702 

1905 

НИВА 

нарядно одѣтую женщину и рукой пригибалъ ея голову къ колѣнямъ. Глаза господина ворочались и вылѣзали изъ лба. Онъ что-то кричалъ. Женщина или вѣрнѣе дама, въ платьѣ цвѣта соломы, въ черной, обшитой кружевами пелеринѣ и черной шляпѣ съ перьями, жалко, покорно молчала и такъ же на видъ покорно-жалко принимала сыпавшіеся на нее удары, и нагибала подъ рукой, должно-быть, мужа блѣдное, молодое, миловидное, задеревенѣлое лицо. 

Подошедшій городовой старался укротить гнѣвъ господина и защитить его жертву отъ истязаній. 

Попалась, должно,-рѣшилъ матрешинъ кавалеръ. Пьянъ! авторитетно заявила Матреша.-А она-то, дура, молчитъ!... Эхъ, эхъ!... добавила она, наблюдая за поступками господина.-Вѣдь этакъ онъ ее искровенитъ... Ишь, хоть бы съ дрожекъ сошла, дура!.. 

Когда Анютка дошла до улицы, гдѣ жили Гогольцевы, дождь не накрапывалъ, а шелъ мелкій, но частый. Небо совсѣмъ потемнѣло, потемнѣли и улицы. 

«Попадусь!... Попадусь!..»- ныло въ сердцѣ и мозгу Анютки. 

По силѣ внутренняго желанія можно было сказать, что она молилась, чтобы никто не встрѣтился ей изъ своихъ. Валечкину шляпу она давно сняла и держала подъ платьемъ, соображая, какъ бы положить на мѣсто, въ картонку, такъ, чтобы никто не замѣтилъ. Однако, когда она подошла къ дому, раньше чѣмъ увидѣть кого, она уже почувствовала всѣмъ существомъ, что соображать, надѣяться нечего. 

Дѣйствительно, изъ окна бельэтажа, изъ комнаты одного изъ сыновей Раисы Павловны, выглядывалъ денщикъ; лежа на подоконникѣ и поворачивая голову во всѣ стороны, тонкимъ, почти бабьимъ голосомъ онъ выводилъ русскую пѣсню. 

У воротъ дома, въ разговорахъ съ дворникомъ, стояла Степанида-судомойка. 

Идёть!...-вдругъ крикнулъ денщикъ.-Степанида... идётъ!...-повторилъ онъ, выгибаясь изъ окна, и въ отвѣтъ на поднятое къ нему лицо судомойки, указалъ на Анютку. 

Ишь, с-ва! выругалась Степанида и пошла навстрѣчу дѣвочкѣ. 

Черезъ нѣсколько минутъ Анютка, какъ затравленпый, озлобленный собаками звѣрь, сверкая бѣлками и озираясь во всѣ стороны, стояла на кухнѣ, окруженная не ушедшей со двора прислугой Раисы Павловны. 

Измятая, промокшая валечкина шляпа была выдернута у нея Степанидой изъ-подъ платья и переходила изъ рукъ въ руки. Дутая золотая брошка снята трясущимися руками Пелагеи, и дѣвочка слышала все тѣ же и тѣ же слова, которыя со всѣхъ сторонъ она толькочто слышала на улицѣ. 

Затѣмъ доложили генеральшѣ. Она кончила роберъ и вышла на кухню. Ей показали валечкину шляпу, пелагеину брошку и сашинъ кушакъ, украденный Анюткой для гулянья. Она посмотрѣла на все и стала долго и нудно выговаривать Анюткѣ. А Анютка стояла, какъ жертва, молчала, слушала, глядѣла на генеральшины розовыя щеки, красную атласную блузу и рыхлое, тучное тѣло, и забытыя далекія воспоминанія складывались со всѣмъ, только-что видѣннымъ, со всѣмъ видѣннымъ и слышаннымъ за всѣ эти года въ домѣ Раисы Павловны, и въ душѣ ея получались непоколебимыя, грязпящія формулы. 

Когда ее отпустили, и она ушла за ширмы, она быстро раздѣлась и легла. Передъ глазами ея мелькали уличныя сцены: красивое тѣло голой, изступленно кричавшей «меемъ» дѣвочки; окровавленное плечо и голова съ ремешкомъ на длинныхъ волосахъ; мужикъ, обнимавшій тумбу, и страшные, вылѣзавшіе глаза господина въ цилиндрѣ, пригибавшаго ладонью лицо дамы къ колѣнямъ. 

