окна, чья-то свѣтлая тѣнь въ глубинѣ большой комнаты и свѣтлый грудной голосокъ, идущій шутя черезъ всѣ колоратурныя нагроможденія.
И интереснѣе всего было то, что послѣ исполненія всѣхъ этихъ сложныхъ вещей ни одинъ человѣкъ не выходилъ изъ подъѣзда.
Я, бывало, часами стоялъ на аллеѣ, прислонившись къ акаціи, и ждалъ.
Я не могъ допустить, чтобы всѣ эти дни аріи, дуэты, квартеты — Свендсена, Грига, Моцарта и прочихъ были исполнены исключительно членами
этой семьи, — до того все казалось мнѣ зрѣлымъ и строгимъ по техникѣ и пониманію.
И, однако же, не было случая, чтобы кто-нибудь вышелъ на улицу, послѣ того, какъ гасились огни въ большомъ домѣ.
И я думалъ съ какимъ-то восторгомъ объ этой семьѣ, превратившей свое существованіе въ вѣчный радостный праздникъ: какъ прекрасна должна быть ихъ жизнь въ этомъ домѣ, окруженномъ цвѣтами и стеклами! Особенно жизнь тѣхъ двухъ дѣвушекъ, изъ которыхъ одна такъ свѣтло и свободно справляется съ аріей Джильды!
За заборомъ былъ садъ.
Если смотрѣть черезъ щель, продѣланную моимъ перочиннымъ ножемъ, — смотрѣть долго и пристально, — начинаетъ казаться, будто бы, видишь другой, заколдованный міръ.
Міръ стекла и цвѣтовъ. Стекла!
Ихъ было необычайное множествоцѣлыя стѣны, цѣлыя плоскости, поставленныя подъ всѣми углами, какіе только можно представить себѣ: тамъ была оранжерея со стеклянными стѣнами и потолками и длинные ряды парниковъ съ подъемными рамами.
Оранжерея стояла, словно облитый слюдою драконъ, который, боясь задохнуться, раскрылъ свои ребра и провѣтриваетъ, пылающія бѣлымъ огнемъ, внутренности; чешуя его скользкихъ, изломанныхъ крыльевъ торчитъ во всѣ стороны: двѣ-три грани едва отдѣлились отъ каменнаго живота; другія, какъ лопасти рыбы, завернуты на-бокъ; остальныя — вздыбились вверхъ, словно плоскія иглы морского ежа; а ниже — разбросаны рамы безчисленныхъ парниковъ.
Когда я взглянулъ въ первый разъ въ свою щель, я обомлѣлъ отъ восторга.
Солнце въ упоръ поливало всѣ эти грани безжалостнымъ свѣтомъ; и все
Рис. В. Сварога.
Когда я взглянулъ въ первый разъ въ щель, я обомлѣлъ отъ восторга...
И интереснѣе всего было то, что послѣ исполненія всѣхъ этихъ сложныхъ вещей ни одинъ человѣкъ не выходилъ изъ подъѣзда.
Я, бывало, часами стоялъ на аллеѣ, прислонившись къ акаціи, и ждалъ.
Я не могъ допустить, чтобы всѣ эти дни аріи, дуэты, квартеты — Свендсена, Грига, Моцарта и прочихъ были исполнены исключительно членами
этой семьи, — до того все казалось мнѣ зрѣлымъ и строгимъ по техникѣ и пониманію.
И, однако же, не было случая, чтобы кто-нибудь вышелъ на улицу, послѣ того, какъ гасились огни въ большомъ домѣ.
И я думалъ съ какимъ-то восторгомъ объ этой семьѣ, превратившей свое существованіе въ вѣчный радостный праздникъ: какъ прекрасна должна быть ихъ жизнь въ этомъ домѣ, окруженномъ цвѣтами и стеклами! Особенно жизнь тѣхъ двухъ дѣвушекъ, изъ которыхъ одна такъ свѣтло и свободно справляется съ аріей Джильды!
За заборомъ былъ садъ.
Если смотрѣть черезъ щель, продѣланную моимъ перочиннымъ ножемъ, — смотрѣть долго и пристально, — начинаетъ казаться, будто бы, видишь другой, заколдованный міръ.
Міръ стекла и цвѣтовъ. Стекла!
Ихъ было необычайное множествоцѣлыя стѣны, цѣлыя плоскости, поставленныя подъ всѣми углами, какіе только можно представить себѣ: тамъ была оранжерея со стеклянными стѣнами и потолками и длинные ряды парниковъ съ подъемными рамами.
Оранжерея стояла, словно облитый слюдою драконъ, который, боясь задохнуться, раскрылъ свои ребра и провѣтриваетъ, пылающія бѣлымъ огнемъ, внутренности; чешуя его скользкихъ, изломанныхъ крыльевъ торчитъ во всѣ стороны: двѣ-три грани едва отдѣлились отъ каменнаго живота; другія, какъ лопасти рыбы, завернуты на-бокъ; остальныя — вздыбились вверхъ, словно плоскія иглы морского ежа; а ниже — разбросаны рамы безчисленныхъ парниковъ.
Когда я взглянулъ въ первый разъ въ свою щель, я обомлѣлъ отъ восторга.
Солнце въ упоръ поливало всѣ эти грани безжалостнымъ свѣтомъ; и все
Рис. В. Сварога.
Когда я взглянулъ въ первый разъ въ щель, я обомлѣлъ отъ восторга...