No 33.
1915
НИВА
Жизнь-сказка.
Повѣсть Ив. Островного.
(Продолженіе).
Борисъ Горниловъ тогда былъ студентъ и, конечно, не обращалъ вниманія на маленькую дѣвочку Надю. Потомъ всѣ Горниловы исчезли изъ края, старики гдѣ-то служили, а сынъ чему-то учился за границей, доживая тамъ остатки огромнаго состоянія.
Когда онъ появился въ столицѣ, ему было уже тридцать два года. Отъ имѣнія ничего не осталось, но были связи, и онъ служилъ въ какомъ-то счастливомъ казенномъ уголкѣ, гдѣ можно было мало дѣлать и получать приличное жалованье, котораго хватало на все главное.
Съ Ворониными онъ встрѣтился случайно, но затѣмъ получилъ приглашеніе и явился къ нимъ въ качествѣ стараго знакомаго и сосѣда былыхъ временъ. Отъ семьи онъ остался одинъ, стариковъ уже не было на свѣтѣ.
Для Нади, которая подъ крылышкомъ Марьи Васильевны видѣла въ жизни только обыкновенное и нормальное, онъ сразу представилъ собою рѣдкостное явленіе, передъ которымъ она остановилась изумленная. Уже одна наружность его останавливала на себѣ вниманіе.
Фигура высокая, тонкая и какая-то неустойчивая, колеблющаяся, какъ тростинка, или неестественно выгнанное въ ростъ тонкое дерево,-отъ нея вѣяло хрупкостью, ненадежностью.
Лицо красивое, съ крупными выточенными чертами, но истомленное, измученное, какъ будто вся жизнь его была одна сплошная безсонная ночь.
Одѣтъ онъ былъ изысканно, но странно, съ нѣкоторой нарочитостью-въ длинный сѣрый сюртукъ, какихъ уже давно никто не носитъ, высокій стоячій воротникъ, охватывавшій всю его шею, и цвѣтной галстукъ, завязанный широкимъ фантастическимъ бантомъ.
Все это ему шло и придавало извѣстную живописность. Говорилъ онъ страннымъ голосомъ, какъ будто нехотя, сквозь зубы, во всѣхъ его движеніяхъ была видна лѣнь, усталость, принужденность.
И съ первыхъ же словъ онъ далъ понять, что и самая жизнь для него не представляетъ ничего заманчиваго, что живетъ онъ нехотя и не убилъ себя до сихъ поръ единственно изъ отвращенія къ скандалу .
- Пришлось бы сдѣлать выстрѣлъ-другого способа нѣтъ,не вѣшаться же въ самомъ дѣлѣ и не корчиться же отъ какойнибудь сѣрной кислоты,-а на выстрѣлъ сбѣжится праздная публика, полиція, протоколъ, вскрытіе, газетныя замѣтки, толки, зообще грязь. Увѣряю васъ, что по крайней мѣрѣ десять процентовъ человѣчества тянетъ лямку жизни изъ одного отвращенія ко всему этому.
1915
625
Она слишкомъ мало знала эту сторону жизни, чтобы постигнуть это умомъ, но у нея было вѣрное чутье, которое сказало ей все, что нужно. Съ одной стороны, пламенно горящій факелъ—Надя, съ ея фантастической головой и недисциплинированнымъ сердцемъ, готовая на любое безумство, а съ другой-человѣкъ, вкусившій жизнь до усталости, до пресыщенія, близкаго къ отвращенію.
И она старалась повліять на Надю, выяснить передъ ней истину, но, конечно, это было напрасно и не имѣло успѣха. Надя вышла изъ предѣловъ того круга, въ которомъ такъ легко разбиралась и руководила Варя. Ея душа теперь была для нея недосягаемой.
