224 

1915 

НИВА 

освободитъ мѣсто. Онъ такъ и думалъ, что дядя Нерестовъ старается для него. 

О, тогда онъ покажетъ, что значитъ жить. 

Но тотъ не торопился и все жилъ, жилъ... Ему было уже шестьдесятъ восемь лѣтъ, и болѣзней у него была тьма. Жаловался и на печень и на почки, и будто бы сердце его безпокоило, и кровь приливала къ головѣ-отъ каждой изъ этихъ болѣзней можно было умереть, а онъ все жилъ. 

А у племянника годы шли, лучшее время жизни уплывало. Тридцать четыре года, расцвѣтъ, а тамъ дальше начнется убыль. Ну, такъ что же, ждать безъ конца? А дядя съ своимъ богатствомъ, можетъ-быть, проживетъ еще Богъ знаетъ сколько, да, кромѣ того, въ самомъ дѣлѣ вздумаетъ сочинить завѣщаніе... 

И родилась въ головѣ мысль, родилась и выросла и расцвѣла. Бережно пеленалъ онъ ее и выращивалъ и лелѣялъ въ тишинѣ своей одинокой жизни. И долго носилъ въ себѣ, разрабатывалъ, улучшалъ, составлялъ тончайшій планъ. Оправданіе было готово: скаредъ, грабитель, паукъ, извергъ, что же такого жалѣть? Наступить на гада и раздавить его ногой-развѣ это грѣхъ, или преступленіе? Скорѣе благодѣяніе. 

И ловко же это было выполнено. Не даромъ долго носилъ въ сердцѣ и обдумывалъ каждую мелочь. Одинъ только разъ довѣрился ему дядя, но онъ этого-то момента и ждалъ. Самъ создалъ поводъ: изумительно выгодная сдѣлка подъ залогъ земли за городомъ на берегу Невы. Условія были такія, что у жаднаго скареда глаза разбѣжались. Нужно было осмотрѣть, вотъ вмѣстѣ и прогулялись. 

Раннимъ утромъ, чудный весенній воздухъ. Глухое мѣсто, высмотрѣнное заранѣе. Кругомъ ни души человѣчьей. Мгновеніе,- и старый человѣкъ, не умѣвшій плавать, въ тяжелой одеждѣ очутился въ рѣкѣ. Такъ у него все было разсчитано, чтобы и крика о помощи не могло быть, сразу захлебнулся бы и, какъ камень, пошелъ ко дну. 

1915 

No 12. 

Нерестовъ отворачивался, закрывалъ глаза, отмахивался, открещивался, но это не помогало. 

И это была ужасная жизнь. Преслѣдуемый неотступнымъ явленіемъ, онъ нигдѣ ни въ чемъ не находилъ покоя. Онъ не могъ спать, а когда, въ конецъ утомленному и разбитому, ему это удазалось, въ сновидѣніи опять приходилъ дядя, но въ странныхъ, причудливыхъ, дикихъ сочетаніяхъ,—то плывущій въ рѣкѣ, то утопающій, захлебывающійся и молящій о помощи, то съ невыразимо- жалобнымъ лицомъ протягивающій руки изъ какого-то раскаленнаго горнила. 

И теперь онъ понималъ, что счастье, о которомъ онъ всю жизнь мечталъ, окончательно не суждено ему. За эти нѣсколько мѣсяцевъ онъ сталъ худъ и блѣденъ. Люди объясняли это кутежами, безсонными ночами, излишествами, но онъ-то зналъ настоящую причину. 

И хуже всего было то, что онъ ни съ кѣмъ, ни съ однимъ чеповѣкомъ въ мірѣ, не могъ подѣлиться этимъ. Друзей теперь у него было множество, но онъ презиралъ ихъ, потому что друзьями сдѣлали ихъ деньги, но, все равно, будь у него и искреннѣйшій другъ,-отецъ, мать, сестра, жена,- не сказалъ бы онъ этого имъ. Развѣ это можно сказать? Развѣ вымолвитъ языкъ, или напишетъ перо? 

Нѣтъ, нѣтъ, носи въ душѣ своей одинъ. Всю тяжесть, весь ужасъ, все приготовилъ ты для себя одного. 

Оглядѣлся онъ вокругъ себя и изумился обществу, съ которымъ дѣлилъ жизнь. Чужіе люди, чужіе не только ему, но и между собою. Ничего они не даютъ ему, ни малѣйшаго облегченія. Только пьяный угаръ вносятъ въ его жизнь. 

Зналъ, что бумажникъ его полонъ крупныхъ кредитокъ, видѣлъ и на пальцахъ перстни съ камнями и булавку въ галстукѣ, все это было нужно, все входило въ планъ, чтобы при немъ было найдено, и все удалось. И дома все тоже было въ порядкѣ. Никто не считалъ его ушедшимъ, и съ дядей встрѣтились не у него, а гдѣ-то за городомъ. 

Даже разсказать нельзя, какъ искусно все было устроено, чтобы онъ остался чистъ, чтобы никому даже мысль о немъ не пришла. Такъ было сдѣлано. Все удалось, и онъ получилъ богатство. 

И думалъ, какъ и всѣ думали, что онъ теперь счастливѣйшій человѣкъ, и передъ нимъ открывается жизнь, полная наслажденій и радости. И въ первое время онъ набросился на жизнь и, какъ проголодавшійся звѣрь, сталъ рвать ее зубами на куски. 

