842 

1905 

НИВА 

Слова пѣсни перенесли ее въ лазаретъ. Она увидѣла себя плачущей, одинокой, забытой, увидѣла себя, когда ей позволили идти на елку; увидѣла Зеленкову, раскраснѣвшуюся, довольную, счастливую, танцующую, и вдругъ жалость къ себѣ, ко всей своей 13-лѣтней жизни охватила дѣвочку, и рыданія судорогой сдавили ея горло; но мысль ея продолжала работать и непреодолимымъ свѣтомъ все сильнѣе освѣщала сумерки ея, ничего не забывающей, человѣческой души. 

Неожиданно для нея ей вспомнилась «сдача» мелочью сворованная ею у Раисы Павловны, чай, который выпила «Евгенія Лексанна», и въ который она наплевала слюней, вечеръ и дни, проведенные въ Павловскѣ и Петербургѣ съ Матрешей... И страстное желаніе забыть, забыть все это и многое другое, забыть... и стать лучше, исправиться, сдѣлаться хорошей-хорошей-наполнило ея душу... Слезы покатились по ея лицу, и вдругъ, неожиданно для себя, безсознательно, безъ словъ и мыслей она поняла то, чего не понимала во всю свою 13-лѣтнюю жизнь, поняла, что «человѣкъ, желающій увидѣть прекрасное и божественное, долженъ самъ сдѣлаться прекраснымъ и божественнымъ»... Поняла это и почувствовала, что всѣ люди милые-милые, что она любитъ, да, любитъ всѣхъ, всѣхъ... Прощаетъ всѣмъ, всѣмъ, и хочетъ одного, чтобы и ей всѣ все простили. 

...«И скоро путь земной пройдетъ...»-художественнопрекрасно пѣла маленькая женщина, и концертино простодушно и покорно вторило ей, посылая въ палату свою наивно-трогательную, педальную вибрацію. 

«Душа въ небесный свѣтъ войдетъ...» 

Передъ Анюткой мелькнулъ темный, бархатный, небесный, бездонный куполъ и голубовато-бѣлыя звѣзды,крошечныя двери къ Богу... 

XIII. 

У Раисы Павловны снова былъ обѣдъ, на этотъ разъ-обѣдъ примиренія. Никто ничего особеннаго не ждалъ отъ него, но все же Гогольцева его давала, потому что надо было мирить Ивана Михайловича съ его женой, уѣхавшей отъ него съ дѣтьми къ сестрѣ въ имѣнье и теперь вернувшейся въ Петербургъ для семейныхъ переговоровъ. 

Чужихъ къ обѣду, разумѣется, никого не было приглашено, даже не звали карточныхъ партнеровъ, кромѣ соопекуна. Былъ только позванъ этотъ соопекунъ, какъ «свой»; кузенъ-генералъ, тотъ самый, который путалъ всѣ имена и называлъ обезьяной Анютку,-его жена, умнѣйшая и милѣйшая женщина, чернобровая красавица Жюли, писавшая за мужа приказы, когда онъ командовалъ полкомъ, и доведшая его до его теперешняго чина и іерархическаго положенія, и человѣка четыре разныхъ племянниковъ Раисы Павловны, «братьевъ» Литы, какъ родственно выражалась Гогольцева, «стыдиться которыхъ», по ея словамъ, «было нечего». 

За обѣдъ сѣло всѣхъ, съ опекаемыми дѣтьми, 18 человѣкъ, и когда Раиса Павловна вошла въ столовую, наполненную родней, она не могла удержаться отъ довольнаго смѣха:-все были свои, а всѣхъ было такъ много!.. 

«Всѣ», между тѣмъ, толпились группами въ разныхъ мѣстахъ. Взрослые съ Иваномъ Михайловичемъ во главѣ стояли у закуски, накрытой на комодѣ. (Комодъ этотъ, принадлежавшій опекаемымъ дѣтямъ, некуда было поставить, потому его и поставили въ столовой). Дѣти толпились у громаднаго стариннаго треугольнаго кіота, стоявшаго въ столовой по той же причинѣ, какъ и комодъ, и поставленнаго передъ стульями, не у стѣны или въ углу, а «просто такъ». (Подъ величайшимъ секретомъ, шопотомъ, Гогольцева всѣмъ разсказывала, что кіотъ этотъ, со всѣми образами, былъ заложенъ отцомъ опекаемыхъ дѣтей и по полученіи опеки тотчасъ же выкупленъ ею, Раисой Павловной). 