И что же? У Горнилова нашелся огонь, у него оказалась еще способность горѣнія, онъ зажегся. Но тутъ и случилось то, что предчувствовала Варя. Покореннымъ оказался не онъ, а Надя. Онъ умѣлъ любить , онъ зналъ тайныя струны женскаго сердца всѣхъ возрастовъ и сумѣлъ окружить Надю своимъ обаяніемъ. Она, которая собиралась завоевать его, вдругъ оказалась его плѣнницей.
Она томилась отъ ожиданія, она замирала, когда раздавались его шаги, она переставала существовать, когда онъ уходилъ. Онъ былъ для нея все, остальной міръ пересталъ существовать.
Но и онъ казался ожившимъ, пересталъ говорить о смерти, и активность его дошла до того, что онъ даже сдѣлалъ формальное предложеніе, и Надя стала его невѣстой.
Марья Васильевна съ грустью приняла эту вѣсть, но ужъ она-то ничѣмъ не могла помочь. Ея вліяніе на Надю было ничтожно. Да и кромѣ того, кто же навѣрно знаетъ, гдѣ человѣческое счастье? А у Нади было такое счастливое лицо. Да развѣ она могла рѣшиться хоть на одинъ мигъ отуманить это счастье?...
Однажды онъ пріѣхалъ, странный, непохожій на себя теперешняго, но зато страшно похожій на прежняго, до тожества такой же инертный, безконечно усталый, холодный. И, пріѣхавъ, оставался всего минутъ десять. Слова какъ будто не шли съ его языка, въ глазахъ было написано: скучно .
Онъ подошелъ къ Надѣ и поцѣловалъ ее въ лобъ, потомъ сказалъ, что ему нездоровится, и уѣхалъ.
Черезъ часъ послѣ этого его слуга принесъ ей письмо и маленькій ящичекъ. Въ ящичкѣ былъ медальонъ съ цѣпью, а въ письмѣ три строчки:
Моя дорогая, я отдалъ жизни весь огонь моей души, а эти недѣли я горѣлъ огнемъ, который взялъ у тебя... Если я обманулъ тебя, то и себя также. Нѣтъ, ничего изъ этого не вышло. Только-что ты видѣла меня мертвымъ, — остается только формальность. Прости. А это оставь у себя на память о великой ошибкѣ, чтобы тебѣ никогда больше не повторить ея .
Красивость этихъ фразъ у всякаго другого могла бы показаться подозрительной, но у него все это выходило какъ-то искренно. Безконечно усталые глаза подтверждали его слова. Такую глубокую усталость, какая была въ нихъ, просто невозможно было поддѣлать.
И въ то же время,-что больше всего поражало въ немъ Надю,-онъ былъ человѣкъ не только не бездарный, но богато одаренный. Хорошо играя на роялѣ, онъ могъ по цѣлымъ часамъ импровизировать, онъ владѣлъ техникой композитора, но ничего не записывалъ. На вопросъ, почему?-у него былъ одинъ отвѣтъ:
- Не стоитъ.
Онъ недурно рисовалъ; у него были вещицы, на которыя обращали вниманіе художники, но не было техники, и онъ не хотѣлъ пріобрѣсти ее. У него была способность къ сценѣ, и на любительскихъ спектакляхъ онъ всегда выдавался. И всѣмъ этимъ онъ пренебрегалъ, ни изъ чего не хотѣлъ сдѣлать что-нибудь серьезное и цѣльное и на все говорилъ свое: не стоитъ .
Не будь этой одаренности, можетъ-быть, Надя прошла бы мимо него, но это ее задѣло. Да, именно, вѣдь началось съ задора. Ея фантастическая голова какъ бы увидѣла здѣсь огромную работу для сердца. Жизнь ставила задачу: оживить, одухотворить, возжечь зновь угасающую душу.
Съ задоромъ юности, съ смѣлостью неопытности, она сказала себѣ: я это сдѣлаю. И, сказавъ это, приблизилась къ нему.
