ните-съ, не на того напали... Обязательно поѣдемъ на Волгу...
— А киты есть тамъ? — спрашивала Фелицата Ильинишна.
Вмѣсто отвѣта Никаноръ Степанычъ, обнявъ жену, крѣпко цѣловалъ ее въ сочныя малиновыя губы.
Каждое утро, только Никаноръ Степанычъ просыпался, сердце его наполнялось радостью. Коричневые и красноватые сучья новыхъ бревенъ были вокругъ, какъ множество чьихъто добрыхъ, бархатисто-ласкающихъ глазъ. Никанору Степанычу, казалось, что этими добрыми лѣсными глазами смотритъ на него его счастливое будущее.
Передъ Пасхой возникъ вопросъ — открывать или не открывать парадный ходъ, когда придутъ съ иконами попы. Передъ иконами то и можно было бы открыть, но передъ попами да просвирнями — брало опасеніе: наслѣдятъ, исковыряютъ краску пола въ терассѣ — послѣ и не загладить. Рѣшили не открывать. «Вотъ когда у нихъ будетъ сынокъ да выростятъ да женятъ они его — тогда и можно будетъ открыть».
Однако ни сынка, ни дочки у Лапиныхъ не родилось. Ждали годъ, ждали два и больше, ѣздили на богомолье въ монастырь. Супружескія ласки были на вѣтеръ.
Никаноръ Степанычъ сталъ замѣтно раздаваться въ толщину, а душа съуживалась. Казалось, Лапинъ медленно выдыхался, какъ выдыхались, усыхая и постепенно темнѣя, новыя, гладко остроганныя бревна стѣнъ. Долги по дому были выплачены, сарай для курочекъ выстроенъ — и не одинъ, а два, а сами курочки, обзаведясь цыплятами, съ задорнымъ квахтаньемъ расхаживали по двору... Мечты Лапина приняли другой характеръ.
— Вѣдь ишь ты! Счастье людямъ... Аррр... — говаривалъ онъ, отрыгивая послѣ невкуснаго пережаренаго ужина. — Вонъ казначей Хаповъ. Писчишкой былъ, а теперь рукавомъ кредитки въ столъ загребаетъ. Самъ видалъ. Даетъ Хапову иной деревня цѣлую пачку; начнетъ Хаповъ считать, размечетъ кредитки, нарочно, по всему столу, въ родѣ какъ торгашъ на базарѣ свой товаръ, и легонько этакъ рукавомъ — толкъ... толкъ... Одну, другую, глядишь, спихнулъ въ открытый ящикъ стола. «Тутъ, братецъ, скажетъ, пары синюхъ не хватаетъ». Да еще выругаетъ. «Виноватъ, ваше высокое благородіе, просчитамшись, должно. Народъ-то мы темный», — отвѣ
титъ какой-нибудь дядя Тимоха и лѣзетъ въ карманъ за добавкой. Такъ то... Или взять пристава Тявкина. Покойникъ отецъ собственноручно давалъ Тявкину на чай — половымъ въ трактирѣ былъ, а теперь, какъ поется въ пѣснѣ, на парѣ гнѣдыхъ разъѣзжаетъ. Положимъ, и мы не отстали. Получаемъ двѣ четвертныхъ, на виду у начальства. По нашимъ мѣстамъ пятьдесятъ цѣлкашей — это денежки... Ничего нѣтъ удивительнаго, если я со временемъ буду членомъ управы. Цензикъ какъ-нибудь сколотимъ. То ли, сё ли — горсть соли. Барство нонче прогораетъ. Купимъ по случаю имѣньице... Пожалуйте тогда, Фелицата Ильинишна, съ малинкой чай кушать, карасиковъ изъ собственнаго пруда на ушицу не угодно ли? А у параднаго хода, пожалуй, и швейцара можно будетъ поставить... Аррр...
Отрыжка въ сильной мѣрѣ отравляла удовольствіе. Но питаться лучше супругамъ не приходило въ голову — заботы о сбереженіяхъ, уже по инерціи, были по-прежнему на первомъ планѣ. Да и лучшаго питанія не требовалось: здоровые, крѣпкіе Лапины были оба, по выраженію словоохотливыхъ сосѣдокъ, — «объ дорогу не расшибешь».
