впереди было буквально опутано скользкой, колючей, щекочущей, сломанной по всѣмъ направленіямъ, соломой лучей; и въ этомъ пожарѣ — бѣломъ и хрупкомъ — плавилась алая, синяя, желтая, оранжевая пѣна цвѣтовъ, окруживъ себя рѣющимъ, зыбко текущимъ дыханіемъ.
Только дорожки желтѣли спокойно; остальное — дрожало, сверкало, смѣялось, плескало — словно глубокое дно расплавленнаго хрустальнаго океана, гдѣ неожиданно лопнули и расцвѣли самоцвѣтные камни.
Да! Это было, поистинѣ, диковинное зрѣлище, и я простоялъ до тѣхъ поръ, пока все слилось въ одно золотое пятно, прорѣзанное голубыми и красными жилками.
Приходилось ли вамъ видѣть глазъ? Не глаза на лицѣ, не лицо, на которомъ глаза, а одинъ только глазъ — безъ всего: большое продолговатое яблоко, густо-синій раекъ, словно сложенный изъ какихъ-то острыхъ и тонкихъ клинковъ, размѣщенныхъ относительно внутренняго, меньшаго, ‘круга, какъ масса желѣзныхъ опилковъ у магнитнаго полюса; или, лучше еще, какъ осколки цвѣтного стекла, собранные въ кольцо съ величайшей точностью; внутри этого кольца — подвижного, сжимающагося — черный зрачокъ, словно бездонный провалъ въ какіе-то жуткіе тайники; а выше и ниже продолговатаго яблока — два тревожныхъ, трепещущихъ крылышка; это — рѣсницы.
Странное, ни съ чѣмъ не сравнимое ощущеніе!
У меня чуть не лопнуло сердце, когда мою щель закрылъ такой глазъ.
Еще нестерпимѣе стало стоять, когда я представилъ себѣ, что этому синему глазу видна приблизительно та же картина, т. -е. мое яблоко, мой раекъ, мой зрачекъ.
Можетъ ли быть «выраженіе» «только» у глаза? Не знаю.
Если это его я воспринялъ тогда, то оно жуткое.
И такъ мы стояли съ минуту, раздѣленные только дюймовой доской — не зная, не видя другъ друга, познавая единственной точкой поверхности своего организма одну только точку — чужого.
И такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока затаенный какой-то, мелодическій хохотъ заставилъ меня, наконецъ, вернуться къ себѣ.
— Я знаю, кто вы! — услышалъ я
близкій, волнующій голосъ: — вы тотъ, лохматый, студентъ... Я видѣла васъ изъ окна и на улицѣ.
— А васъ какъ зовутъ? — спросилъ я, не смѣя дышать. — Не скажу!
Тихій, собранный смѣхъ, словно ртутные шарики, побѣжалъ и запрыгалъ, закругляясь все меньшими и меньшими блестками, а глазъ оставался все такимъ же, какъ былъ; только одна его точка потемнѣла и стала влажнѣй.
— Это вы пѣли Джильду?
— Да, я! А вамъ развѣ слышно? Я признался, въ своихъ наблюденіяхъ изъ-подъ темной акаціи.
Снова смѣшекъ за заборомъ.
И вдругъ я смѣлѣю. Не знаю, какъ это приходитъ. Неожиданно я начинаю бояться, что она можетъ скрыться сейчасъ и уйти, оставивъ меня одного. И я тороплюсь. Вѣроятно, это выходитъ у меня не очень красиво:
— Мнѣ нужно васъ видѣть, — шепчу я, почти задыхаясь: — скажите, могу ли я видѣть васъ?
Глазъ отстраняется. Впереди только стекла съ ихъ сумасшедшей игрой. — Пропало! — думаю я и вздыхаю. И вдругъ колебаніемъ вѣтра доходитъ до слуха:
— Завтра я буду въ двѣнадцать возвращаться съ сестрой отъ учителя музыки. Если хотите, я сдѣлаю такъ, чтобы вы проводили меня.
Вечеръ. Черный, прекрасный, изумительный вечеръ.
Я стою подъ акаціей, смотрю въ окна дома и слушаю.
Она поетъ Джильду. Поетъ еще лучше, чѣмъ пѣла когда-то. Поетъ для меня. Порою мнѣ кажется, что свѣтлая тѣнь приближается къ марлевой сѣткѣ, и голосъ становится ближе, яснѣй. Каждое слово я слышу.
И между окномъ и акаціей голубое плетеніе свѣта получаетъ особенный, чистый, волнующій смыслъ: этой прозрачной стѣной, брошенной изъ глубины комнаты въ черную мглу связаны двѣ души; по серебрянымъ нитямъ идутъ безпрерывные токи, наполняютъ меня голубою, угрозою радостью и заставляютъ ударами сердца отзываться на каждый исполненный тактъ дивной аріи.
И когда обрывается сѣть, умолкаютъ послѣдніе голоса и въ глубокую мглу погружается домъ, я не въ силахъ еще отойти отъ акаціи.
Ночью снилось мнѣ много хорошаго; много стеколъ, цвѣтовъ и се
ребряный смѣхъ, разсыпающійся въ чистомъ бѣгѣ своемъ на округлые шарики.
А въ двѣнадцать, какъ было условлено, я ходилъ возлѣ стараго памятника взадъ и впередъ, и сердце мое чутко отсчитывало секунды, распирая мнѣ грудь глубиною волненія.
Ни въ двѣнадцать, ни въ часъ, ни въ два съ половиной никого я не встрѣтилъ.
Вотъ оно, что означалъ ея смѣхъ, этотъ чистый серебряный смѣхъ за высокимъ заборомъ.
Есть такой опытъ: возьмутъ пѣтуха, прижмутъ его голову къ полу, а потомъ проведутъ кускомъ мѣла черту отъ пѣтушинаго клюва вдоль по полу.
Что тогда дѣлается съ пѣтухомъ? Трудно отвѣтить на этотъ вопросъ. Только онъ не можетъ уже ни уйти, ни поднять головы, если вы даже оставите его совершенно въ покоѣ.
Онъ будетъ стоять, какъ дуракъ, въ одномъ положеніи, прикованный къ одной точкѣ пола, къ той самой, гдѣ клювъ его соприкасается съ проведенной вами чертой. Смѣшной это опытъ.
А, все-таки, гораздо смѣшнѣй, когда взрослый и мыслящій человѣкъ, получившій уже права гражданства и аттестатъ зрѣлости, самъ себя прикуетъ къ одной точкѣ на глупомъ заборѣ: такъ прикуетъ, что любой, самый глупый, пѣтухъ можетъ ему позавидовать!
Не достаточно ли было мнѣ трехчасовой прогулки возлѣ стараго памятника, чтобы оцѣнить по достоинству все ничтожество обѣщанія черезъ щель на заборѣ?
Оказалось, что нѣтъ.
Послѣ всей глубины издѣвательства надъ моимъ существомъ, я опять потянулся къ забору. Потянулся тотчасъ же послѣ прихода домой.
Со злобой и горечью подошелъ я на этотъ разъ къ щели.
Подошелъ, и душа моя дрогнула. На меня глядѣлъ глазъ.
— Вы должны извинить меня! — услышалъ я голосъ, растопившій во мнѣ весь осадокъ обиды: — былъ звонокъ отъ учителя, онъ нездоровъ.
Голосъ слабо дрожалъ — слабо и грустно.
— Вы ходили! Я видѣла васъ изъ окна.
— Да, ходилъ, — говорю я, и душа во мнѣ сладко ноетъ.
— Я васъ жду уже часъ у забора!