838 

1905 

НИВА 

домомъ, картами, хозяйствомъ, прислугой, грубившей послѣднее время Сашей, и пр., и пр., было пропасть, и вырвать свободную минутку положительно не было возможности. 

Въ палатѣ многія больныя выздоровѣли и выписались; другія умерли, какъ Надя, и на ихъ мѣстѣ лежали новыя. 

Лежала женщина съ раздавленной возомъ грудью. Лежала старуха-богадѣленка съ пробитой головой (она свалилась съ чердака впотьмахъ); лежала женщина сорока лѣтъ съ черными, какъ уголья, злыми, почти сумасшедшими глазами и лилово-чернымъ отъ синяковъ лицомъ (женщина эта подралась съ кѣмъ-то, на какой-то мануфактурѣ). Лежала хорошенькая бѣлокурая дѣвочка изъ шляпнаго магазина, съ нарывомъ подъ колѣномъ. 

Все это были новые и новые люди, и только Анютка, Ловкевичъ и учительница были старыя, т. е. прежнія, дожидавшіяся конца или выздоровленія. 

Въ палату, попрежнему, приходили и пріѣзжали простые и господа навѣщать больныхъ; пріѣхала разъ и важная дама къ Ловкевичъ и въ этотъ разъ замѣтила Анютку, т. е. подошла къ ея постели, разспросила сестру, что у ней, и, нагнувшись къ дѣвочкѣ, пожелала узнать, чего бы ей хотѣлось, что бы доставило ей удовольствіе. 

Долго, отведя отъ дамы свои темные глаза, угрюмо глядѣла Анютка въ стѣну и, наконецъ, понуждаемая сестрой, говорившей ей, что надо что-нибудь отвѣтить, неохотно прошептала, видимо, чтобы отъ нея отвязались: 



Ничего! 

Ничего?...-повторила съ жалостью въ тонѣ дама.Ничего!.. 

И вздыхая, она отошла отъ Анютки. 

Снова пошли дни за днями, и вдругъ разъ вечеромъ въ больницѣ произошло особенное событіе. Для выздоравливающихъ устроилъ кто-то, гдѣ-то въ залѣ, внизу туманныя картины, а къ учительницѣ пришли какія-то дамы, и одна изъ нихъ принесла ящикъ въ черномъ матовомъ кожаномъ футлярѣ съ рябинами, «въ родѣ икры», и блестящими никелированными застежками. Сначала дамы, бережно положивъ на стулъ ящикъ, сѣли и, не обращая на него вниманія, стали разговаривать съ учительницей; потомъ поговорили съ подозванной ею сестрой Львовой, лицо которой какъ-то застыло во время этого разговора; затѣмъ взяли ящикъ, разстегнули застежки, вынули изъ футляра какой-то музыкальный инструментъ, съ одной стороны котораго были плиссерованные мѣхи, какъ у большой гармоніи, съ другойклавиши, какъ у крошечнаго рояля. Одна изъ дамъ, самая маленькая и худенькая, съ огромными черными глазами навыкатѣ, сѣла, взяла этотъ инструментъ къ себѣ на колѣни и пальцами одной руки стала перебирать его нѣмыя клавиши, другой, приноравливаясь, вытягивать складывавшіеся точно отъ болѣзни и безсилья мѣхи. Анютка чувствовала какое-то сродство съ этими мѣхами, и ей было жаль ихъ. Съ большимъ трудомъ приподнялась она на дрожащемъ отъ слабости локтѣ,куриной косточкѣ, и стала наблюдать за происходившимъ. 

Маленькая дама, одѣтая въ поношенное, но чисто вычищенное черное платье съ бѣлымъ воротничкомъ, сидѣла, поднявъ заострившееся лицо и выпуклые глаза къ потолку. 

Многія больныя, молча, наблюдали за ней, за всѣми ея движеніями, позой, выраженіемъ лица... У кровати учительницы неслышно шептались. 

Въ противоположной сторонѣ комнаты больная старуха, служившая 30 лѣтъ въ нянькахъ, не стѣсняясь, сердилась на что-то, авторитетно бранила кого-то, говорила, что это грѣхъ, и срамъ, и не русское дѣло и подъ-конецъ легла и демонстративно натянула себѣ на лицо и голову одѣяло. 

1905 

No 43. 

