146 

1905 

НИВА 

- А почему вы сегодня сказали, что ей пить не надо?-продолжалъ Юнашовъ. 

Никеша помолчалъ немного и проговорилъ: 

- Мнѣ, кажется, вы поняли меня тогда, потому что поддержали. 

- Да, да! Понялъ! А вотъ я самъ совсѣмъ пьянъ. Ужасное положеніе! Я никакъ не могу понять, зачѣмъ я пью!-несвязно бормоталъ поэтъ.-Ну, скажите мнѣ. пожалуйста! Зачѣмъ я пью? 

- А, вѣроятно, потому, что не знаете, чѣмъ замѣнить вино,-тихо отвѣтилъ Никеша. 

То-есть, какъ это?-не понявъ, переспросилъ Юнашовъ. 

Да всѣ отъ этого пьютъ. Въ душѣ у человѣка остаются пустыя мѣста, ихъ надо наполнить чѣмъ-нибудь, вотъ ихъ и заливаютъ виномъ. 

То-есть вы хотите сказать, что въ нашемъ настроеніи бываютъ... то-есть нѣтъ... не такъ... то-есть въ нашемъ состояніи духа,—пьянымъ голосомъ заговорилъ поэтъ.-Въ нашемъ состояніи духа бываютъ пустыя полосы, которыя безъ настроенія... Ну, мы ихъ искусственно, значитъ... и настраиваемъ... Такъ, что ли? 



Да, въ родѣ этого. 

Ну, а съ горя можно пить? 

- Нѣтъ, нельзя. Когда большое горе, имъ вся душа полна, и мѣста вину не остается. Когда нѣтъ ни горя, ни радости-это тоже тяжело, для нѣкоторыхъ, можетъбыть, тяжелѣе самого горя, потому что-пустота. Вотъ, тогда и пьютъ. 

Ну, а... зачѣмъ докторъ Лыкошинъ пьетъ?-перебивая Никешу, неожиданно спросилъ Юнашовъ. 

Не знаю,-совсѣмъ уже тихо отвѣтилъ Никеша и сталъ опять смотрѣть на воду. 

А я спать пойду, потому что въ такомъ видѣ я себя презираю,—сказалъ Юнашовъ и, пошатываясь, побрелъ къ трапу, ведшему въ каюты. 

А на пароходѣ шло, что называется, море разливанное. Оркестръ, взятый съ собою, игралъ разные вальсы. да цыганскіе романсы, а когда онъ смолкалъ, изъ рубки доносилось пѣніе, часто нестройное, но дышавшее какимъ-то одуряющимъ разгуломъ. 

Воротниковъ чувствовалъ, что у него кружится голова, но онъ уже не отходилъ отъ Людмилы. Всѣ его чувства, всѣ его мысли слились въ ней, и если-бъ ему теперь сказать, что она никогда-никогда не будетъ его женой, то онъ бы не повѣрилъ; а если бы повѣрилъ, то бросился бы въ воду. Никогда еще въ жизни онъ не испытывалъ ничего подобнаго. Его сердце жали какіе-то тиски, его горло сдавливала спазма, а его глаза, возбужденные виномъ и красотою этой дѣвушки, жадно смотрѣли на нее, смотрѣли не мигая и какъ бы кричали о любви. 

Людмила, конечно, видѣла это, но ей было не жаль Воротникова. Вспыхнувшая въ немъ страсть почти забавляла ее: онъ былъ такъ же ей смѣшонъ, какъ и тающій вице-губернаторъ, какъ разсыпающійся прахомъ купецъ Сусленковъ, какъ эти всѣ, жадно глядящіе на нее мужчины. Но ей не было и непріятно это вниманіе, это поклоненіе, это преслѣдованіе ее горячими глазами. Все это было въ общемъ аккордѣ и съ этой теплой ночью, и съ звуками музыки, и яркимъ блескомъ освѣщенной рубки, и съ нестройнымъ пѣніемъ и дурманомъ вина. Все это было въ гармоніи съ разгуломъ, это была оргія, трепещущая, напряженная до послѣдней крайности и могущая отъ одного какого-нибудь диссонанса сразу разлетѣться прахомъ, сразу перейти въ страшную скорбь. Ни одного серьезнаго слова, ни одной задушевной ноты нельзя было допустить сюда, а нужно было подбрасывать въ этотъ яркій костеръ веселья новыя и новыя горючія вещества. 

И Людмила щедро подбрасывала это топливо, напрягая всѣ прелести своего обаянія, бросая почти вакхическіе взгляды, бросая ихъ на всѣхъ безъ разбора, говоря 

1905 

No 8. 

