Арія Джильды.
Если порыться, какъ слѣдуетъ, въ прошломъ — можно найти удивительныя мѣста; такія, къ которымъ воспоминаніе подходитъ особенно бережно, словно опасаясь спугнуть голубой ихъ покой, населенный прекрасными призраками.
Это — тихій, невянущій садъ души — съ потайными тропинками, куда можетъ проникнуть только одинъ человѣкъ: оторвется, забудется, потеряетъ на мигъ представленіе — кто и что онъ теперь — и увидитъ себя неожиданно затаившимъ дыханіе передъ маленькой свѣтлой лужайкой.
До нея — одинъ шагъ; остается, всего, отстранить мокрую вѣтку цвѣтовъ; остается, всего, приподнять розоватую кипѣнь душистой, томящейся яблони, и человѣкъ будетъ тамъ, гдѣ у склона, облитаго золотомъ, въ бѣломъ взмахѣ растаялъ однажды чейто газовый шарфъ.
Поднимается властно рука, но дрожитъ отъ волненія.
А на розовыхъ чашечкахъ не просохли еще слезы ночи. Тише!
Я подниму сейчасъ мокрую кипѣнь цвѣтовъ.
Это было весной на зарѣ моей жизни. Это было далекой весной въ родномъ моемъ городѣ: гдѣ просторное синее небо поблѣднѣло надъ куполомъ храма, словно кто-то веселый и щедрый выжалъ безплотными дланями весь золотой сокъ изъ его глубины на опрокинутую чашу, увѣнчанную драгоцѣннымъ крестомъ; гдѣ по отвѣснымъ обрывамъ окраинъ густо и радостно лѣпятся въ зелени вербъ голубые, малиновые, синіе и желтые домики — какъ пасхальныя «крашенки» въ сочныхъ росткахъ ячменя; гдѣ живымъ серебромъ расплескался богатый разливъ по низинамъ, захлестнувъ цѣлый приго
родъ полой водой; гдѣ пугливыя стайки тупоносыхъ, медлительныхъ рыбъ, пробираясь въ зеленой водѣ — вдоль залитыхъ заборовъ, вкругъ рѣшетокъ бесѣдки, мимо ступенекъ балкона, подъ цвѣтными широкими подоконниками — пялятъ внимательно перламутровые глаза на такія диковинки, о которыхъ онѣ и во снѣ не имѣли понятія; гдѣ цвѣтущія вишни, абрикосы и яблони подбираютъ стыдливо кружева своихъ брачныхъ одеждъ, боясь замочить ихъ въ густой и спокойной водѣ, отразившей въ себѣ всю прозрачную радость великаго праздника жизни; гдѣ, часами, сидятъ черепахи, взобравшись на тинистый скользкій плетень и чтото упорно обдумываютъ, прежде чѣмъ плюхнуться снова въ жидкое зеркало; гдѣ, при закатѣ, пахнетъ водою, тепломъ, смолою, гніющими брусьями, плотною мякотью чакана, желтою пылью и медомъ; гдѣ, ночами, захлебываясь, горланятъ луговыя лягушки; гдѣ горячія стѣны домовъ, напоенныя за день тяжелымъ, расплавленнымъ зноемъ, отдаютъ свое каменное дыханіе глубинѣ жадной ночи; гдѣ сладкимъ дурманомъ истекаютъ сады въ тайномъ обрядѣ ночного цвѣтенія; гдѣ ночные огни не дрожатъ на стеклѣ, а пьяно сочатся, сквозь шорохъ сухой кисеи, прямо на улицу; и гдѣ душа, словно вѣнчикъ цвѣтка, днемъ и ночью открыта — и солнцу, и вѣтру, и плеску волны, и сладкимъ, туманящимъ шорохомъ.
Той весной, о которой я вспомнилъ теперь, мнѣ рѣшительно некуда было дѣвать себя.
Выпускные экзамены кончились. Я завелъ себѣ зеленые діагоналевые брюки, новую студенческую фуражку и поясъ съ махрами.
