782
1905
НИВА
въ этой душѣ... и свѣтъ, если даже ихъ заколотить досками, пройдетъ сквозь щели треснувшихъ, сгнившихъ досокъ!..
«Помолимся...»-закончилъ новый священникъ.
Много толковъ, споровъ, толкованій и умозаключеній вызвала въ пріютѣ эта рѣчь. Нѣкоторые хвалили ее, другіе находили, что она не для пріютянокъ, но когда на слѣдующій день батюшка пришелъ на урокъ въ старшій классъ и, узнавъ, что съ о. Дмитріемъ остановились на исцѣленіи дочери хананеянки, спросилъ: «Какъ кто думаетъ, что должно было случиться въ жизни хананеянки. Какой переломъ послѣ выздоровленія дочери?»-и сталъ описывать этотъ духовный переломъ, говорить, какъ хананеянка должна была измѣнить всѣ свои мысли, обычаи, привычки, вѣрованія, словомъ, стать христіанкой; когда потомъ перешелъ къ тайному ученику Христа, Никодиму, и описалъ, что сталось съ нимъ, съ его семьей, дочерью, богатствомъ... толки, споры, толкованія и умозаключенія-обострились до того, что весь пріютъ раздѣлился на двѣ враждебныя партіи.
Однѣ, и между ними почти всѣ воспитанницы, были на сторонѣ о. Николая, восхищались имъ, передавали его разсказъ изъ устъ въ уста. Другія стали на сторону о. Романоглѣбскаго, пересказали ему содержаніе проповѣди и перваго урока новаго священника, и обвинили о. Николая чуть не въ протестантской ереси.
Неизвѣстно, кто написалъ на него доносъ...
Въ лазаретъ тоже проникли разсказы о новомъ священникѣ, но Анютка не приняла въ нихъ участія. Они ей были неинтересны, непонятны. Вдобавокъ, батюшка, по желанію начальницы (ожидавшей отъ него, такъ же какъ и многія другія, чуть ли не чудесъ), придя навѣстить больныхъ въ лазаретъ, прошелъ къ Кустовой, долго бесѣдовалъ съ ней, и на слѣдующій день причастилъ ее, но на остальныхъ, и между ними Данилову, не обратилъ вниманія: просто благословилъ и, не сказавъ ни одного проникновеннаго слова, ушелъ, видимо чѣмъ-то озабоченный, разсѣянный, задумчивый и усталый.
V.
Вновь наступало Рождество, а съ нимъ вновь и ожидаемый весь годъ балъ. Воспитанницы попрежнему радостно-возбужденно готовились къ нему; родители и благодѣтели попрежнему присылали, приносили и привозили въ пріютъ дешевенькія матеріи, ленты, цвѣты и другія нужныя вещи для костюмовъ и снова, громко не высказываясь, многія охали, а иныя и ругались, что это требуется въ заведеніи. Не говорилось: кѣмъ требуется, а просто: «требуется», но всѣ понимали, что это значитъ, и, не желая отстать другъ отъ друга, дѣвочки вносили дань. Нѣкоторыя дамы-благотворительницы громко заявляли, что «эти траты просто развратъ», и... дѣлали какъ всѣ.
Кустова такъ ослабѣла, что конца ея ждали со дня на день, по она тянула и все еще строила для себя планы и проекты въ будущемъ.
Въ комнатѣ ея и особенно у кровати, гдѣ стояли плевательницы,-запахъ отъ мокроты былъ невыносимый. У Анютки медленно зрѣлъ холодный нарывъ у плеча. Докторъ утверждалъ, что внутри уже полно гноя. Температура временами поднималась за 38, и всѣ знали, что предстоитъ операція, но внѣшне ничего не было замѣтно на тѣлѣ: кожа безъ красноты, гладкая, и при надавливаніи боли не ощущалось. Анютка, выросшая, осунувшаяся, сильно похудѣвшая и поблѣднѣвшая, съ нееестественно для нея скорбными, тусклыми глазами, точно подернутыми пеленой, не лежала, а все еще бродила въ тепломъ платкѣ по лазарету.
Въ сочельникъ всѣмъ, кто могъ одѣться, принесли платья и повели въ церковь. Повели и Анютку, и странное удовольствіе почувствовала она (какъ чувствуютъ вообще больные), когда надѣла прежде такъ не
1905
No 40.
нравившееся ей пріютское форменное платье, передникъ, рукавчики и пелерину.