Сколотивъ, всякими правдами и неправдами, довольно приличный капиталецъ, Лапинъ задумалъ оштукатурить домъ, — вообще, придать ему болѣе «солидный», по его выраженію, видъ. Опять началась работа. Но какая это была некрасивая, грязная, по сравненію съ прежней, работа. Изъ за косыхъ переплетовъ драни, какъ изъ-за тюремной рѣшетки, грустно смотрѣли добрые лѣсные глаза-сучья; крашеный полъ былъ забрызганъ известью, заваленъ обломками дранинъ, пескомъ и клочьями бумаги. Подъ искусной лопаточкой штукатура выравнялись стѣны въ скучную сѣрую плоскость, толстымъ слоемъ песка и извести навсегда схоронивъ бархатистые лѣсные глаза. Маляры попотомъ оклеили стѣны старыми номерами «Правительственнаго Вѣстника», взятыми изъ архива земства, а сверху недорогимъ, въ стилѣ «модернъ» шпалеромъ.
Не прошло года, — въ шпалерѣ завелись клопы. Чисто-на-чисто выбѣленный потолокъ съ фигурными кругами и карнизомъ пожелтѣлъ, а въ лучшей комнатѣ — залѣ далъ трещину. Фелицата Ильинишна замазала эту трещину разведеннымъ на пескѣ мѣломъ. Получилась бѣлая змѣевидная
полоска, которая шла отъ святого угла по направленію къ висѣвшему въ простѣнкѣ большому зеркалу.
— Вотъ что, Цата, — сказалъ однажды за чаемъ женѣ Никаноръ Степанычъ, — дѣтокъ у насъ нѣту, да и Слава Богу. Народъ теперь такой пошелъ, что лучше ихъ не имѣть. Выросли бы еще какими-нибудь крамольниками. А вотъ я что придумалъ: заведемъ-ка мы съ тобой пчелокъ. Дѣдушка мой тоже этимъ дѣломъ занимался. Любитель былъ... Тебѣ веселѣй будетъ да и медокъ; его, чай, продавать можно. Пчелы разводятся быстро. Купимъ, допустимъ, три улья — черезъ годъ, глядишь, станетъ девять, а черезъ два — двадцать семь...
Фелицата Ильинишна ничего не имѣла противъ. Насколько она была скупа, настолько же и сластолюбива. Переспектива имѣть собственный медъ очень понравилась ей.
Весной, едва пріоткрывался вѣнчальный уборъ земли, супруги Лапины вытаскивали изъ подвала тяжелыя сонныя колоды и рядами ставили ихъ въ саду подъ яблонями. Дня черезъ два, черезъ три, пригрѣтое солнцемъ, крылатое племя пробуждалось отъ долгаго зимняго сна, и оживленная гудовень наполняла зацвѣтающій садъ. Отроясь, раздѣлившись на новыя государства, устроивъ съ подобающимъ комфортомъ матокъцарицъ, пчелы принимались за работу. Подобно пройдохамъ-нищимъ у монастырскихъ воротъ, толпились около летковъ сѣрые прожорливые трутни. Но работницы пчелы храбро защищали свои запасы. Общипанный и избитый до полусмерти трутень, изнемогая отъ голода, уползалъ куда-нибудь въ траву подъ прошлогодній листъ и тамъ издыхалъ.
Съ появленіемъ въ земскомъ сельско-хозяйственномъ складѣ рамочныхъ ульевъ немедленно появились эти ульи и на пасѣкѣ Никанора Степаныча. Изящные, выкрашенные въ голубую краску пчелиные флигелечки напоминали домикъ самого Никанора Степаныча. Не было въ нихъ только оконъ съ занавѣсками и геранями, да вмѣсто двухъ ходовъ — чернаго и никогда не открывавшагося параднаго — имѣлся одинъ, вѣчно оживленный — узенькій темный летокъ. Была и еще разница: Лапинъ съ женой, живя въ своемъ домикѣ, копили сбереженія, въ сущности, не извѣстно для кого и для чего, а пчелы, собирая медъ, знали, что медъ этотъ понадобится для такихъ же, какъ онѣ, работницъ пчелъ, подростающихъ имъ на смѣну.
