402
1915
НИВА
Пробужденные.
Новелла Елены Ѳедотовой.
Спаряды ложились все ближе и ближе. Вотъ они сдѣлали круглую брешь въ старой каменной оградѣ кладбища и засыпали осколками могилы. Одинъ изъ снарядовъ упалъ совсѣмъ близко подлѣ костела и оставилъ огромную воронку въ землѣ, словно вырылъ новую могилу.
Наконецъ что-то жужжащее попало въ цвѣтное стрѣльчатое окно костела и сразу разорвало полетѣны. Посыпались тяжелые, обомшѣлые камни съ карниза, зазвенѣли лопнувшія стекла.
Новый снарядъ ударилъ въ колокольню. Жалобно звякнулъ колоколъ на треснувшей падъ нимъ старой дубовой балкѣ и вмѣстѣ съ вышкой упалъ внизъ.
Въ щепы разлетались старые вязы и серебристыя ивы, вздрагивала земля отъ грохота и воя.
Мертвые пробудились въ своихъ могилахъ и думали: Бытьможетъ, уже пора! Но боялись выходить на свѣтъ, устрашенные неслыханными раскатами грома.
Наконецъ земная гроза стала стихать, и наиболѣе смѣлые, молодые, рѣшились покинуть свою темную обитель.
Первыми, съ разныхъ концовъ кладбища, вышли изъ могилъ три дѣвушки и окинули взоромъ забытыя мѣста.
- Гдѣ мы?-тихо спросила первая, стройная и красивая, съ длинной черной косой.
- На кладбищѣ,-съ робостью отозвалась вторая, одѣтая въ нарядное платье панночки.
Значитъ, мы мертвыя?-спросила третья, блѣдная, съ прекрасными голубыми глазами, съ длинными золотистыми прядями волосъ, по которымъ медленно, капля за каплей, стекала вода.
Бѣдное крестьянское платье и босыя ножки тоже были влажны, быть-можетъ, потому, что могила ея безъ креста и имени была выкопана слишкомъ близко къ озеру, въ самомъ отдаленномъ углу кладбища.
Нѣтъ, теперь не мертвыя... Но мы когда-то умерли. Должнобыть, давно,-отозвалась панночка:-я не помню этихъ вязовъ. Костелъ какъ будто тотъ же, но могилъ тогда здѣсь было меньше. А на томъ холмѣ стоялъ большой бѣлый панскій домъ... Его я представляю себѣ ясно-ясно...
- Ты оттуда?-спросила дѣвушка съ черной косой.
- Я?.. Постой... дай вспомнить...-Она оглядѣла свое бѣлое пышное платье, атласныя туфельки со шпорами на каблукахъ и указала глазами на голый холмъ:-Я оттуда, изъ бѣлаго дома. Я-Зося, панна Зося. А ты?
- Я изъ деревни. Я-Стася, Станислава Рубжицкая.
- А я-дочь знахарки, Ядвига. Наша хата стояла на самомъ краю деревни, на обрывѣ, надъ озеромъ. Пойдемте къ своимъ. О, какъ мы долго, должно-быть, лежали въ могилахъ: ногамъ очень трудно ступать. Но это пройдетъ.
Пройдетъ, отозвалась панночка. Только бы вспомнить дорогу.
А ты давно умерла, раздумчиво обратилась къ ней черноволосая дѣвушка:- и ты тоже... Вы одѣты такъ странно... Давно, очень давно люди носили такія одежды.
У тебя тоже странное платье, отозвалась панночка: я такихъ не видала.
Черноволосая дѣвушка расправила слежавшіяся складки деревенскаго наряда и вздохнула:
- Это было мое лучшее платье. На праздники я сама разглаживала его... Теперь оно слежалось, и въ складкахъ темныя полосы... И лента въ косѣ потемнѣла... Но не все ли намъ равно!.. Ахъ, какъ легко дышится!.. И отовсюду доносятся звуки... Это земная жизнь...
Какъ мы отвыкли отъ нея, вздохнула бѣлокурая: шелестъ листьевъ уже кажется громкимъ.
- Вѣдь у насъ въ могилахъ было очень тихо...- вздохнула панночка.
- Пойдемте же!- напомнила черноволосая дѣвушка. И, взявшись за руки, неувѣренно пошли съ кладбища.
Бѣлые цвѣты попались на дорогѣ.
Панночка нагнулась и сорвала.
-- Смотрите, цвѣты, живые цвѣты! Въ гробу у меня тоже были, но увяли. Тѣ были изъ теплицы. Имъ стало душно и темно у меня, и они увяли.
Прижала панночка цвѣты къ губамъ и поцѣловала ихъ:
- Чудные, милые... А какъ они называются? Я уже забыла. Я многое забыла, и мнѣ трудно говорить. Какъ они называются? Бѣлокурая напрягла память и вздохнула:
- Нѣтъ, не помню... Вѣдь я тоже давно уже умерла...
Тогда черноволосая дѣвушка прижала ладони къ глазамъ и медленно произнесла:
- Постойте, быть-можетъ, я вспомню. Я умерла не такъ давно. У насъ въ хатѣ, какъ разъ противъ моей постели, висѣлъ календарь, и отецъ каждый день отрывалъ отъ него по листку. Большими черными цифрами тамъ были обозначены числа дней. Постойте... я даже помню, когда умерла... Тогда былъ листопадъ 1903 года... Да, да... 903... О, я еще многое помню. Если бы ксендзъ далъ мнѣ молитвенникъ, я еще прочла бы всѣ мо
1915
No 21.