Служилъ новый священникъ. Пѣли воспитанницы. Всѣ свѣчи, паникадила, лампады и даже люстра были зажжены, и всѣ присутствующіе казались Анюткѣ такими веселыми, довольными, здоровыми, красивыми, что вдругъ ей стало чего-то безгранично жаль и страстно захотѣлось быть такъ же здоровой, какъ всѣ, захотѣлось, чтобы отвязались эти противныя раны на ногахъ... Крестясь, она съ трудомъ встала на колѣни и о чемъ-то заплакала...
Наступилъ день бала. Къ Анюткѣ наканунѣ приходила Пелагея съ гостинцами отъ генеральши и опекаемыхъ дѣтей, разными картонажами, фруктами и конфетами съ елки,- и на дѣвочку такъ и пахнуло знакомой атмосферой дома Гогольцевыхъ. Ей представилась даже ея постель за ширмами въ коридорѣ, постель и сундукъ Степаниды; она почувствовала запахъ, бывавшій за этими ширмами, и вдругъ ей показалось, что вернись она сейчасъ къ Раисѣ Павловнѣ, лягъ на эту свою постель,-она сейчасъ выздоровѣетъ... И, заплакавъ, она стала просить Пелагею передать генеральшѣ, чтобы та ее взяла на праздники, какъ брали другихъ...
Пелагея, слушая ее, полушопотомъ твердила нараспѣвъ: «Хорошо, хорошо!... Скажу... попрошу... хорошо!..» И ушла совсѣмъ растроганная.
«Не жилица она на этомъ свѣтѣ!..»-сходя съ лѣстницы изъ лазарета и вытирая слезы, думала она и, повстрѣчавь лазаретную прислугу, здоровенную молодую эстонскую крестьянку въ тиковомъ полосатомъ платьѣ съ короткими рукавами, стала жаловаться ей.
- Охъ, не жилица!.. Почернѣла совсѣмъ!.. Ручонки тоненькія-тоненькія, какъ плети... а ноги... Поглядѣла я!..-Пелагея всхлипнула и тотчасъ высморкалась.
- Конесно, помретъ!-вѣжливо согласилась румяная и круглолицая дѣвушка, икнувъ и зажавъ ротъ красной, но красивой и крѣпкой рукой.—Докторъ и то говоритъ: «гниль привесутъ, и хотятъ, чтобы сили!» Рѣсать ессо будутъ. Скоро перасія!..-поморщилась она.-Усь сколькихъ рѣсали!..- она махнула рукой, оглянулась во всѣ стороны и докончила:-сё равно помираютъ!..
- Гниль!..-обиженно повторила Пелагея.-Такъ она вѣдь тутъ у васъ сгнила-то! У насъ, слава-те Господи, сколько годовъ жила и ни крошечки не хворала!.. Гнилъ!..-еще разъ вспылила Пелагея.
- Ну, усъ не знаю,- шевеля красными пальцами правой руки, равнодушно отвѣтила дѣвушка и опять зачѣмъ-то оглянулась.- Докторъ насъ говорилъ, да и другой ессё, сто пріѣзжалъ сюда,- вы зе его присылали (Пелагея утвердительно качнула головой), ее, говорили, давно бы лѣсить нужно, кровь дурная, а ее не лѣсили. Вотъ и сгнила, этто снацитъ внутри...
Дѣвушка пояснительно опять пошевелила пальцами. - А теперь, снацитъ, наружу выходитъ.
Пелагея, наморщивъ рѣдкія, широкія брови, слушала эстонку; носъ ея краснѣлъ отъ волненія и обиды, но когда она вышла изъ пріюта и вернулась домой, оскорбленiе не смѣнилось въ ея душѣ, нѣтъ, но какъ-то дало рядомъ сь собою вырасти другому чувству,—чувству пристыженности. Побывавъ у генеральши и передавъ ей все объ Анюткѣ, какъ она плоха, какъ обрадовалась подаркамь, «велѣла оченно благодарить и оченно просила: не будетъ ли милость взять ее на праздники?» — старушка вернулась на кухню и тотчасъ разсказала прислугѣ, что говорила ей эстонка. И совершенно такъ же, какъ она, Катерина, Степанида и другія почувствовали себя и оскорбленными и въ чемъ-то будто отвѣтственными, и сами же возмутились противъ своего чувства.
- Ну, еще чего!-сказала Катерина.-Чего было ее лѣчить!..
Но она тотчасъ припомнила, что у Анютки часто дѣ