506 

1915 

I. 

НИВА 

1915 

На кавказскомъ фронтѣ. Дневка. По фот. нашего корреспондента. 

Чудо. 

Разсказъ В. Муйжеля. 

Уже давно была война-поллѣта прошлаго, осень и зиму была она, и уже весна стала на дворѣ, снѣгъ побѣжалъ мутными ручьями, рѣки вышли изъ береговъ, острая трава, зеленая, по-весеннему молодая, засѣла по канавамъ просохшимъ-а война все тянулась, глухіе отголоски ея все доносились смутной тревогой и неяснымъ безпокойствомъ. 

Самая война была далеко-ни разу за все время не слышали въ деревнѣ выстрѣловъ, и только ѣздившіе на западъ разсказывали о нихъ. И по ихъ разсказамъ выходило, что выстрѣлы эти сметаютъ деревни начисто, людей убиваютъ всѣхъ на-смерть, и остаются на мѣстѣ прежняго жилья однѣ только полуразрушенныя печи, печальныя и зловѣщія послѣ пожарища, затаившія угрюмую память о прежнемъ довольствѣ. 

Уже пронеслась стремительно надъ шумящимъ боромъ первая гроза, когда пришелъ народъ изъ костела и разомъ заговорилъ, что германъ близко. Въ селѣ у помѣщика всѣ собрались къ отъѣзду, двѣнадцать подводъ стояло уже нагруженными всякимъ добромъ, готовыя двинуться на станцію. И ксендзъ, заканчивая обычную проповѣдь, въ темныхъ, но всѣмъ понятныхъ выраженіяхъ намекнулъ, что лучше людямъ уйти, когда совершается Божій судъ... 

No 26. 

нымъ, переходящимъ отъ затерявшихся въ вѣкахъ прашуровъ, обрядомъ, больше не нарушалась. 

Э-э, паны!.. 

По части пановъ отношеніе такимъ образомъ было установлено. Но старуха имѣла свою тайную мысль, и ей хотѣлось выяснить положеніе окончательно. То, что люди разсказывали о германахъ, тревожило ее. 

Весна шла солнечными днями, останавливалась въ лѣсу, что-то дѣлала тамъ темными свѣжими ночами, и деревья какъ будто просыпались, почки развертывались, влажный теплый вѣтеръ весело игралъ ожившими вѣтвями; а весна шла уже дальше по просохшимъ дорогамъ, курилась золотой пылью на солнцѣ, въ поля проходила и кружила по чернымъ прошлогоднимъ бороздамъ, шепча и колдуя таинственными шорохами, особенными весенними шумами... И сырая, пахнущая могилой и одновременнно крѣпкой и живой зеленью, земля отвѣчала ей тихимъ вздохомъ. 

Старый, крѣпкій, какъ можетъ быть крѣпкимъ только положившій свою жизнь на трудъ крестьянинъ, сѣрый отъ сѣдины хозяинъ Донатъ Вовчикъ послушалъ разсказы про германовъ, насупилъ привычнымъ движеніемъ огромныя, разросшіяся въ добрые усы, брови, и молча пошелъ домой. 

За обѣдомъ онъ сидѣлъ, какъ обычно-молчаливо и сурово, ѣлъ обстоятельно, съ той немного строгой торжественностью, съ какой относится къ хлѣбу насущному крестьянство, и когда внучка, семилѣтняя дѣвочка, зашалила и закапризничала чего-то, онъ только повелъ бровью, и мать дѣвочки, единственная дочка стараго Доната Вовчика, торопливо наклонилась и зашептала что-то Агнусѣ. 

Мужъ ея, крѣпкій, здоровый и широкій, какъ комодъ, человѣкъ, безсознательно подражавшій тестю не только въ пріемахъ хозяйства, но и во внѣшнихъ манерахъ, мелькомъ и какъ будто равнодушно взглянулъ на жену, и этого было довольно: дѣвочка замолчала, и торжественность обѣда, напоминавшаго служеніе древ

Бабка-баловница, какъ всѣ бабки, издали, отъ печки, лукаво подмигивала внучкѣ. Она знала, что дѣвочкѣ скучно сидѣть со строгимъ дѣдомъ, молчаливымъ отцомъ, и лукавой старческой гримасой утѣшала ее. Но, чтобы смягчить скользнувшую неловкость, сдѣлавшую молчаніе особенно напряженнымъ, она заговорила о томъ, о чемъ говорили сегодня въ деревнѣ: о предстоящемъ нашествіи германовъ. 

- На господскомъ дворѣ панъ и пани уже всѣ вещи сложили,проговорила она съ неуловимой усмѣшкой, не то надъ трусливымъ паномъ, не то еще надъ чѣмъ-то:-люди говорятъ, пани сама очень испугалась!.. 

Старикъ помолчалъ, тщательно отеръ ложку мякишемъ хлѣба и съѣлъ его. Потомъ положилъ руки на колѣни и, не глядя на жену, отозвался: 

Да ужъ паны всегда такъ...-поддержала она:-чуть чтоони сразу не въ себѣ дѣлаются... Въ прошломъ году у нихъ садовникъ Михалъ заступомъ ногу себѣ поранилъ, ну, конечно кровь... Пани какъ увидѣла—,ахъ, ахъ, дурно мнѣ, ахъ, Іезусъ, Марія-кровь. кровь!..  

Старуха по натурѣ была веселымъ, бойкимъ человѣкомъ. Годы труда, иногда нужды и непрестанной заботы, такъ же, какъ вся жизнь въ молчаливой покорности суровому мужу не могли убить въ ней безобидной, но очень мѣткой смѣшливости. И теперь она голосомъ такъ смѣшно передразнила испугавшуюся пани, что Агнуся не выдержала и фыркнула, дочь улыбнулась, и даже у самого хозяина брови насмѣшливо шевельнулись. 

- Э-э, тожь пани!..-какъ прежде, полуснисходительно повторилъ онъ. 

- И у насъ которые люди поговариваютъ,-продолжала вести къ своему старуха.-Стахъ Шемелюнъ былъ подъ Варшавой, ѣздилъ дочку провѣдать, разсказывалъ худо о германахъ... Конечно, война,—какъ бы извиняясь, добавила она:—онъ говоритъ, ни за что не останусь, какъ германы придутъ, и всѣ уходятъ, когда они появляются!.. 

Она осторожно замолчала и, подавая миску съ ѣдой, быстро взглянула на мужа. Такъ же неуловимо взглянули и дочь на отца и ея мужъ. И молчаніе старика стало особенно значительнымъ и важнымъ. 

Онъ понялъ это, такъ же, какъ понялъ, что именно теперь надо положить конецъ всякимъ толкамъ. Но молчалъ, дѣлая видъ, что занять бѣлой, разсыпавшейся подъ ложкой, просяной кашей больше, чѣмъ общимъ вниманіемъ. И когда наложилъ себѣ свою