— А киты есть тамъ? — спрашивала Фелицата Ильинишна.
Вмѣсто отвѣта Никаноръ Степанычъ, обнявъ жену, крѣпко цѣловалъ ее въ сочныя малиновыя губы.
Каждое утро, только Никаноръ Степанычъ просыпался, сердце его наполнялось радостью. Коричневые и красноватые сучья новыхъ бревенъ были вокругъ, какъ множество чьихъто добрыхъ, бархатисто-ласкающихъ глазъ. Никанору Степанычу, казалось, что этими добрыми лѣсными глазами смотритъ на него его счастливое будущее.
Передъ Пасхой возникъ вопросъ — открывать или не открывать парадный ходъ, когда придутъ съ иконами попы. Передъ иконами то и можно было бы открыть, но передъ попами да просвирнями — брало опасеніе: наслѣдятъ, исковыряютъ краску пола въ терассѣ — послѣ и не загладить. Рѣшили не открывать. «Вотъ когда у нихъ будетъ сынокъ да выростятъ да женятъ они его — тогда и можно будетъ открыть».
Однако ни сынка, ни дочки у Лапиныхъ не родилось. Ждали годъ, ждали два и больше, ѣздили на богомолье въ монастырь. Супружескія ласки были на вѣтеръ.
Никаноръ Степанычъ сталъ замѣтно раздаваться въ толщину, а душа съуживалась. Казалось, Лапинъ медленно выдыхался, какъ выдыхались, усыхая и постепенно темнѣя, новыя, гладко остроганныя бревна стѣнъ. Долги по дому были выплачены, сарай для курочекъ выстроенъ — и не одинъ, а два, а сами курочки, обзаведясь цыплятами, съ задорнымъ квахтаньемъ расхаживали по двору... Мечты Лапина приняли другой характеръ.
— Вѣдь ишь ты! Счастье людямъ... Аррр... — говаривалъ онъ, отрыгивая послѣ невкуснаго пережаренаго ужина. — Вонъ казначей Хаповъ. Писчишкой былъ, а теперь рукавомъ кредитки въ столъ загребаетъ. Самъ видалъ. Даетъ Хапову иной деревня цѣлую пачку; начнетъ Хаповъ считать, размечетъ кредитки, нарочно, по всему столу, въ родѣ какъ торгашъ на базарѣ свой товаръ, и легонько этакъ рукавомъ — толкъ... толкъ... Одну, другую, глядишь, спихнулъ въ открытый ящикъ стола. «Тутъ, братецъ, скажетъ, пары синюхъ не хватаетъ». Да еще выругаетъ. «Виноватъ, ваше высокое благородіе, просчитамшись, должно. Народъ-то мы темный», — отвѣ
титъ какой-нибудь дядя Тимоха и лѣзетъ въ карманъ за добавкой. Такъ то... Или взять пристава Тявкина. Покойникъ отецъ собственноручно давалъ Тявкину на чай — половымъ въ трактирѣ былъ, а теперь, какъ поется въ пѣснѣ, на парѣ гнѣдыхъ разъѣзжаетъ. Положимъ, и мы не отстали. Получаемъ двѣ четвертныхъ, на виду у начальства. По нашимъ мѣстамъ пятьдесятъ цѣлкашей — это денежки... Ничего нѣтъ удивительнаго, если я со временемъ буду членомъ управы. Цензикъ какъ-нибудь сколотимъ. То ли, сё ли — горсть соли. Барство нонче прогораетъ. Купимъ по случаю имѣньице... Пожалуйте тогда, Фелицата Ильинишна, съ малинкой чай кушать, карасиковъ изъ собственнаго пруда на ушицу не угодно ли? А у параднаго хода, пожалуй, и швейцара можно будетъ поставить... Аррр...
Отрыжка въ сильной мѣрѣ отравляла удовольствіе. Но питаться лучше супругамъ не приходило въ голову — заботы о сбереженіяхъ, уже по инерціи, были по-прежнему на первомъ планѣ. Да и лучшаго питанія не требовалось: здоровые, крѣпкіе Лапины были оба, по выраженію словоохотливыхъ сосѣдокъ, — «объ дорогу не расшибешь».
