No 43. 

1905 

НИВА 

что-то прекрасное, чистое, свѣтлое, что-то далекое и вмѣстѣ родное, близкое каждой душѣ. 

Въ дверяхъ показались и остановились больныя изъ другихъ палатъ, тоже не пошедшія на туманныя картины. 

Завязанныя, забинтованныя, въ больничныхъ халатахъ, онѣ походили на скорбящихъ на картинахъ: «Пріидите ко Мнѣ...» и трогали своими взволнованными лицами, своимъ умиленіемъ, духовной жаждой, терпѣніемъ и вниманіемъ. Забывъ свои страданія, не садясь, не прислоняясь къ стѣнамъ, часто утирая слезы, онѣ стояли недвижно, какъ бы открывая глаза для новаго свѣта, какъ бы вновь рождаясь и въ своемъ рожденіи приближаясь къ Богу». 

...А пѣснь лилась и лилась. 

Теперь она говорила о томъ, что такъ просто-понятно человѣческому духу, безконечно высшему словъ и мыслей; говорила объ ядрѣ души, выражающемся не въ хвалѣ, не въ рѣчахъ, не въ пѣснопѣніяхъ, не въ словахъ, а въ тѣхъ тайникахъ, которые свои источники чувствуютъ въ Единомъ, знающемъ всѣ заботы, усмиряющемъ всѣ тревоги, Богѣ Творцѣ, Которому мы приносимъ всѣ желанія, Который для насъ сѣнь отъ зноя, убѣжище отъ бури и къ Которому мы особенно взываемъ, когда чувствуемъ себя одинокими, въ нравственной пустынѣ. 

Женщина, натянувшая одѣяло на лицо, мало-по-малу стала высовывать голову. Сначала на подушкѣ показался блѣдный, какъ воскъ, лобъ, потомъ сѣдыя брови и закрытыя глаза, потомъ все худое, изможденное, страдальческое лицо и, наконецъ, жалкая, похожая на пѣтушью лапу, рука. Рука эта поднялась къ самому горлу и, будто задушая рыданія, застыла тамъ, замерла. 

Анютка тоже, лежа, слушала пѣнье. 

Большіе глаза ея были устремлены на пѣвицу. Въ сердцѣ что-то творилось,- что?- дѣвочка не могла бы объяснить. 

Только когда пѣвшая кончила послѣднюю пѣснь и громко, съ чувствуемой въ ея тонѣ улыбкой, сказала: «теперь довольно!»-и когда послышалось со всѣхъ сторонъ сморканье и благодарственные голоса, Анютка сознала, почувствовала, что эта тишина что-то отъ нея отнимала, почувствовала не то физическую неловкость, не то тоску по только-что умолкнувшимъ звукамъ, творившимъ, вызывавшимъ въ ней тотъ міръ, который былъ заключенъ гдѣ-то внутри ея. 

- Спѣть?.. Развѣ?..- недовѣрчиво раздался голосъ маленькой дамы, окруженной со всѣхъ сторонъ подошедшими къ ней «скорбящими», и дама радостно засмѣялась.-Ну, хорошо! Я еще спою. 

И минуты черезъ двѣ снова раздались умолкнувшіе звуки и переводная, очевидно, пѣснь, и пѣснь эта, несмотря на всѣ свои внѣшніе, художественные недостатки, была прекрасна; прекрасна по силѣ молитвенной импровизаціи, по внутренней, родственной каждой человѣческой душѣ, красотѣ... 

Анютка, внутренно успокоенная ея возникновеніемъ, мысленно, такъ же, какъ и всѣ присутствовавшіе, «малые въ мірѣ семъ», которымъ оказалось открытымъ то, что скрыто отъ большинства мудрой и разумной интеллигенціи (это ясно сознала въ эти минуты сестра Львова), Анютка такъ же, какъ и всѣ эти присутствующія: православныя богадѣленки, фабричныя, кухарки, горничныя, мастерицы, и пр., и пр., не спрашивая: «кто даетъ имъ воду живую?» стали жадно пить изъ предлагаемаго ковша и невольно по-своему иллюстрировать слова пѣсни и примѣнять ихъ къ себѣ. 