Но что-то случилось въ его душѣ, сперва тусклое и невнятное, а потомъ все яснѣе и рѣзче. Онъ боролся и гналъ прочь, а оно не уходило. Словно стая мухъ летала и кружилась около его головы, надоѣдливая, несносная, своимъ непрерывнымъ жужжаніемъ отравлявшая каждое мгновеніе. Отгонитъ одну, сотня другихъ садится на его лобъ, на щеки, забирается за воротникъ, вползаетъ въ рукава,-днемъ и ночью, вѣчно. 

И стало для него ясно, что счастье его никакъ не можетъ состояться. Гдѣ бъ ни былъ онъ, что бы ни дѣлалъ, какое бы общество его ни окружало, трезвъ ли, пьянъ ли,-всегда неотступно преслѣдовалъ его одинъ и тотъ же образъ. Вставалъ изъ могилы дядя и приходилъ и становился передъ нимъ. И всегда одинаково: стоитъ и молчитъ. Въ томъ самомъ пальто, съ перстнями на пальцахъ, съ булавкой въ галстукѣ, и блеститъ въ ней брильянтъ всѣми адскими огненными переливами. 

Откуда ты?-хочется ему спросить. Но и спрашивать не къ чему, не отвѣтитъ. 

Да и что же онъ могъ бы отвѣтить?-Изъ ада, конечно, гдѣ же ему, еще при жизни продавшему душу дьяволу, быть, какъ не въ аду? Но для него, для Петра Иваныча, это все равно. 

Пробовалъ онъ напиваться до безчувствія, но это ему не удавалось. Ноги и руки не дѣйствовали, языкъ заплетался, мозгъ, отравленный парами, не работалъ; а  это  оставалось,-онъ все-жътаки приходилъ, только еще хуже, въ другомъ видѣ, вотъ такой, какимъ его вынули изъ воды,-распухшій, размякшій, съ лицомъ, уже едва похожимъ на себя. 

Шли дни, недѣли, а лучше не становилось. Говорятъ, все забывается на этомъ свѣтѣ: пылкая любовь, неоцѣненныя услуги, страшныя оскорбленія,-а вотъ этого онъ никакъ не можетъ забыть. Не стирается оно съ памяти, а даже, напротивъ, какъ будто становится выпуклѣе и острѣе, и все, что онъ дѣлаетъ, никакого удовольствія ему не доставляетъ—ни одно мгновеніе не даетъ забытья. Плохо ему жить, невыносимо. И сталъ онъ думать, какъ ему избавиться отъ этого ужаса. 

Да, можетъ-быть, и мученія его происходятъ какъ разъ отъ того, что голова его насквозь пропитана этимъ угаромъ? Что за жизнь въ самомъ дѣлѣ! Стоило рѣшаться на такое дѣло и добиваться богатства, чтобы раствыривать его на вѣтеръ, для удовлетворенія какихъ-то полупотерянныхъ людей... 

И когда онъ это созналъ, ему не стоило большого труда разогнать всю компанію. Просто сказалъ всѣмъ: довольно, и захлопнулъ передъ ними дверь. Остался одинъ, повелъ трезвую жизнь, даже о дѣлѣ сталъ подумывать. Что-нибудь серьезное, плодотворное... 

И въ первое время какъ будто легче стало. Новое было положеніе и заняло умъ. Но скоро онъ убѣдился, что никакое дѣло у него не пойдетъ. Еще хуже прежняго стали мучить его мысли, и дядюшка окончательно не давалъ ему покоя, особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ производилъ какія-нибудь траты и платилъ деньги. Тогда ему казалось, что онъ мысленно слѣдитъ и пересчитываетъ каждый рубль, какъ дѣлалъ это въ жизни. 

Иногда онъ видѣлъ его плачущимъ. Стоитъ неподвижно, смотритъ, и слезы льются изъ глазъ. А мысли одна за другой рождаются въ головѣ: 

 Тратитъ, молъ; вотъ дачу какую-то собирается покупать да строиться... А я-то денежки всю жизнь прикапливалъ... Противъ совѣсти поступалъ, ты думаешь,-это легко? Самъ теперь чувствуешь, какъ это не сладко противъ совѣсти-то жить. Думалъ пріютъ для сиротъ устроить, калѣкъ несчастныхъ пригрѣть, а ты не далъ, помѣшалъ, жизнь мою прекратилъ. Ну, вотъ и терпи. Замучу я тебя, каждое твое дыханіе отравлю... Не пройдетъ тебѣ даромъ, нѣтъ, не пройдетъ. Ты разсудилъ, что я плохъ и жить недостоинъ, а самъ-то ты еще хуже меня, а живешь. Я былъ скаредъ, грабитель, послѣдніе соки изъ бѣднаго человѣка высасывалъ, но все же я никого не убивалъ, а ты—убійца... Меня, родного дядю, погубилъ...  

Проклятыя мысли! И ничѣмъ не отгонишь ихъ, никуда не уйти отъ нихъ. И опять началъ онъ искать выхода, дни и ночи думалъ о томъ, что еще надо сдѣлать, чтобы избавиться отъ нестерпимой муки.