Ее холодно усовѣщевала, успокаивала сестра Львова, но по вмраженію лица самой сестры ясно было видно, что она и сама не одобряетъ происходящее. 

Человѣкъ развитой, начитанный, бывшая сельская учительница, страстно жаждавшая свободы и прогресса, т. е. торжества мысли, она сгорала отъ стыда за эту даму съ ея концертиной. Ей казалось пошлой и ненужной-сентиментальной затѣей эта готовящаяся музыка, вь комнатѣ, гдѣ страданія и смерть были такъ часты, неизбѣжны и просто-торжественны, и она думала объ одномъ: какъ бы больныя не устроили скандала. Вѣдь этотъ протестантизмъ, эти гимны и псалмы такъ несродни русскому народу!.. Но кромѣ старухи, протестующихъ не было. Напротивъ, были только любопытныя. Даже избитая фабричная женщина не ругалась, а индиферентно смотрѣла на приготовленія. И жизнью пріученная къ молчаливому созерцанію, не разъ шедшая на уступки съ умомъ, сестра и тутъ, какъ подневольная, пошла на компромиссъ, понимая, что какъ это ни странно, но разъ кого-нибудь это можетъ заинтересовать, утѣшить, позабавить, хоть на время, пусть будетъ такъ. 

Душа ея только не мирилась съ этими «утѣшительницами». 

«Боже мой, какъ эта пустота и пошлость долго держатся у нихъ!..»—думала она и вспоминала сцену изъ «Анны Карениной». 

«У нихъ» представлялось ей какимъ-то особеннымъ міромъ, гдѣ нѣтъ ничего живого, освѣжающаго. 

Дама вытянула мѣхи и легкими пальцами одной руки сыграла вступительные аккорды, но инструментъ былъ такъ слабъ, что, несмотря на педальную работу, ничего не вышло, ничто не напоминало могучую бурю звуковъ, несущуюся изъ органа. Напротивъ, сказалось что-то безпомоцное, жидкое въ этихъ дискантовыхъ, носовыхъ звукахъ, несмотря на вибрацію, присущую облагораживающей педали. 

«И какъ имъ не стыдно, какъ имъ не стыдно!..»ныло въ груди сестры, и ей хотѣлось уйти изъ палаты, не присутствовать при этомъ «позорѣ»,- какъ она мысленно опредѣляла происходившее. 

Прошла минута, другая. Дама запѣла, и сестра милосердiя невольно опустила голову: голосъ, когда-то, вѣрно, красивый и большой,-теперь какъ нельзя болѣе подходилъ къ концертинѣ: былъ безсиленъ, надтреснутъ и несвѣжъ. 

Львова стала исподлобья оглядываться, ища «дѣла», которое отвлекло бы ее отъ пѣнія. 

Но вдругъ что-то произошло... Что-то непередаваемое вспыхнуло въ пѣвшей и незримо разлилось по палатѣ, что-то проникновенное, какая-то простота, и покорность, и та сила красоты, чувства и поэзіи молитвы, которая схожа съ индивидуальнымъ запахомъ цвѣтовъ, и которая держитъ «открытыми великіе пути отъ видимаго къ невидимому». 

Кто-то осторожно вздохнулъ, кто-то всхлипнулъ и тотчасъ сдержался, боясь помѣшать совершающемуся, растроганный присутствіемъ невидимой жизни, похожей на его жизнь. 

Казалось, поистинѣ оправдывались геніальныя слова поэта: «ничто такъ не отвѣчаетъ на тайный призывъ доброты, какъ такой же тайный призывъ чужой доброты». 

А эта доброта сказывалась во всемъ: въ звукѣ голоса, въ позѣ, въ глазахъ, и, какъ свѣтъ и благоуханіе, разносилась по палатѣ. 

Одна пѣснь слѣдовала за другой. «Слава въ вышнихъ Богу» и псаломъ «На рѣкахъ Вавилонскихъ»; слова изъ канона Иннокентія: «Помилуй Господи люди, согрѣшившіе Тебѣ» и «Іисусе, Боже сердца моего, пріиди и соедини мя съ Собою навѣки»... Наступали лишь самые короткіе перерывы, необходимые для модуляцій... И всѣ эти пѣсни несли въ этотъ бѣдный, больной міръ одно: