822 

1905 

НИВА 

и упорно, часто въ одну точку, смотрѣли на все и на всѣхъ. 

Стѣны были свѣтлыя, ровно-ровно выкрашенныя, и на нихъ ей не чудилось больше звѣрюшекъ. Не было звѣрюшекъ и фигуръ и на полу. Зато люди въ больницѣ были куда интереснѣе и разнообразнѣе, чѣмъ въ пріютѣ или у Гогольцевыхъ. Были три «сестры милосердыя», и всѣ онѣ были разныя. Одна была изъ крестьянъ. Ей было уже за 50 лѣтъ,-но сзади, судя по ея тонкой таліи и быстрымъ молодымъ движеніямъ, ей нельзя было дать болѣе тридцати. Она носила очки на большихъ выпуклыхъ глазахъ, мало говорила, и когда говорила,-разсказывала одни факты; какъ такой-то или такая-то изъ больныхъ или умиравшихъ сказали ей то-то или то-то: «Сестрица, мнѣ тяжело». Или: «Сестрица, возвращайтесь скорѣе». Или: «Сестрица, у меня дома-то малъ-мала меньше». Дальше разсказы сестры Дарьи не шли, особенно съ чужими. Способности обобщать больничныя или иныя явленія, оцѣнивать ихъ, подмѣчать основные признаки, отыскивать связь между разрозненными фактами-у нея не существовало. Если кто изъ больныхъ съ ней заговаривалъ въ этомъ смыслѣ, на ея старомъ морщинистомъ лицѣ выражалось испуганное недоумѣніе, брови комично поднимались на лобъ, и въ глазахъ отражалось смятеніе. «Что вы меня спрашиваете? Чего отъ меня хотите?»-казалось, говорила она всѣмъ существомъ своимъ, и ее становилось жаль. Но дѣло свое сестра Дарья знала, какъ рѣдко кто. Аккуратности была образцовой, и никто лучше ея не умѣлъ дѣлать перевязокъ, безболѣзненнѣе промывать ранъ и вставлять дренажей; никто вѣрнѣе ея не зналъ температуру каждаго больного, съ большей заботливостью не слѣдилъ за ходомъ болѣзни и не былъ такъ готовъ въ каждую минуту днемъ и ночью прибѣжать и сдѣлать каждому все необходимое. Въ послѣднюю русско-турецкую войну-эта сестра была оставлена за доктора. Неутомимости и выносливости она была изумительной. 

Вторая сестра- сестра Клавдія или сестра Львова, какъ она предпочитала, чтобы ее звали,-была изъ «интеллигенціи». Дочь помѣщика, блестяще кончившая курсъ въ мѣстной гимназіи, живая, бойкая и нервноумная, она 17-ти лѣтъ вышла замужъ за пріѣхавшаго въ ихъ губернскій городъ петербургскаго, вновь назначеннаго чиновника, оказавшагося лѣнтяемъ, кутилой, картежникомъ и пьяницей, и, промаявшись съ нимъ десять лѣтъ, родивъ двухъ несчастныхъ заморышейдѣтей, умершихъ вскорѣ послѣ рожденія,-ушла отъ него. Единственнымъ желаніемъ этой сестры было: умереть; такъ, по крайней мѣрѣ, она думала, не сознавая, что это страстное желаніе было явнымъ признакомъ ея жизнеспособности. И она часто, съ кривившимися отъ удерживаемыхъ рыданій губами и глазами, наполнявшимися слезами, говорила объ этомъ своемъ желаніи. Въ противоположность сестрѣ Дарьѣ, она умѣла живо, блестяще и остроумно разсказывать о видѣнномъ и слышанномъ (а видѣла она много), дѣлала оригинальные, иногда парадоксальные, иногда полные глубины выводы и умозаключенія, и все къ чему-то стремилась недостижимому, необъятному. Ей хотѣлось передѣлать весь міръ, облагодѣтельствовать все человѣчество, пойти на какойнибудь громадный подвигъ, но она скучала дѣйствительностью, возмущалась многимъ и въ людяхъ, и въ наукѣ, и въ жизни, и въ законахъ, и, не стѣсняясь въ выраженіяхъ, высказывала свое мнѣніе. 

Этакіе подлецы, говорила она, напримѣръ, перевязывая Анютку или ей подобныхъ.- Этакихъ дѣтей плодить!.. Сибири имъ, каторги мало! Да что каторга! Ихъ лишать возможности надо имѣть потомство! А то: «негуманно, нельзя!» «Права не имѣемъ!..» А они имѣютъ право вотъ такихъ страдальцевъ въ міръ пускать?... А еще наши прокаженные!...-переходила она вдругъ неожиданно на свою излюбленную тему.

1905 

No 42. 

Была я у нихъ... Жила съ ними. Посмотрѣла: отдѣлены, чтобы другихъ не заражали! А въ Петербургъ ѣздятъ, по магазинамъ ходятъ, вещи покупаютъ!.. Это честно, гуманно, хорошо? А еще дѣти у нихъ! Вѣдь у нихъ дѣти рождаются... Можете себѣ представить?! Не дѣти... Заживо гніюціе и другихъ заражающіе мученики! Не разсказать всего. Поживутъ нѣсколько мѣсяцевъ, иногда до семи лѣтъ дотянутъ, и умираютъ, и какъ умираютъ, въ какихъ страданіяхъ!... Это гуманно, это смѣетъ разрѣшать общество?... Это не преступленіе? Ну, ужъ извините; я считаю это большимъ преступленіемъ передъ этими несчастными, чѣмъ если бы ихъ голубчиковъотцовъ лишать удовольствія множиться... Подлое фарисейство и наука ваша, и законы!.. Говорятъ, проказа бываетъ двоякая: и въ крови, и нервная; та не заразна... А это доказано?.. Какая нервная-то, доказано? Вотъ какъ тоже туберкулы не доказаны, откуда они!.. Не доказаны!..-повторяла сестра съ удареніемъ, и по впечатлительному и выразительному лицу ея пробѣгала судорога. 

Анютка глядѣла на нее своими темными, точно налитыми чернильной влагой глазами и силилась понять, кого она бранитъ, кто виноватъ въ ея, Анюткиной, болѣзни. 

Третья сестра,-сестра Людмила, принадлежала къ разряду тѣхъ, которыхъ кто-то остроумно прозвалъ «сестрами жестокосердія», и которыя родомъ и воспитаніемъ своимъ принадлежатъ къ сословію лицъ, гордящихся, что ихъ дяденька былъ дѣйствительный статскій совѣтникъ или камеръ-лакей, или маменька генеральша или статская совѣтница, или камеръ-юнгфера у такой или иной высокопоставленной особы (это безразлично). Сестру Людмилу больные не любили и боялись, но начальство, по какому-то непонятному капризу или недоразумѣнію, не удаляло, а даже скорѣе цѣнило ее. 

Кромѣ сестеръ, Анюткѣ были интересны почти всѣ больныя. У окна, откуда видны ей были постепенно видоизнявшіяся въ окраскѣ и оголявшіяся верхушки деревьевъ, собственно березъ, переходившихъ изъ свинцово-зеленаго тона въ золотисто-желтый,—у окна лежала миловидная женщина лѣтъ тридцати. Ея свѣтлые, густые волнистые волосы, вившіеся на лбу и вискахъ, мягкимъ сіяніемъ оттѣняли блѣдное лицо, съ тонкими линіями лба, носа и губъ. Женщина эта была гдѣ-то учительницей. Она много читала, писала и получала писемъ, но съ сосѣдями, людьми необразованными, держалась молчаливо и даже слегка, можетъ-быть неумышленно, надменно. Къ ней приходили подруги, родственники и знакомые, все «господа». По вечерамъ, если все было спокойно, къ ней приходилъ иногда бесѣдовать и одинъ изъ больничныхъ докторовъ. Черезъ пустую отъ нея койку или кровать лежала Зина Ловкевичъ, маленькая кризобокая дѣвушка 18 лѣтъ, съ яркимъ цвѣтомъ лица. Эта дѣвушка первая заговорила съ Анюткой, и, узнавъ, что у нея, разсказала, что у нея было то же, «только еще хуже: 14 ранъ. Она пять лѣтъ пролежала въ спеціальной дѣтской больницѣ, и вотъ теперь здѣсь, потому что выросла и совсѣмъ было-выздоровѣла, да вотъ съ ногой опять что-то сдѣлалось». 

- И вы вѣрно выздоровѣете,-хриплымъ голоскомъ, манерно, по-птичьи, вертя головой, и улыбкой открывая дурные зубы, сказала дѣвушка и, опираясь на костыль, отошла къ своей кровати. 

На столикѣ возлѣ этой кровати, а иногда и на самой постели, на одѣялѣ или подушкѣ лежалъ обломанный, нечистоплотный гребень, и стояло небольшое, рыночной работы, зеркальце. Въ это зеркальце дѣвушка постоянно смотрѣлась, проводя языкомъ по губамъ, причесывалась, прикорашивалась, завивала колечки на лбу и все время что-то неслышно приговаривала, кивая и улыбаясь самой себѣ, т. е. своему отраженію въ зеркалѣ. Ея конькомъ было,- что всѣ на нее смотрятъ, особенно мужчины, и стоило кому-нибудь придти въ палату, чтобы дѣвушка разсказывала потомъ, «какъ онъ, проходя мимо нея,