Павловна. А письма, Леночка, тѣ возьми и опусти завтра сама, — Дарьюшкѣ не давай. Обязательно сама опусти.
— Хорошо, мамочка. Я знаю.
— Ну вотъ. А теперь спокойной ночи.
Въ своей крохотной комнаткѣ, Леночка долго сидитъ за столомъ не зажигая огня. За послѣднее время она привыкла сидѣть въ одиночествѣ, въ темнотѣ. И только передъ тѣмъ, какъ раздѣться, зажгла лампу. Огля
нулась на знакомую обстановку, на портретъ брата Сережи въ дорогой рамкѣ и снова точно обезсиленная опустилась на стулъ. Потомъ изъ нижняго ящика комода достала рѣзную шкатулку съ мудреннымъ замкомъ — подарокъ Сережи, и ключикомъ, висѣвшимъ на шнуркѣ на шеѣ отперла ее и сверху пачки писемъ — двадцать три ихъ было всего — положила сегодняшнее письмо Софьи Павловны — двадцать четвертое. Всѣ они были въ одинаковыхъ кон
вертахъ, съ одинаково написанными адресами — совсѣмъ, совсѣмъ похожіе другъ на друга. Здѣсь же лежалъ и номеръ газеты съ извѣстіемъ, что Сережа убитъ.
Леночка заперла шкатулку, спрятала на комодъ и стала раздѣваться. Неосторожно стукнула стуломъ и ложась уже услышала негромкій голосъ матери:
— Леночка не спишь? Не забудь, смотри, утромъ опустить письмо Сережѣ.
Евгеній Шведеръ.
Колесо жизни.
Весной утромъ въ Нижнемъ Новгородѣ, къ пристани подходитъ огромный пароходъ волжскаго общества «Самолетъ»; на носу на бѣломъ фонѣ ярко выдѣляются большія красныя буквы: «Пушкинъ».
Пароходъ пришелъ изъ Астрахани. Выше по Волгѣ онъ не пойдетъ. Всѣ пассажиры сошли здѣсь.
Позднѣе другихъ сошли, смѣясь, двѣ молодыя дѣвушки. Одна изъ нихъ свой маленькій ручной багажъ оставила на храненіе въ конторѣ на пристани. Черезъ плечо у нея была надѣта дорожная сумочка. Совсѣмъ путешественница!
У другой багажа и вовсе не было. Ея надувная резиновая подушка лежала свернутой въ карманѣ.
Когда онѣ сошли съ пристани, барышня, которая была поменьше ростомъ, обернулась назадъ.
— Прощай, милый Пушкинъ! — сказала она пароходу.
Обѣ барышни здѣсь въ Нижнемъ проѣздомъ, у обѣихъ до отъѣзда остается много времени и отъ нечего дѣлать онѣ осматриваютъ городъ, такъ, просто, безъ всякой системы, идутъ, куда глаза глядятъ. День сѣрый, холодный, хмурый, но онѣ хорошо выспались, хорошо на
пились кофе и теперь въ приподнятомъ настроеніи: идутъ, шутятъ, острятъ, сами смѣются своимъ остротамъ.
Подлѣ «Прачешнаго заведенія» стоитъ совсѣмъ маленькая грязненькая дѣвочка; въ лѣвой рукѣ у нея веревка, а веревка отъ деревяннаго ящика, а въ ящикѣ — кукла изъ тряпокъ. Большой палецъ правой руки дѣвочка держитъ во рту и широко раскрытыми глазами смотритъ на барышень.
— Дѣвочка, у тебя вкусный пальчикъ?
— «Пальчикъ», — повторяетъ она
— Тебѣ когда-нибудь моютъ руки? — «Руки».
— Съ тобой, дружокъ, много не наговоришь.
— «Говоришь», — попочкой повторяетъ та.
Обѣ барышни смѣются: у дѣвчурки мать, навѣрное, прачка; прачкѣ приходится такъ много стирать бѣлья, что не хватаетъ времени выстирать дочь.
У слѣдующихъ воротъ на панели разгуливаетъ бѣлая кошка, а навстрѣчу идетъ лавочный мальчишка съ жестянкой керасина въ рукѣ. На головѣ у него — круглый хлѣбъ. Вдругъ хлѣбъ качается и бухъ на землю. Кошка ко
мично вся присѣдаетъ и тотчасъ же Со страху маршъ въ подвалъ.
Барышни хохочутъ. Та, которая повыше, суетъ руку въ карманъ — за платкомъ вылѣзаетъ резиновая «подушкаи шлепсъ плашмя на панель.
Смѣхъ crescendo; потомъ diminuendo. Когда смѣшно, такъ ужъ все смѣшно, смѣшное само подвертывается подъ руку. Въ концѣ улицы онѣ набрели на что-то высокое, покрытое брезентомъ, что-то на каменномъ фундаментѣ за желѣзной рѣшеткой. Должно быть, памятникъ. Но при чемъ же брезентъ? Новый памятникъ?
Въ нѣсколькихъ шагахъ городовой. Онѣ подошли къ нему. Кому это памятникъ? Ахъ, это старый памятникъ! Но зачѣмъ же тогда закрытъ?
Городовой объяснилъ: дѣло въ томъ, что на зиму памятникъ всегда укутываютъ въ рогожи, сверху брезентомъ; памятникъ берегутъ. На лѣто, конечно, снимаютъ, но нынче весна позадержалась, такъ вотъ и не снимаютъ. На дняхъ, навѣрное, снимутъ.
— Спасибо, спасибо.
