122 

1905 

НИВА 

- Да въ швейцарской на доскѣ фамилію вашу вѣроятно прочли. 



А онъ одинъ пріѣхалъ? 

- Никакъ нѣтъ-съ, съ сынкомъ. 

- Ну, такъ скажи ему, что меня дома нѣтъ, что я куда-нибудь уѣхалъ. 

«Этотъ краснорожій болванъ тоже имѣетъ виды на Людмилу,- принялся онъ размышлять по уходѣ коридорнаго.- Правда, не для себя, а для своего юродиваго Никеши; но какъ они смѣютъ думать, что подобная дѣвушка можетъ выйти за этого несмышленыша? За этого дурачка!-сердясь, думалъ Константинъ Федоровичъ.Да и докторъ тоже хорошъ! Утверждаетъ, что за Никешку она выйдетъ, а за меня нѣтъ. Дуракъ!» 

И онъ вспоминалъ, какъ внимательна съ нимъ вчера была Людмила-«внимательнѣе, чѣмъ со всѣми другими»,-льстилъ онъ себѣ-какъ настойчиво просила его пріѣхать къ нимъ сегодня обѣдать. И онъ, конечно, поѣдетъ, хотя бы опять пришлось пить шампанское. А пока, до обѣда, надо какъ- нибудь убить время! 

И онъ, взявъ извозчика, поѣхалъ на Волгу купаться. Послѣ купанья, гулялъ по бульвару, соображая, что ему, собственно говоря, слѣдовало бы сдѣлать кое-кому дѣловые визиты, и въ то же время чувствуя, что никого на свѣтѣ онъ теперь видѣть, кромѣ Людмилы, не можетъ. И былъ очень доволенъ, что на бульварѣ нѣтъ ни души, и онъ можетъ гулять въ полномъ одиночествѣ. 

И вдругъ, какъ разъ въ эту минуту, въ дали показалась какая-то знакомая ему фигурка. Вглядѣвшись, онъ узналъ поэта Юнашова. 

Молодой человѣкъ шелъ, глядя себѣ подъ ноги и разсѣянно помахивая тросточкой. Константинъ Федоровичъ сначала подумалъ было увернуться отъ этой встрѣчи, но сообразилъ, что Юнашовъ единственный человѣкъ, съ которымъ онъ могъ бы говорить въ данномъ настроеніи и именно потому, что съ нимъ можно говорить о Людмилѣ. И онъ окликнулъ поэта. 

Тотъ сначала приподнялъ голову, потомъ шляпу, но все еще видимо не узнавалъ Воротникова. 

-- Ахъ, Боже мой! Простите, ради Бога!-вдругъ воскликнулъ онъ, когда Константинъ Федоровичъ протянулъ уже ему руку.-Ради Бога, простите! Не сразу узналъ! Я близорукъ и разсѣянъ. 

- Гуляете?-спросилъ его Воротниковъ. 

Да!.. То-есть нѣтъ... нѣтъ, вѣрнѣе, да!.. Я иду, но куда-не знаю! Вѣдь, это и есть гулять. Не правда ли? Вѣдь, когда гуляютъ, такъ идутъ, не зная куда и не зная зачѣмъ,-сбивчиво проговорилъ Юнашовъ. 

- Сочиняете все, небось?-улыбаясь, сказалъ Константинъ Федоровичъ. 

- Сочиняю? Н-да! Впрочемъ, нѣтъ! Я стараюсь разгадать... стараюсь понять... 



Что именно понять? 

Не «что», а «кого». Кого? Ну, конечно, ес, ее, Людмилу Илларіоновну! Эту удивительную, странную, загадочную дѣвушку! Вотъ ужъ про нее нельзя сказать. что «въ ней все гармонія, все диво», это какой-то хаосъ! Это какая-то стихія!-восторженно ворковалъ поэтъ. 

Но въ стихіи всегда есть гармонія,-замѣтилъ Воротниковъ. 

Вы думаете? Да! Въ стихіи должна быть гармонія! А въ ней, вотъ, хаосъ! Хаосъ чувствъ, хаосъ мыслей! Хаосъ настроеній, не только постоянная смѣнчивость, но даже сбивчивость ихъ! Когда она серьезна, кругомъ становится весело; когда она начинаетъ веселиться, вамъ дѣлается жутко. Это-какъ гроза-и прекрасна, и ужасна въ одно и то же время! Молнія-и свѣтитъ, и ослѣпляетъ! Громъ-наводитъ на васъ ужасъ и радуетъ васъ!.. Я безумно, безумно люблю ее!-вдругъ, неожиданно, откровенно сознался Юнашовъ. 