1905 

No 36. 

Часа въ два ночи она проснулась и по шороху въ коридорѣ догадалась, что вернулась Саша. 

Она знала случившійся когда-то грязный романъ Саши или съ однимъ изъ племянниковъ Раисы Павловны, или съ какимъ-то бариномъ (это осталось тайной), и слыша теперь брань Степаниды, называвшей Сашу потаскухой, усмѣхнулась. 

Черезъ нѣкоторое время вернулись и сыновья Гогольцевой съ острововъ послѣ ужина. 

Да! Дважды два давало четыре. 

Съ улицы, откуда-то издалека, неслись пьяные крики «караулъ!» и въ отвѣтъ свистокъ городового и грохотъ извозчичьихъ дрожекъ, рванувшихся по мостовой. Загубленная березка съ почернѣло-рыжими листками слабо благоухала у изголовья постели, и при малѣйшемъ движеніи дѣвочки на кровати шуршала, какъ бумажная. Ночь шла. 

Современные «христіане» всѣхъ слоевъ, кто по народному, кто по цивилизованному обычаю, «въ духѣ и истинѣ» кончали праздновать свой великій, мистическій, новозавѣтный праздникъ. 

VIII. 

Сезонъ въ одной изъ загородныхъ дачныхъ мѣстностей былъ въ полномъ разгарѣ. Вечеромъ въ вокзалъ или окружающій его садъ струнный оркестръ собиралъ многочисленную публику; днемъ военный оркестръ приманиваль нянекъ съ маленькими дѣтьми, боннъ и гувернантокъ съ дѣтьми постарше, и дѣтей и подростковъ всякаго сословія съ матерями и безъ матерей, гувернантокъ и боннъ. 

Вся молодежь шла, рвалась туда и, придя туда, наслакдалась, какъ хотѣла, могла и умѣла. 

На музыку, на звуки, мало кто обращалъ вниманіе. Она или они, казалось, существовали лишь для того, чтобы заполнить «пустоту», т. е. тишину лѣтняго воздуха, и этимъ собрать въ садикъ около вокзала побольше юной публики, тѣхъ малыхъ, изъ которыхъ слагается великое будущее, по словамъ Виктора Гюго. Но это всликое будущее, за рѣдкими исключеніями, совсѣмъ не слушало вальсовъ, полекъ и иныхъ вещей, часто съ большимъ стараніемъ и стройностью разыгрываемыхъ недавними мужиками, попавшими, за музыкальныя способности, въ полковые музыканты, а занималось посторонними и чуждыми всего музыкальнаго и эстетичнаго развлеченіями. 

Гимназисты или возились другъ съ другомъ, подталкивая одинъ другого и фыркая, или говорили что-то другъ другу, стараясь, чтобы старшіе не услышали, при чемъ лица ихъ расплывались въ странныя, не то смущенныя, не го будто запретныя, нечистыя улыбки. 

Дѣвочжи, по большей части разряженныя, или тоскливо сидѣли въ одиночку, рядомъ со старшими, чего-то выжидая, или, дождавшись и сходясь съ подругами, начинали критиковать туалеты другихъ, хихикать, замѣчать. кто за кѣмъ ухаживаетъ, и дѣлать глазки прохожимъ. 

Изрѣдка только какой-нибудь ребенокъ, не доросшій до того, какъ слѣдуетъ вести себя «прилично», какъ всѣ, стоялъ передъ оркестромъ и, несмотря на увѣщанія няньки или бонны, упорно отказывался уйти и размахивалъ въ тактъ руками или тросточкой; да какая-нибудь крохотная дѣвочка, презирая свѣтскія приличія. предавалась тому радостному, ускоренному темпу жизни, который естественно вызываетъ веселая музыка и который называется пляской. 

Душа же каждаго изъ присутствующихъ, торопившихся «на музыку», замѣтно для всякаго посторонняго наблюдателя, жила одиноко, въ глубинѣ каждаго, «жизнью, о которой не говорятъ»,—какъ выразился Метерлинкъ, и это ясно было видно по лицамъ присутствующихъ. 

Анютка тоже была на музыкѣ. Она часто, несмотря на окрики Катерины и запрещенія генеральши, вырывалась изъ кухни, бѣгала туда, садилась въ тѣхъ мѣ