И тогда вдругъ точно проснулись въ ней до того дремавшія новыя свойства характера и ума: кокетливость, остроуміе, какая-то огненная игра; похорошѣло лицо, загорѣлись глаза. И она, раньше казавшаяся незрѣлой дѣвушкой и оставшаяся въ тѣни, выдвинулась, заняла видное и главное мѣсто, какъ будто вдругъ всю ее озарили яркіе лучи солнца.
И Горниловъ сейчасъ же замѣтилъ ее, но отнесся странно, посвоему, т.-е. не измѣнивъ своему общему отношенію къ жизни: съ любопытствомъ, правда-острымъ и тревожнымъ, но все же пассивнымъ, недѣятельнымъ.
Но Надѣ уже нельзя было остановиться, она шла дальше напроломъ, она рѣшила завоевать этого человѣка во что бы то ни стало.
Варя смотрѣла на это своими небольшими спокойно наблюдающими глазами, силясь понять, проникнуть въ глубь этихъ отношеній и опредѣлить, что изъ всего этого можетъ выйти для ея подруги.
Черезъ нѣсколько минутъ послѣ этого въ телефонъ извѣстили о томъ, что Борисъ Горниловъ застрѣлился.
И вотъ—эти ужасные два мѣсяца. Сперва острая боль, потомъ ставшая хронической, и страшились, что конца не будетъ.
Но что прошло, то прошло. Всѣ радовались, но Варя, вновь вступившая въ свои права довѣреннаго и вліяющаго друга, иногда хмурила брови. Раньше, сидя одиноко у себя въ комнатѣ и никого не желая видѣть, а ее только допуская, терпя, Надя проводила время надъ толстой тетрадью — десятки исписанныхъ страницъ, ея дневникъ. О, бумага! Какъ часто она бываетъ причиной замедленія мучительнаго процесса въ душѣ. Не являйся она такъ легко къ услугамъ одинокихъ, быть-можетъ, они и нѣсколькихъ дней не выдержали бы, и ихъ потянуло бы къ людямъ. Но бумага и карандашъ,—съ ними можно просидѣть въ одиночествѣ недѣли и мѣсяцы. Записывать свои мысли и читать ихъ, любоваться изображеніемъ своей боли, придавая своей драмѣ красивыя очертанія, а себя дѣлая героемъ. Въ этомъ есть что-то жуткое и мучительно-сладкое.
И вотъ теперь, когда, повидимому, съ тѣмъ, прошлымъ, все покончено, и даже такіе памятные знаки, какъ медальонъ съ цѣпью-послѣдняя связь съ нимъ, перешли въ какія-то невѣдомыя руки, Варя, иногда приходя въ комнату Нади, заставала ее за той же толстой тетрадью, съ карандашомъ въ рукѣ.
Правда, она не вскакивала, не торопилась захлопнуть тетрадь, вообще не дѣлала изъ этого исторіи, а спокойно дописывала фразу, закрывала тетрадь и клала ее въ ящикъ своего маленькаго письменнаго стола.
Но все же Варѣ это не нравилось. Вѣдь въ этой тетради осталось множество страницъ, наполненныхъ переживаніями того періода. Онѣ ядовиты, эти страницы, и какъ бы снова не отравили Надину душу.
Ахъ, какъ хотѣлось Варѣ прійти сюда какъ-нибудь одной и тихонько вырвать эти страницы изъ тетради,—но для этого она была слишкомъ благоразумна, сдержанна и тактична. Этого она никогда не сдѣлаетъ.
Однажды, заставъ ее за тетрадью, Варя спросила:
- О чемъ ты все пишешь, Надя?
Но я дѣлаю это очень рѣдко,-повидимому, умышленно не на вопросъ, отвѣтила Надя. Неторопливо выдвинула ящикъ и, укладывая въ немъ свою тетрадь, прибавила: — Мало ли какія мысли приходятъ въ голову! Онѣ неинтересны, Варя.