Обѣ барышни улыбаясь, но сдерживаясь, отходятъ на шагъ. Но въ это же мгновеніе ихъ вдругъ поражаетъ безум
— Хорошо, мамочка. Я знаю.
— Ну вотъ. А теперь спокойной ночи.
Въ своей крохотной комнаткѣ, Леночка долго сидитъ за столомъ не зажигая огня. За послѣднее время она привыкла сидѣть въ одиночествѣ, въ темнотѣ. И только передъ тѣмъ, какъ раздѣться, зажгла лампу. Огля
нулась на знакомую обстановку, на портретъ брата Сережи въ дорогой рамкѣ и снова точно обезсиленная опустилась на стулъ. Потомъ изъ нижняго ящика комода достала рѣзную шкатулку съ мудреннымъ замкомъ — подарокъ Сережи, и ключикомъ, висѣвшимъ на шнуркѣ на шеѣ отперла ее и сверху пачки писемъ — двадцать три ихъ было всего — положила сегодняшнее письмо Софьи Павловны — двадцать четвертое. Всѣ они были въ одинаковыхъ кон
вертахъ, съ одинаково написанными адресами — совсѣмъ, совсѣмъ похожіе другъ на друга. Здѣсь же лежалъ и номеръ газеты съ извѣстіемъ, что Сережа убитъ.
Леночка заперла шкатулку, спрятала на комодъ и стала раздѣваться. Неосторожно стукнула стуломъ и ложась уже услышала негромкій голосъ матери:
— Леночка не спишь? Не забудь, смотри, утромъ опустить письмо Сережѣ.
Евгеній Шведеръ.
Колесо жизни.
Весной утромъ въ Нижнемъ Новгородѣ, къ пристани подходитъ огромный пароходъ волжскаго общества «Самолетъ»; на носу на бѣломъ фонѣ ярко выдѣляются большія красныя буквы: «Пушкинъ».
Пароходъ пришелъ изъ Астрахани. Выше по Волгѣ онъ не пойдетъ. Всѣ пассажиры сошли здѣсь.
Позднѣе другихъ сошли, смѣясь, двѣ молодыя дѣвушки. Одна изъ нихъ свой маленькій ручной багажъ оставила на храненіе въ конторѣ на пристани. Черезъ плечо у нея была надѣта дорожная сумочка. Совсѣмъ путешественница!
У другой багажа и вовсе не было. Ея надувная резиновая подушка лежала свернутой въ карманѣ.
Когда онѣ сошли съ пристани, барышня, которая была поменьше ростомъ, обернулась назадъ.
— Прощай, милый Пушкинъ! — сказала она пароходу.
Обѣ барышни здѣсь въ Нижнемъ проѣздомъ, у обѣихъ до отъѣзда остается много времени и отъ нечего дѣлать онѣ осматриваютъ городъ, такъ, просто, безъ всякой системы, идутъ, куда глаза глядятъ. День сѣрый, холодный, хмурый, но онѣ хорошо выспались, хорошо на
пились кофе и теперь въ приподнятомъ настроеніи: идутъ, шутятъ, острятъ, сами смѣются своимъ остротамъ.
Подлѣ «Прачешнаго заведенія» стоитъ совсѣмъ маленькая грязненькая дѣвочка; въ лѣвой рукѣ у нея веревка, а веревка отъ деревяннаго ящика, а въ ящикѣ — кукла изъ тряпокъ. Большой палецъ правой руки дѣвочка держитъ во рту и широко раскрытыми глазами смотритъ на барышень.
— Дѣвочка, у тебя вкусный пальчикъ?
— «Пальчикъ», — повторяетъ она
— Тебѣ когда-нибудь моютъ руки? — «Руки».
— Съ тобой, дружокъ, много не наговоришь.
— «Говоришь», — попочкой повторяетъ та.
Обѣ барышни смѣются: у дѣвчурки мать, навѣрное, прачка; прачкѣ приходится такъ много стирать бѣлья, что не хватаетъ времени выстирать дочь.
У слѣдующихъ воротъ на панели разгуливаетъ бѣлая кошка, а навстрѣчу идетъ лавочный мальчишка съ жестянкой керасина въ рукѣ. На головѣ у него — круглый хлѣбъ. Вдругъ хлѣбъ качается и бухъ на землю. Кошка ко
мично вся присѣдаетъ и тотчасъ же Со страху маршъ въ подвалъ.
Барышни хохочутъ. Та, которая повыше, суетъ руку въ карманъ — за платкомъ вылѣзаетъ резиновая «подушкаи шлепсъ плашмя на панель.
Смѣхъ crescendo; потомъ diminuendo. Когда смѣшно, такъ ужъ все смѣшно, смѣшное само подвертывается подъ руку. Въ концѣ улицы онѣ набрели на что-то высокое, покрытое брезентомъ, что-то на каменномъ фундаментѣ за желѣзной рѣшеткой. Должно быть, памятникъ. Но при чемъ же брезентъ? Новый памятникъ?
Въ нѣсколькихъ шагахъ городовой. Онѣ подошли къ нему. Кому это памятникъ? Ахъ, это старый памятникъ! Но зачѣмъ же тогда закрытъ?
Городовой объяснилъ: дѣло въ томъ, что на зиму памятникъ всегда укутываютъ въ рогожи, сверху брезентомъ; памятникъ берегутъ. На лѣто, конечно, снимаютъ, но нынче весна позадержалась, такъ вотъ и не снимаютъ. На дняхъ, навѣрное, снимутъ.
— Спасибо, спасибо.
Обѣ барышни улыбаясь, но сдерживаясь, отходятъ на шагъ. Но въ это же мгновеніе ихъ вдругъ поражаетъ безум