Сколотивъ, всякими правдами и неправдами, довольно приличный капиталецъ, Лапинъ задумалъ оштукатурить домъ, — вообще, придать ему болѣе «солидный», по его выраженію, видъ. Опять началась работа. Но какая это была некрасивая, грязная, по сравненію съ прежней, работа. Изъ за косыхъ переплетовъ драни, какъ изъ-за тюремной рѣшетки, грустно смотрѣли добрые лѣсные глаза-сучья; крашеный полъ былъ забрызганъ известью, заваленъ обломками дранинъ, пескомъ и клочьями бумаги. Подъ искусной лопаточкой штукатура выравнялись стѣны въ скучную сѣрую плоскость, толстымъ слоемъ песка и извести навсегда схоронивъ бархатистые лѣсные глаза. Маляры попотомъ оклеили стѣны старыми номерами «Правительственнаго Вѣстника», взятыми изъ архива земства, а сверху недорогимъ, въ стилѣ «модернъ» шпалеромъ.
Не прошло года, — въ шпалерѣ завелись клопы. Чисто-на-чисто выбѣленный потолокъ съ фигурными кругами и карнизомъ пожелтѣлъ, а въ лучшей комнатѣ — залѣ далъ трещину. Фелицата Ильинишна замазала эту трещину разведеннымъ на пескѣ мѣломъ. Получилась бѣлая змѣевидная
полоска, которая шла отъ святого угла по направленію къ висѣвшему въ простѣнкѣ большому зеркалу.
— Вотъ что, Цата, — сказалъ однажды за чаемъ женѣ Никаноръ Степанычъ, — дѣтокъ у насъ нѣту, да и Слава Богу. Народъ теперь такой пошелъ, что лучше ихъ не имѣть. Выросли бы еще какими-нибудь крамольниками. А вотъ я что придумалъ: заведемъ-ка мы съ тобой пчелокъ. Дѣдушка мой тоже этимъ дѣломъ занимался. Любитель былъ... Тебѣ веселѣй будетъ да и медокъ; его, чай, продавать можно. Пчелы разводятся быстро. Купимъ, допустимъ, три улья — черезъ годъ, глядишь, станетъ девять, а черезъ два — двадцать семь...
Фелицата Ильинишна ничего не имѣла противъ. Насколько она была скупа, настолько же и сластолюбива. Переспектива имѣть собственный медъ очень понравилась ей.
Весной, едва пріоткрывался вѣнчальный уборъ земли, супруги Лапины вытаскивали изъ подвала тяжелыя сонныя колоды и рядами ставили ихъ въ саду подъ яблонями. Дня черезъ два, черезъ три, пригрѣтое солнцемъ, крылатое племя пробуждалось отъ долгаго зимняго сна, и оживленная гудовень наполняла зацвѣтающій садъ. Отроясь, раздѣлившись на новыя государства, устроивъ съ подобающимъ комфортомъ матокъцарицъ, пчелы принимались за работу. Подобно пройдохамъ-нищимъ у монастырскихъ воротъ, толпились около летковъ сѣрые прожорливые трутни. Но работницы пчелы храбро защищали свои запасы. Общипанный и избитый до полусмерти трутень, изнемогая отъ голода, уползалъ куда-нибудь въ траву подъ прошлогодній листъ и тамъ издыхалъ.
Съ появленіемъ въ земскомъ сельско-хозяйственномъ складѣ рамочныхъ ульевъ немедленно появились эти ульи и на пасѣкѣ Никанора Степаныча. Изящные, выкрашенные въ голубую краску пчелиные флигелечки напоминали домикъ самого Никанора Степаныча. Не было въ нихъ только оконъ съ занавѣсками и геранями, да вмѣсто двухъ ходовъ — чернаго и никогда не открывавшагося параднаго — имѣлся одинъ, вѣчно оживленный — узенькій темный летокъ. Была и еще разница: Лапинъ съ женой, живя въ своемъ домикѣ, копили сбереженія, въ сущности, не извѣстно для кого и для чего, а пчелы, собирая медъ, знали, что медъ этотъ понадобится для такихъ же, какъ онѣ, работницъ пчелъ, подростающихъ имъ на смѣну.