- Ну, а... а она какъ... она къ вамъ относится?

1905 

No 7. 

помолчавъ немного и почему-то съ трудомъ, спросилъ Воротниковъ. 

- Не знаю! Мнѣ это все равно! Она можетъ смѣяться, глумиться надо мной; она можетъ презирать и ненавидѣть меня! Боже мой! Она можетъ бить, топтать меня ногами, и это мнѣ все равно! Я благословляю Бога за то, что люблю ее! За то, что мнѣ есть кого любить! И знаете что? Я бы даже испугался, если-бъ она вдругъ меня полюбила! Мнѣ бы страшно стало!—почти прошепталъ Юнашовъ, и всегда испуганное выраженіе его лица сдѣлалось еще испуганнѣе.—Она бы меня полюбила. Да это было бы ужасно! Я бы не вынесъ этого! Я бы умеръ!-лепеталъ поэтъ. 

А Воротниковъ слушалъ его и ничего не понималъ. 

«Ну, нѣтъ!—думалъ онъ про себя.—Если-бъ вотъ она меня полюбила, было бы совсѣмъ другое дѣло! И я бы не испугался!» 

- А вы не знаете, она любитъ кого-нибудь?-спросилъ онъ своего спутника. 

Что вы сказали?-переспросилъ тотъ, въ своей разсѣянности не разслышавъ словъ Воротникова. 

Тотъ повторилъ вопросъ. 

- Любитъ ли? Она говоритъ, что никого не любитъ, а я утвеождаю, что любитъ и даже очень сильно. 

- Кого же это? 

Но Юнашовъ отвѣтилъ не сразу. Они, въ это время, проходили мимо маленькаго садоваго ресторана. 

Зайдемъ сюда! Выпьемъ чего-нибудь, предложилъ онъ. 

Воротниковъ согласился, и они, свернувъ въ ресторанъ, заняли столикъ. 

- Дайте мнѣ коньяку,-сказалъ поэтъ подошедшему къ нему лакею. 

- Какъ? Съ утра уже коньякъ пьете?-удивился Константинъ Федоровичъ. 

- Да, я въ такомъ настроеніи, что не могу не пить! 

Черезъ минуту лакей поставилъ передъ Юнашовымъ полбутылки коньяку, а передъ Константиномъ Федоровичемъ сифонъ сельтерской воды. 

- Такъ кого же она любитъ-то?- повторилъ тотъ свой вопросъ. 

- Вы его не знаете. Онъ живетъ не здѣсь. Это тоже странный и загадочный человѣкъ. Онъ циникъ на словахъ и большой эстетикъ въ душѣ; онъ очень уменъ въ мысляхъ и глупъ въ поступкахъ; онъ добръ въ дѣлахъ и золъ на языкѣ. Она его любитъ, этого несчастнаго счастливца. 

- Да ужъ не докторъ ли это Лыкошинъ?-почти наобумъ спросилъ Воротниковъ. 

- Да, онъ. А развѣ вы съ нимъ знакомы? 

- Еще бы! Пріятели. 

- Ну, а какого же вы мнѣнія о немъ? 

- Да такого же почти, какъ и вы. Только счастливцемъ бы я его не назвалъ. И притомъ, пьетъ ужъ онъ очень! 

- Нѣтъ. онъ счастливецъ!-убѣжденно проговорилъ Юнашовъ.-У него свободный духъ! 

- А что такое свободный духъ? 

А вотъ видите ли.-началъ поэтъ, наливая себѣ уже третьо рюмку коньяку:-мы, всѣ и каждый, находимся подъ какой-нибудь опекой и всегда находимся. Въ дѣтствѣ и юности — подъ родительской; затѣмъ начинаетъ насъ опекать общество, къ которому мы принадлежимъ, среда, въ которой мы вращаемся; разные предразсудки, которые мы всасываемъ чуть ли не съ молокомъ матери; приличія, привитыя намъ, какъ оспа,— и мы дѣлаемся рабами этихъ нашихъ опекуновъ. И не только не боремся съ ними, но даже горячо отстаиваемъ нашихъ владыкъ, безъ нихъ жить не можемъ, боимся всего! Да и такъ умираемъ, не сказавъ ни одного новаго слова, не сдѣлавъ ни одного оригинальнаго поступка. Подъ опекой намъ хорошо, спокойно-и мы больше