No 22. 

1905 

НИВА 

Наконецъ, онъ нашелъ, въ самомъ низу, у стѣны, довольно большой холстъ, откуда, изъ-подъ густого слоя пыли, глянула длинная бѣлая фигура. Какъ разъ на самомъ лицѣ скопилась пыль, грязь и паутина. Андрей Ивановичъ осторожно поднялъ холстъ и понесъ его внизъ. Онъ шелъ, и отъ холста тянулись пыльныя нити. Точно изъ склепа вынесли старый гробъ, съ полуистлѣвшимъ саваномъ, подъ которымъ невредимо сохранилось чье-то дорогое тѣло. 

Онъ намочилъ губку въ теплую воду. Вытеръ сперва сухой тряпкой. Потомъ осторожно началъ оттирать, вершокъ за вершкомъ, густые слои грязи. И какъ на фотографическомъ негативѣ, когда его проявляютъ, начинаетъ проступать постепенно то глазъ, то носъ, то рука, и спадаетъ налетъ сѣрой дымки, покрывающей стекло, такъ и тутъ постепенно выходила и оживала изъ-подъ туманнаго савана молодая дѣвушка съ черными глазами. 

Онъ поставилъ портретъ передъ собой,-и впервые, послѣ долгихъ лѣтъ, строго и внимательно припомнилъ, какъ все это случилось,-что оставило такой тяжелый и неизгладимый слѣдъ на его жизни. 

Дѣло происходило такъ. 

XVII. 

Лѣтъ пятнадцать назадъ, Андрей Ивановичъ получилъ неожиданный заказъ. Одна свѣтлѣйшая княгиня отдѣлывала заново свою домашнюю церковь и захотѣла непремѣнно, чтобъ запрестольнымъ образомъ у нея была копія съ рафаэлевскаго «Преображенія». Всѣ единогласно указали на Андрея Ивановича, котораго считали (да и самъ онъ себя считалъ) весьма немногимъ ниже Рафаэля. Такъ какъ свѣтлѣйшая получала нѣсколько милліоновъ годового дохода, то вопросъ о томъ, чтобы оплатить профессорскую поѣздку въ Римъ и обратно, прожитье его тамъ въ теченіе полугода и вознагражденіе за всѣ убытки, что онъ понесетъ, бросивши въ Петербургѣ свою практику,-всё это вопроса не составило, и Андрей Ивановичъ, позвякивая рѣдкимъ въ то время золотомъ, отправился въ Италію. 

Онъ жилъ въ Римѣ пенсіонеромъ академіи въ началѣ пятидесятыхъ годовъ, и съ тѣхъ поръ тамъ не былъ. Теперь онъ уже ѣхалъ не на пароходѣ на Штетинъ, какъ тогда, а по желѣзной дорогѣ, только-что открывшейся до Варшавы. Тѣсные, низкіе вагоны перваго класса казались тогда послѣднимъ словомъ цивилизаціи, а тридцать верстъ въ часъ-головокружительной быстротой. Андрею Ивановичу думалось, что онъ владѣтельный принцъ, путешествующій инкогнито. Онъ остановился въ Вѣнѣ, и хотя не зналъ ни слова по-нѣмецки, но каждый день посѣщалъ театры и терпѣливо высиживалъ до конца спектакля. Онъ долго стоялъ передъ соборомъ Стефана, шуря то одинъ глазъ, то другой, заходя со всѣхъ сторонъ и давая чувствовать прохожимъ, что онъ ученый иностранецъ, удостаивающій своимъ изученіемъ столицу Австріи. 

Римъ встрѣтилъ его скучнымъ, мелкимъ дождемъ. Ему онъ показался далеко не такимъ, какимъ былъ всего нѣсколько лѣтъ назадъ, когда онъ смотрѣлъ на него восторженными глазами молодого художника, обязаннаго восхищаться потому уже, что онъ сюда посланъ на казенный счетъ. Краски какъ-то слиняли и потускли, грязь, которой онъ не замѣчалъ прежде, проступила изъ каждаго закоулка. Въ черномазыхъ лицахъ онъ не видѣлъ знойнаго юга и страстной нѣги полудня: на него смотрѣли хитрые плутоватые глазки итальянца-ловкаго, хитраго, лѣниваго, то уничижающагося, то наглаго. Андрею Ивановичу казалось, что его по ошибкѣ привезли въ другой городъ. Очевидно, съ него стерся тотъ налетъ юности, который все окрашивалъ въ радужныя цвѣта. Тогда, въ эпоху Гололя и Брюллова, молодежь искусственно воспитывали въ культѣ поклоненія красотамъ Италіи. Хотя дальше изображеній заурядныхъ 