литвы. Но какіе же это цвѣты? Бѣлые, съ длинными лепестками... У насъ много росло ихъ подлѣ колодца. Ахъ, да это... это—ромашка!
- Ромашка,- радостно отозвались обѣ дѣвушки:- ромашка!.. А мы уже забыли...
И пошли дальше по тропинкѣ въ гору. Попадались имъ навстрѣчу бѣгущіе люди, но не замѣчали дѣвушекъ, не отвѣчали имъ на вопросы.
Поднялись на холмъ. Дикій кустарникъ жесткой колючей вязью обвилъ сѣрые потемнѣвшіе камни. Бѣлаго дома не было. Мраморныя скамейки парка раскололи и унесли по частямъ неизвѣстные люди. Высохъ паркъ. Изсякли фонтаны. Цѣпкій кустарникъ заплелъ нарядные боскеты и аллеи. Панночка опустилась на камень и уронила голову:
Ничего... ничего... Но я останусь пока здѣсь. Я буду вспоминать и вспомню... Идите къ своимъ...
Да, мы пойдемъ,-отозвалась бѣлокурая.-Я пойду въ хату къ матери, пойду къ озеру.
А я къ себѣ,-сказала черноволосая. И обѣ стали спускаться съ холма.
У озера разошлись. Бѣлокурая пошла вдоль берега, черноволосая дѣвушка на взгорье, въ деревню.
Обѣ шли молча, радуясь несказанно каждому звуку, оглядываясь по сторонамъ, припоминая родныя мѣста.
Бѣлокурой было труднѣе: около ста лѣтъ тому назадъ ушла она отъ жизни и многаго уже не узнавала, многое позабыла.
Высокіе, вѣтвистые дубы у озера тогда, въ годъ ея смерти, были тонкими прутиками, и каждый семилѣтній ребенокъ могъ связать узломъ послушную вѣточку.
Теперь толстые стволы ихъ глубоко ушли въ землю корнями, пышно раскинулись густолистыя вѣтви, новыя и незнакомыя.
Вода въ озерѣ стала темной и мутной, а тогда была она голубой и прозрачной.
Робко шла молодая дѣвушка, съ какой-то тайной боязнью взглядывая по временамъ на глубокое озеро.
Что-то давнее связывало ее съ нимъ, но что-она позабыла. Широкой дорогой, вмѣсто исчезнувшей тропинки, поднялась дѣвушка на обрывъ. Нѣтъ хаты. Красное каменное зданіе выросло на ея мѣстѣ. Словно исполинскія иглы, поднимаются надъ нимъ высокія круглыя трубы. Сквозь разбитыя закоптѣлыя стекла оконъ видны какія-то машины и цѣлыя горы угля. Опустила дѣвушка голову и пошла дальше, къ лѣсу, на самое взгорье обрыва. Лѣсъ почти тотъ же, только сѣть тропинокъ легла по-новому.
Какой-то инстинктъ повлекъ умершую дѣвушку наперерѣзъ тропинкамъ, сквозь густой кустарникъ, и вывелъ къ странно знакомому мѣсту: къ камню у обрыва. Громадная сѣрая глыба, словно глухая стѣна, зарылась здѣсь въ землю. Мягкій пушистый мохъ—ея подножіе, а со стороны озера душистая повилика завила, заплела сѣрый камень и длинными нѣжными нитями повисла надъ обрывомъ, надъ озеромъ.
Тихо и прохладно подлѣ камня.
Нѣтъ къ нему пути-прохода, забыли о немъ новые люди. Старые дубы и липы сплелись надъ нимъ узорнымъ сводомъ и затуманили солнечные лучи.
Присѣла бѣлокурая дѣвушка на камень и тронула нѣжныя нити повилики.
Странно задрожало сердце въ ея груди.
О чемъ-то знакомомъ и манящемъ напомнилъ сладкій запахъ розоватыхъ цвѣтовъ... И вдругъ вспомнилось милое, давно забытое имя: Владекъ...
Напрягла память умершая дѣвушка, и сталъ медленно разсѣиваться туманъ: уплыли долгія сто лѣтъ, проведенныя въ могилѣ, вспыхнуло на небѣ прежнее солнце, прежнія облачка, какъ бѣлые лебеди, понеслись куда-то въ невѣдомую золотую страну; знакомый звонъ деревенскаго колокола поплылъ надъ голубымъ прозрачнымъ озеромъ.
Владекъ!... Іезусъ, Марія! Какъ она могла забыть Владека!
Статный, чернобровый, въ цвѣтномъ кафтанѣ и желтыхъ сапогахъ, онъ каждый вечеръ ждалъ ее у мельницы, тамъ, гдѣ слѣпой Казиміръ, стоя на жидкомъ помостѣ, прислушивался къ шуму жернововъ и время отъ времени повторялъ:
- Ахъ, Кася, Кася!..
Еще бы! Семнадцатилѣтняя Кася справляется одна-одинешенька за слѣпого отца.
Но и усталая, запорошенная бѣлой мучной пылью, она все же краше всѣхъ дѣвушекъ на селѣ.
Не даромъ самъ панъ Годовскій подарилъ ей гранатовыя бусы и алую ленту въ косу. Но что до Каси умершей дѣвушкѣ, что ей до чужой красы!
А между тѣмъ какъ-то больно заныло сердце.
Владекъ...
О, мать зорко слѣдитъ за Ядвигой.
Она словно чутьемъ угадываетъ, куда пошла дочь. Не даромъ же мать знахарка, не даромъ же боится ея вся деревня.
Но если полюбитъ дѣвушка,-не уберечь, не усторожить ее самому сатанѣ.