No 36. 

1915 

НИВА 

пусъ автомобиля вдругъ клюнулъ впередъ, потомъ разомъ осѣлъ назадъ, и страшный грохотъ оглушилъ студента. Зеленоватый дымный огонь взметнулся сзади, на мгновеніе освѣтилъ завалившагося вбокъ Герасимова, черное, заплывшее грязью поле и черное небо надъ нимъ и потухъ. И разомъ наступила такая пустая, звенящая тишина, что студенту показалось, будто все происшедшее только-что-сонъ... 

- Герасимовъ, Герасимовъ!..- боясь разъединить державшія раненаго руки, толкалъ онъ локтемъ шофера.-Герасимовъ, что такое? 

Онъ старался кричать громко, но съ страннымъ изумленіемъ не слышалъ своего голоса. То же звенящее томительное ощущеніе наполняло глухимъ шумомъ всю голову, и только отдаленнымъ звукомъ сквозь него доносился чей-то слабый стонъ, сзади или сбоку, тонкій, едва слышный, какъ жужжаніе комара. 

Герасимовъ!-уже съ оттѣнкомъ ужаса окрикнулъ Серебряковъ и, выпустивъ тотчасъ же съѣхавшаго внизъ офицера, толкнулъ шофера рукой. 

Тотъ покорно подался подъ толчкомъ, качнулся и ничего не отвѣтилъ. 

Трясущимися руками студентъ досталъ фонарь и засвѣтилъ его. Шоферъ лежалъ на своемъ сидѣньи, перевѣсившись всѣмъ тѣломъ наружу, какъ будто разсматривая что-то подъ колесами машины. Лѣвая рука его, лежавшая на рулѣ, судорожно вцѣпилась въ рычажокъ, регулирующій газъ, и застыла на немъ, выпачканная въ грязи, съ которой онъ возился за минуту передъ тѣмъ, какъ сухая птичья лапа. 

Серебряковъ высвободилъ ноги изъ-подъ раненаго, перекинулъ ихъ черезъ дверцу и выскочилъ наружу. И тутъ онъ понялъ, что сдѣлало такую тишину: моторъ стоялъ. Отъ того ли, что осколокъ снаряда попалъ въ него, или отъ того, что Герасимовъ въ послѣднемъ движеніи, можетъ-быть, безсознательно, закрылъ газъ, но машина несомнѣнно стояла: не было характернаго треска вспышекъ она была мертва, безжизненна. Студентъ поднялъ вверхъ фонарь и оглядѣлъ весь автомобиль. Но его не было. Брезентовый колпакъ, матрацы съ четырьмя ранеными, заднія колеса-все это исчезло, какъ будто какой-то огромный страшный ножъ разомъ отсѣкъ все это. На землѣ чернѣла какая-то каша, изъ которой торчала сѣрая рубчатая шина колеса, погнутая трубка автомобильной рамы, кусокъ брезента и чья-то окровавленная, со скрюченными пальцами рука. Это было все, оставшееся отъ четырехъ раненыхъ, солдата, сидѣвшаго на подложкѣ, крѣпкой, связанной изъ стали и желѣза, машины. 

Серебряковъ потушилъ фонарь и, шатаясь, пошелъ къ стонущему на его сидѣньи офицеру. 

III. 

Студентъ въ безсиліи опустился на ступеньку около своего мѣста и опустилъ голову. Теперь ему уже рѣшительно все равно было:-ударитъ еще снарядъ въ автомобиль, на обломкахъ котораго онъ сидѣлъ, или нѣтъ, возьмутъ его въ плѣнъ нѣмцы, или онъ дождется утра. 

Огромная усталость охватила его, и больше всего сейчасъ хотѣлось лечь, укрыться съ головою и забыть, заснуть, не думать обо всемъ, что огненнымъ вихремъ пронеслось передъ его глазами, крутя, какъ щепки, человѣческія жизни. 