1905 

423 

италь съ гладкими прилизанными помадой волосами художники не шли, и всѣ пейзажные красоты Рима ограничивались на ихъ картинахъ густою синькой, изображавшей небо, и яркой мышьяковой зеленью, изображавшей деревья, тѣмъ не менѣе, художники рвались туда. Съ первыхъ шаговъ ихъ занятій въ академіи, имъ навязывалась одна идея: «въ Италію, въ Италію, въ Италію!» Они писали съ голыхъ натурщиковъ и съ прихотливо положенныхъ тканей, и ихъ лозунгомъ было-не передать натуру, а понравиться своей манерой письма профессорамъ, чтобы тѣ дали о нихъ похвальные отзывы и, въ концѣ концовъ, отправили въ Римъ. Профессора открывали имъ тайны великаго искусства и со слезами на глазахъ говорили: 

- Великій Рафаэль, великій Пуссэнъ,- вотъ два столба искусства! Старайтесь возможно ближе подойти къ нимъ. Не пишите узкихъ картинъ въ длину, не пишите узкихъ картинъ въ вышину. Пишите квадратные холсты. Пуссэнъ любилъ квадратные холсты,-любите и вы ихъ. Когда пишете съ натуры, умѣйте видѣть не натуру, а то, что вы хотите видѣть. Не замѣчайте уродства, наблюдайте одно благообразіе. Даже если вы должны изображать что-нибудь безобразное, то и тогда старайтесь найти въ немъ нѣчто благородное. Вамъ дали изобразить упившагося патріарха Ноя. Изобразите въ спящемъ старикѣ томленіе тяжелаго сна, муку внутренняго провидѣнія надругательства собственнаго сына. Въ надсмѣхаюцемся Хамѣ дайте черты идеальной чувственной красоты, дабы порокъ, облаченный въ изящную оболочку, выступилъ еще рельефнѣе. Не смотрите на голландцевъ и фламандцевъ: это грубо, тяжело, грузно. Старайтесь совершенствоваться въ техникѣ, и вы увидите великую Италію. 

Что будетъ въ этой землѣ обѣтованной, въ этой Италіи, того не зналъ ни одинъ ученикъ. Но даже житье впроголодь на скудныя средства пенсіонерства казались для нихъ раемъ послѣ долгой голодовки Васильевскаго Острова, и они поневолѣ уносили самыя отрадныя воспоминанія о Римѣ. Тамъ обыкновенно завязывалась первая любовь, тамъ они получали первые заказы, нерѣдко тамъ они удостаивались отъ академіи высокаго званія академика. Всё это окружало Римъ и впослѣдствіи сказочной дымкой красоты, молодости и счастья. 

Этому гипнозу поддавались всѣ, поддавался самъ Гоголь. Онъ видѣлъ въ каждой итальянкѣ блескъ античной красоты и находилъ для описанія ея краски, которыхъ никогда не было въ натурѣ. Творецъ Ѳеклы Ивановны, слесарши Пошлепкиной и Коробочки, списавшій кивьемъ эти безсмертные типы, увѣрялъ: «Какъ альбанка ни поворотитъ сіяющій снѣгъ своего лица— образъ ея весь отпечатлѣется въ сердцѣ. Станетъ ли профилемъ—дивнымъ благородствомъ дышитъ профиль, и мечется красота линій, какихъ не создавала кисть. Обратится ли затылкомъ, съ подобранными кверху чудесными волосами, показавъ сверкающую позади шею и красоту невиданныхъ землею плечъ—и тамъ она чудо! Но чудеснѣе всего, когда она глянетъ прямо очами въ очи, водрузивши хладъ и замираніе въ сердцѣ...» 

Художники заучивали наизусть эти строки и старались доказать Гоголю, что и кисть ихъ можетъ создать такое же «метаніе красоты линій» и благородство профилей. Профили даже брались на прокатъ со скульптуръ Ватикана, когда ихъ не находилось въ натурѣ. И даже Андрей Ивановичъ во дни своего перваго пребыванія въ Римѣ думалъ, что нѣтъ выше и лучше задачи, какъ исканіе такихъ профилей. 

Но теперь, во второй пріѣздъ, его поразило то, что поражаетъ человѣка, который встрѣчается съ предметомъ своей прежней любви, отрѣшившись отъ своей страсти. Лицо все такое же, тѣ же движенія, походка, голосъ, но нѣтъ прежняго обаянія. То, что казалось прежде манящимъ, очаровательнымъ,—теперь въ луч