1905 

No 43. 

Жена Ивана Михайловича, сильно похудѣвшая, осунувшаяся, въ красиво-сшитомъ вечернемъ платьѣ, стояла поодаль, съ безсознательной красотой позы облокотившись на высокую спинку «обѣденнаго» стула, и большими, серьезными глазами смотрѣла кругомъ себя. Съ теткой мужа, замѣнявшей ему мать, она не сошлась, какъ не сошлась и Раиса Павловна съ нею. Былъ ли виной тому Иванъ Михайловичъ, еще женихомъ разсказывавшій разныя исторіи про тетку и ея домъ, исторіи, коробившія дѣвушку до глубины ея голубино-чистой тогда души; были ли обѣ женщины дѣйствительно слишкомъ различныхъ понятій, нравовъ, развитія, мыслей, трудно сказать, но ловко онѣ себя другъ за другомъ не чувствовали. 

Раиса Павловна боялась и стыдилась Литы, и рада была найти въ названной племянницѣ всякіе недостатки: и плоскость бюста, и желтизну кожи, и черствость сердца, и гордость, фарисейство и безтактность. - Гдѣ ужъ намъ, мытарямъ, за вами!-говорила она, поджимая губы. 

Лита, съ своей стороны, замѣчала всю неопрятность и физическую, и нравственную, и въ обиходѣ, и въ домѣ, и въ семьѣ Гогольцевыхъ, замѣчала необразованность, суевѣрность, самообожаніе и самовосхваленіе, и съ плохо скрываемымъ или, вѣрнѣе, чувствуемымъ въ чемъ-то непередаваемомъ въ ея манерѣ презрѣніемъ— наблюдала за совершенно новой для нея жизнью чуждой ей семьи. 

Иногда, впрочемъ, обѣ женщины, точно чувствуя взаимную несправедливость, старались сблизиться, поговорить по душѣ, но попытки эти, вызывавшія въ первыя минуты и даже часы съ обѣихъ сторонъ проблески по ниманія, симпатіи и даже теплое чувство, кончались, благодаря умѣлому вмѣшательству Ивана Михайловича, ничѣмъ или, вѣрнѣе, новой холодностью и взаимнымъ недоброжелательствомъ, недовѣріемъ и озлобленіемъ. 

Племянника своего, Ивана Михайловича, Раиса Павловна не любила и не уважала, но она исходила изъ той точки зрѣнія, что онъ все же ея племянникъ, и потому держала его сторону, хотя говорила охотно объ его недостаткахъ. Вообще же, принадлежа къ «породѣ» людей, которые по принципу консервативны, она не разъ въ жизни, взволнованная какимъ-нибудь споромъ,— съ пѣной у рта утверждала, что родись она «жидовкой», она «такъ бы своей вѣры ни за что не перемѣнила-бы!» Она же была глубоко убѣждена, что если родственники ея негодяи, то называть ихъ мерзавцами ей можно, но дать ихъ въ обиду, и не только въ обиду, но даже позволить уличить ихъ въ дурномъ чужому, хотя бы самому честному, благородному человѣку, нельзя. 

- Но отчего же?- сжимая холодныя руки на колѣняхъ, спрашивала Лита, раскрывая грустные, вопрошающіе глаза.-Отчего?.. Я понимаю: его можно не перестать любить, его можно жалѣть... Но отчего нельзя хорошему человѣку позволить назвать дурного дурнымъ?.. 

- Нельзя!- пожимая плечами, убѣжденно отвѣчала Раиса Павловна, и Иванъ Михайловичъ понималъ ее. 

- Ну, конечно, нельзя!-неестественно хихикалъ онъ на высокихъ нотахъ и потиралъ руки отъ удовольствія.— Я ей это вѣдь всегда говорю...-обращался онъ торжествующе къ теткѣ:-а она этого... (онъ ударялъ себя по колѣнкѣ)... не понимаетъ!... (онъ поднималъ плечи). Ну, не понимаетъ!.. Что же подѣлаешь!.. 

- Не понимаю,- повторяла Лита, и голосъ ея дрожаль.-Не понимаю и вмѣстѣ съ тѣмъ всей душой завидую вамъ, что вы такъ можете понимать, чувствовать. Я напротивъ: если бы самый дорогой для меня человѣкъ сдѣлалъ гадость, подлость, я не перестала бы его любить, изстрадалась бы за него, ноги его, можетъбыть, цѣловала бы, но признать, что онъ совершилъ подлость,-признала бы.