Пѣснь теперь пѣлась о врагахъ, тѣснящихъ со всѣхъ сторонъ, о мракѣ, окружающемъ путь, и дѣвочка видѣла своихъ враговъ, бросающихъ въ нее каменьями, Фросинью, бившую ее по головѣ, чтобы она плакала «громчѣй», когда стояла на паперти, и изъ церкви выходили господа (тогда господа давали больше денегъ изъ жа

1905 

839 

лости); видѣла лавочника, давшаго ей, шутки ради, потасовку; сына Раисы Павловны, заставлявшаго ее подлизывать съ пола варенье; Ивана Михайловича, бранившаго ее шопотомъ непотребными словами; генерала, называвшаго ее обезьяной; Евгенью Лексанну, не вѣрившую ей, что она больна; видѣла мракъ, окружавшій ее въ собачьей конурѣ и на кладбищѣ, гдѣ она разъ, заблудившись, вечеромъ, упала въ свѣже-вырытую могилу и провела ночь; увидѣла мракъ въ коридорѣ, гдѣ она спала за ширмами съ Анисьей, выгнанная изъ спальни Раисы Павловны... вспомнила безсонныя ночи и зудъ въ полутемномъ дортуарѣ... И слыша слова пѣсни, побуждавшія ее куда-то двигаться впередъ, Анютка отогнала отъ себя и безъ того пропадавшія въ глубинѣ ея сознанія мысли и воспоминанія, и при* слушалась. 

Голосъ нѣвшей окрѣпъ и по немъ безошибочно чувствовалось, что она переживала восторгъ и счастье вдохновенія. 

«Темнѣетъ небо надъ тобой, Впередъ! Впередъ!..» 

услышала Анютка 

Анютка оглядѣлась. 

Сестра Львова стояла у двери, прислонясь къ притолкѣ. Подбородокъ ея былъ совсѣмъ пригнутъ къ груди; бѣлый апостольникъ закрывалъ ея щеки, а грудь поднималась высоко и неровно, точно сестра боролась со слезами или сильнѣйшимъ волненіемъ. И дѣйствительно, бывшая сельская учительница и фельдшерица, человѣкъ начитанный и безъ предразсудковъ, вѣрящая только въ точныя науки,- она ярко, всей тонкой своей организаціей чувствовала,—какъ чувствуетъ художникъ при взглядѣ на талантливый холстъ новатора, передающаго исключительное явленіе въ природѣ,-чувствовала, что, несмотря на всю исключительность происходящаго,— жизнь, судьба давала ей новый урокъ, шире раздвигала рамки ея міровоззрѣнія, учила ее понимать, любить, видѣть силу творчества тамъ, и въ этомъ Назаретѣ, гдѣ раньше ея ограниченному человѣческому взору представлялись лишь ложь условности, піэтизмъ, пошлость и фарисейство или большого свѣта, или обманщиковъ... И душа ея, коснувшись другой души, падала ницъ, въ умиленіи передъ урокомъ. 

Не для нея ли были эти слова: 

«Придется-ль скорби гнетъ нести,- долиной плача проходить...» 

Долиной плача!.. Не ея ли это была жизнь?.. Безъ опоры, съ духомъ и униженнымъ, и поруганнымъ, и удрученнымъ, и мужемъ, и его товарищами, и всѣми житейскими обстоятельствами? И развѣ безсознательно не этому Боту она поклонялась, Богу невѣдомому, но предчувствуемому ею въ глубинѣ глубинъ ея я, Богу, Который давалъ ей и умиротвореніе, и силу, помогающія ей не наложить на себя руки, а еще другимъ перевязывать раны, выхаживать этихъ другихъ, любить и благословлять ихъ на жизнь... 

Сестра подняла глаза и, поднявъ ихъ и мелькомъ взглянувъ на пѣвшую, встрѣтилась со взглядомъ Анютки и ивбитой фабричной женщины. 

И странно: у всѣхъ трехъ было одно и то же выраженіе. 

Львова поглядѣла еще вокругъ себя на лица другихъ «скорбящихъ»,—и вдругъ,–«какъ молнія исходитъ отъ края до края»,-ясно почувствовала, что «Отецъ» и она сама, и Анютка, и разбитая фабричная баба, и всѣ эти кухарки и мастерицы, и эта пуристка, и всѣ, всѣ, въ самой скрытой эссенціи своего существа, — Отецъ и они,-одно... 

Анютка отвела глаза отъ сестры.