Фуражку я надѣвалъ на самый за
тылокъ, выпустивъ чубъ на просторъ; руки небрежно засовывалъ въ карманы; и въ такомъ видѣ блуждалъ цѣлый день по окрайнамъ, слушая лягушекъ, смотрѣлъ на деревья въ атаманскомъ саду, шагая по пустыннымъ улицамъ, насыщеннымъ вязкой испариной тающаго асфальта, слонялся по комнатамъ нашего маленькаго дома и часами торчалъ на балконѣ, глядя въ высокій заборъ сосѣдняго сада.
Я не знаю совсѣмъ — чего мнѣ хотѣлось.
Можетъ быть, я, дѣйствительно, пытался найти что-нибудь достойное моего вниманія въ этомъ маленькомъ городѣ? Можетъ быть, наслаждался возможностью изо-дня въ день ничего не дѣлать? А, можетъ быть, предъ грядущимъ отъѣздомъ, мнѣ хотѣлось полнѣе и глубже запечатлѣть въ своемъ сердцѣ каждый уголъ, каждую стѣну, каждую улицу, каждый заборъ, чтобы потомъ — мало ли что можетъ случиться — все это вспомнить когда-нибудь на далекой чужбинѣ; вспомнить и умилиться, переживъ еще разъ самые свѣтлые, самые тихіе и самые безазботные дни моей юности?
Рядомъ съ нами былъ домъ — большой и прекрасный; не такой, какъ другіе: съ глубокимъ подъѣздомъ, съ просторными крыльями легкихъ балконовъ, съ роскошнѣйшимъ садомъ, переполненнымъ красками.
Вечеромъ изъ дома слышна была музыка; иногда удавалось мнѣ быть молчаливымъ свидѣтелемъ исполненія большихъ и серьезныхъ вещей; а однажды тамъ кто-то провелъ совершенно легко и свободно всю арію Джильды.
Это было великолѣпно: жаркая черная ночь, открытыя окна, плоскіе листья какихъ-то растеній за марлей
Если порыться, какъ слѣдуетъ, въ прошломъ — можно найти удивительныя мѣста; такія, къ которымъ воспоминаніе подходитъ особенно бережно, словно опасаясь спугнуть голубой ихъ покой, населенный прекрасными призраками.
Это — тихій, невянущій садъ души — съ потайными тропинками, куда можетъ проникнуть только одинъ человѣкъ: оторвется, забудется, потеряетъ на мигъ представленіе — кто и что онъ теперь — и увидитъ себя неожиданно затаившимъ дыханіе передъ маленькой свѣтлой лужайкой.
До нея — одинъ шагъ; остается, всего, отстранить мокрую вѣтку цвѣтовъ; остается, всего, приподнять розоватую кипѣнь душистой, томящейся яблони, и человѣкъ будетъ тамъ, гдѣ у склона, облитаго золотомъ, въ бѣломъ взмахѣ растаялъ однажды чейто газовый шарфъ.
Поднимается властно рука, но дрожитъ отъ волненія.
А на розовыхъ чашечкахъ не просохли еще слезы ночи. Тише!
Я подниму сейчасъ мокрую кипѣнь цвѣтовъ.
Это было весной на зарѣ моей жизни. Это было далекой весной въ родномъ моемъ городѣ: гдѣ просторное синее небо поблѣднѣло надъ куполомъ храма, словно кто-то веселый и щедрый выжалъ безплотными дланями весь золотой сокъ изъ его глубины на опрокинутую чашу, увѣнчанную драгоцѣннымъ крестомъ; гдѣ по отвѣснымъ обрывамъ окраинъ густо и радостно лѣпятся въ зелени вербъ голубые, малиновые, синіе и желтые домики — какъ пасхальныя «крашенки» въ сочныхъ росткахъ ячменя; гдѣ живымъ серебромъ расплескался богатый разливъ по низинамъ, захлестнувъ цѣлый приго
родъ полой водой; гдѣ пугливыя стайки тупоносыхъ, медлительныхъ рыбъ, пробираясь въ зеленой водѣ — вдоль залитыхъ заборовъ, вкругъ рѣшетокъ бесѣдки, мимо ступенекъ балкона, подъ цвѣтными широкими подоконниками — пялятъ внимательно перламутровые глаза на такія диковинки, о которыхъ онѣ и во снѣ не имѣли понятія; гдѣ цвѣтущія вишни, абрикосы и яблони подбираютъ стыдливо кружева своихъ брачныхъ одеждъ, боясь замочить ихъ въ густой и спокойной водѣ, отразившей въ себѣ всю прозрачную радость великаго праздника жизни; гдѣ, часами, сидятъ черепахи, взобравшись на тинистый скользкій плетень и чтото упорно обдумываютъ, прежде чѣмъ плюхнуться снова въ жидкое зеркало; гдѣ, при закатѣ, пахнетъ водою, тепломъ, смолою, гніющими брусьями, плотною мякотью чакана, желтою пылью и медомъ; гдѣ, ночами, захлебываясь, горланятъ луговыя лягушки; гдѣ горячія стѣны домовъ, напоенныя за день тяжелымъ, расплавленнымъ зноемъ, отдаютъ свое каменное дыханіе глубинѣ жадной ночи; гдѣ сладкимъ дурманомъ истекаютъ сады въ тайномъ обрядѣ ночного цвѣтенія; гдѣ ночные огни не дрожатъ на стеклѣ, а пьяно сочатся, сквозь шорохъ сухой кисеи, прямо на улицу; и гдѣ душа, словно вѣнчикъ цвѣтка, днемъ и ночью открыта — и солнцу, и вѣтру, и плеску волны, и сладкимъ, туманящимъ шорохомъ.
Той весной, о которой я вспомнилъ теперь, мнѣ рѣшительно некуда было дѣвать себя.
Выпускные экзамены кончились. Я завелъ себѣ зеленые діагоналевые брюки, новую студенческую фуражку и поясъ съ махрами.
Фуражку я надѣвалъ на самый за
тылокъ, выпустивъ чубъ на просторъ; руки небрежно засовывалъ въ карманы; и въ такомъ видѣ блуждалъ цѣлый день по окрайнамъ, слушая лягушекъ, смотрѣлъ на деревья въ атаманскомъ саду, шагая по пустыннымъ улицамъ, насыщеннымъ вязкой испариной тающаго асфальта, слонялся по комнатамъ нашего маленькаго дома и часами торчалъ на балконѣ, глядя въ высокій заборъ сосѣдняго сада.
Я не знаю совсѣмъ — чего мнѣ хотѣлось.
Можетъ быть, я, дѣйствительно, пытался найти что-нибудь достойное моего вниманія въ этомъ маленькомъ городѣ? Можетъ быть, наслаждался возможностью изо-дня въ день ничего не дѣлать? А, можетъ быть, предъ грядущимъ отъѣздомъ, мнѣ хотѣлось полнѣе и глубже запечатлѣть въ своемъ сердцѣ каждый уголъ, каждую стѣну, каждую улицу, каждый заборъ, чтобы потомъ — мало ли что можетъ случиться — все это вспомнить когда-нибудь на далекой чужбинѣ; вспомнить и умилиться, переживъ еще разъ самые свѣтлые, самые тихіе и самые безазботные дни моей юности?
Рядомъ съ нами былъ домъ — большой и прекрасный; не такой, какъ другіе: съ глубокимъ подъѣздомъ, съ просторными крыльями легкихъ балконовъ, съ роскошнѣйшимъ садомъ, переполненнымъ красками.
Вечеромъ изъ дома слышна была музыка; иногда удавалось мнѣ быть молчаливымъ свидѣтелемъ исполненія большихъ и серьезныхъ вещей; а однажды тамъ кто-то провелъ совершенно легко и свободно всю арію Джильды.
Это было великолѣпно: жаркая черная ночь, открытыя окна, плоскіе листья какихъ-то растеній за марлей