самыя смѣлыя слова, все, что приходило ей не на мысль, не на чувства, а на ея приподнятые, возбужденные нервы. Вина! Еще вина!кричалъ петербургскій артистъ. 

И это было кстати, это было умѣстно. 

«Поцѣлуемъ дай забвенье»,-пѣла съ цыганскимъ пошибомъ Варя Швыркова, и это было въ тонѣ, это было нужно. 

Оркестръ гремѣлъ какой-то галонъ-и это было необходимо, неизбѣжно. Сусленковъ выдѣлывалъ въ рубкѣ какіето дикіе на негритянскаго танца, и это было прекрасно. 

Сарынь на кичку!-крикнулъ кто-то громкимъ и пьянымъ голосомъ съ верхняго мостика, и это вызвало взрывъ радостнаго смѣха. 

И центромъ всей этой оргіи была Людмила, и отъ нея шли лучи этого веселья, и она это чувствовала и напрягалась все болѣе и болѣе. Съ другой женщиной давно бы уже сдѣлалась истерика, но не съ Людмилой. Не даромъ у нея было «бурлацкое ухо» и бурлацкая сила. 

Но всему долженъ былъ настать конецъ. Насталъ онъ и этой оргіи. 

Зардѣлъ востокъ. Дымка тумана окутывала Волгу. 

Варя Швыркова пѣла: 

Облетѣли цвѣты, догорѣли огни... 

Блѣдный, какъ полотно, Сусленковъ сидѣлъ на диванѣ въ рубкѣ и злыми глазами смотрѣлъ на стаканъ вина, который онъ никакъ не могъ допить. Петербургскій гастролеръ увѣрялъ вице-губернатора, что ни Сальвини, ни Росси не играютъ такъ Отелло и Лира, какъ играетъ онъ-Рославлевъ. А вице-губернаторъ доказывалъ ему, что вѣнская оперетта ничто въ сравненіи съ парижской. 

Мужъ Вари Швырковой, красавецъ Михаилъ Ивановичъ, убѣждалъ Харина не зарываться со сланцами и что-то твердиль про сибирское волокно. 

За однимъ изъ столиковъ одинъ собутыльникъ укорялъ другого за то, что тотъ нехорошо живетъ со своей женой. 

Купецъ Слюзинъ, сложивъ руки на животъ, спалъ сидя, прислонившись спиной къ трубѣ парохода, и очень весело похрапывалъ, словно онъ и во снѣ смѣялся. 

Музыканты, переставъ играть, дремали подъ тентомъ на кормѣ парохода. Ларіонъ Семеновичъ бражничалъ еще со своей компаніей на капитанскомъ мостикѣ, но и тутъ разговоры начали принимать дѣловой характеръ. 

Какая-то блѣдная, усталая барышня сидѣла у самаго борта и смотрѣла внизъ на убѣгавшія струйки воды. Возлѣ нея стоялъ студентъ и лѣниво докуривалъ папиросу. 

Людмила была на самомъ носу парохода. Она смотрѣла вдаль и какъ бы пила свѣжій утренній воздухъ. Возлѣ нея сидѣлъ Воротниковъ. Лицо его было напряженно, почти сурово. Онъ говорилъ, что нужно работать, что нужно работать до кроваваго пота, до страшныхъ мозолей на рукахъ и что онъ всегда такъ работалъ, и всегда такъ будетъ работать, но что вообще онъ поклоняется силѣ и что сила вездѣ можетъ быть, даже въ красотѣ. 

Людмила не слушала его, а Воротниковъ, замѣчая это, чувствовалъ, что онъ совсѣмъ уже пьянъ и говоритъ несвязно, но что онъ знаетъ, что онъ хочетъ сказать, но только не тѣ вотъ слова приходятъ ему на память теперь и что очень жаль, что онъ не можетъ не говорить, а что лучше бы или не говорить совсѣмъ, или говорить что-нибудь другое. Но что во всякомъ случаѣ онъ любитъ ее и безповоротно на ней женится и что это даже очень хорошо, что она не слушаетъ, потому что завтра онъ пріѣдетъ къ ней и разскажетъ все это иначе. 

Пароходъ подходилъ къ городу, чтобы спустить городскихъ гостей Ларіона Семеновича. 

Когда отдали чалки у какой-то пристани, всѣ немножко опять оживились, стали прощаться, откуда-то подъѣхаи и извозчики, задребезжали колеса по каменной мостовой; дробнымъ шагомъ прошли музыканты по мосткамъ, сошли вслѣдъ за ними гости-кто вялой, расхлебанной походкой, кто прямо таки покачиваясь. 

А пароходъ отчалилъ опять и пошелъ внизъ, къ дачѣ Полтинина.