говорилъ всѣмъ «ты». Точно они были всѣ братья и сестры или связали себя какой-нибудь братской клятвой. 

Самъ Щегловитовъ, даромъ что всю свою жизнь ѣздилъ по заграничнымъ мѣстамъ и видѣлъ всякихъ людей и всякіе порядки, видимо понималъ во всемъ этомъ не больше Силы Семеныча и Марьи Матвѣевны. Онъ, правда, не пожималъ плечами и не таращилъ глазъ, но это оттого, что онъ умѣлъ хорошо вести себя въ обществѣ; въ душѣ же и онъ изумлялся и даже, несмотря на то, что не любилъ разговаривать со слугами, не выдерживалъ и иногда дѣлалъ замѣчанія въ присутствіи Силы Семеныча. 

Что, Сила, небось такихъ господъ видать тебѣ и не снилось? 

Не снилось, батюшка Владиміръ Павловичъ, не снилось,- отвѣчалъ Сила:- ужъ такіе порядки пошли, такіе порядки, что и не разберешь, кто кому какъ приходится... и не знаешь, какъ думать: хорошо оно или дурно. 

Не хорошо и не дурно, Сила,-философски замѣчалъ Владиміръ Павловичъ:-а по времени. Было одно время, господа васъ пороли, было другое время гос

1904 

363 

пода васъ освобождали, а теперь пришло и такое время, что господа вамъ въ услуженіе хотятъ идти. А тамъ и еще новое время придетъ, а какое- намъ съ тобой, Сила, не предугадать. 

Неужто, такъ-таки въ услуженіе, батюшка Владиміръ Павловичъ?—спрашивалъ Сила Семеновичъ, пораженный этимъ сообщеніемъ въ самую глубину своихъ рабскихъ чувствъ. 

А вотъ увидишь,- загадочно отвѣчалъ Щегловитовъ, и дальше разговоръ не продолжался. 

Свободные часы между завтракомъ и обѣдомъ, между обѣдомъ и чаемъ каждый изъ общества проводилъ посвоему. Самъ Корниловъ съ Владиміромъ Павловичемъ изучалъ итѣніе. Острогоновъ терся возлѣ мужиковъ,—то въ экономіи, то въ саду, то въ полѣ, и всячески старался дѣлать то же, что они. Онъ дѣйствовалъ и лопатой, и косой, и вилами. Когда онъ видѣлъ мужика, строящаго себѣ избу, онъ бралъ топоръ и пилу и старался наладиться съ ними. Сперва все у него шло плохо, потомъ лучше, и въ нѣкоторыхъ вещахъ онъ уже достигъ многаго. 

И все это дѣлалъ онъ молча, сосредоточенно, съ необыкновенно серьезнымъ видомъ, и, хотя мужики не понимали, зачѣмъ ему это понадобилось, тѣмъ не менѣе его серьезное отношеніе къ дѣлу вызывало въ нихъ уваженіе къ его попыткамъ, и они не смѣялись надъ нимъ. 

Оттого-то у него было такое загорѣлое лицо, а руки испещрены твердыми мозолями. 

Сестры Чернецкія проявляли совсѣмъ различные вкусы: старшая, Валентина Николаевна, постоянно ходила по деревнѣ, разговаривала съ бабами и, когда узнавала, что въ избѣ есть больной, забиралась туда и лѣчила. Бабы являлись и въ усадьбу и, когда ея здѣсь не было, по цѣлымъ днямъ поджидали ее; она пріѣзжала, внимательно выслушивала ихъ, осматривала, составляла имъ лѣкарства. 

Лѣчила она и мужиковъ, но рѣдко, потому что они не довѣряли ей и, хотя самъ старикъ Матюшинъ всѣмъ имъ докладывалъ, что Валентина Николаевна «за границей обучалась на лѣкаршу», они уклонялись. 

Дарья Николаевна, отыскавъ въ саду тѣнь, обыкновенно ложилась на траву и читала. Она много читала, не подымая головы, иногда пять-шесть часовъ кряду, и, когда захлопывала книгу, глаза ея казались безумными. Блѣдная, худенькая, она точно носила въ душѣ своей какое-то недоумѣніе, что-то недодуманное, недосказанное. 

Родичевъ ничего не дѣлалъ: онъ вставалъ поздно, расхаживалъ по дому, по саду, заложивъ руки въ карманы сврихъ истрепанныхъ брюкъ, насвистывая и напѣвая, или валялся на диванѣ, или спалъ. Онъ оживлялся только тогда, когда слышался гулъ городского экипажа, къ дому подъѣзжала и появлялась въ немъ городская гостья—Варвара Ивановна Заболотная, вдова извѣстнаго въ губерніи хлѣботорговца, оставившаго ей милліонъ. Тогда онъ старательно обтягивалъ полы своего шиджака, старался сидѣть на одномъ мѣстѣ, чтобы не были видны нижнія части его несовершенныхъ брюкъ и ботинки, закручивалъ свои густые усы, красиво откидывалъ голову и вообще по мѣрѣ возможности дѣлалъ себя привлекательнымъ. 

И вдова Заболотная цѣнила это и изъ всѣхъ членовъ общества отдавала предпочтеніе ему, не отходила отъ него, слушала только его и смотрѣла ему въ глаза. Дамѣ этой быпо подъ сорокъ лѣтъ, и породистая красота потомка разорившагося рода Родичевыхъ, видимо, тревожила ее. 

Такъ жили въ корниловской усадьбѣ вотъ уже полтора мѣсяца. Къ странностямъ этой жизни въ Корниловкѣ уже начинали привыкать и во всякомъ случаѣ ихъ въ концѣ-концовъ признали бы, если бы всѣми явственно не чувствовалось, что это только что-то времен