Въ такомъ забытьѣ, напоминающемъ полусонъ, онъ просидѣлъ съ полчаса. То, что казалось незамѣтнымъ, когда онъ волновался, двигался, безпокоился, усиливаясь удержать на рукахъ раненаго,холодъ внезапно сказался теперь. Онъ почувствовалъ, какъ зябнетъ, и пришелъ въ себя. 

 Что же я? словно не онъ, а кто-то посторонній подумалъ онъ:-вѣдь офицеръ...  

Онъ поднялся, съ трудомъ сдерживая знобкую дрожь, мелкой судорогой сжимавшую тѣло, и наклонился надъ раненымъ. Попрежнему хрипло и захлебываясь, дышалъ тотъ, скорченный въ тѣсномъ промежуткѣ между машиной, рулевымъ колесомъ и сидѣньемъ. Ноги мертваго Герасимова упирались въ бокъ офицера, и видно было, что ему неловко и больно отъ этого. 

Серебряковъ поставилъ фонарикъ на выступъ манометра и попытался вытащить офицера. Тотъ застоналъ и забормоталъ что-то, и знакомое бульканье въ его горлѣ и груди заставило сморщиться студента. 

1915 

Артиллерійскій наблюдатель. 

Рисунокъ участника войны поручика А. Семенова. 

673 

пить ее на плечахъ и груди, а сзади чтобы оставалась свободная петля, доходящая до пояса. Все это онъ дѣлалъ медленно, съ чрезвычайной обдуманностью и обстоятельностью; впослѣдствіи, когда онъ припоминалъ всю эту ночь, ему казалось, что онъ прожилъ только половину ея, до того момента, какъ снарядъ разбилъ автомобиль и убилъ Герасимова, превративъ четырехъ лежавшихъ раненыхъ и присѣвшаго на подножку солдата въ кашу, изъ которой торчала сѣрая рубчатая шина. Съ этого же момента жилъ, думалъ и дѣлалъ все, хладнокровно и обдуманно,-не онъ, студентъ-медикъ Серебряковъ, а кто-то другой, на кого онъ смотрѣлъ какъ будто со стороны. И удивительнѣе всего было то, что такая раздвоенность чувства не только не спутала и не затушевала всѣ переживанія этой второй половины ночи, а врѣзала страшнымъ и неизгладимымъ знакомъ каждую мелочь, каждую мелькнувшую подробность. Это было такъ же удивительно, какъ ощущеніе неизмѣримаго спокойствія этого второго Серебрякова, который обдуманно связывалъ концы брезентовой тесьмы, примѣрялъ, оглядываясь назадъ, себѣ на спину, какъ накинувшая новое платье барыня передъ зеркаломъ, передъ тусклымъ, начинающимъ истощаться, электрическимъ фонарикомъ,-хорошо ли вышло, и можно ли будетъ выполнить то, что онъ задумалъ? 

Ничего, ничего, какъ-нибудь...-говорилъ онъ, открывъ дверцу и высвобождая ноги раненаго:-надо же добираться какъ-нибудь. 

Должно-быть, усталость и равнодушіе даютъ возможность мыслить спокойно. Серебряковъ посадилъ офицера такъ, чтобы онъ не завалился назадъ, оглянулъ съ помощью фонаря остатки автомобиля, стараясь не замѣчать перевѣсившагося черезъ край Герасимова (когда онъ однажды случайно взглянулъ на трупъ, ему показалось, что шоферъ все еще пытается разсмотрѣть что-то подъ колесами автомобиля), и нашелъ обрывокъ тесьмы, которой придерживался брезентовый колпакъ. Она была длиною аршина въ два-три и шириной въ четверть. Серебряковъ попробовалъ руками ея крѣпость и остался доволенъ. Въ это время новый снарядъ ударилъ недалеко, и столбъ краснаго огня, обрамленнаго вѣнкомъ изъ кусковъ земли и камней, взлетѣлъ тамъ. Студентъ равнодушно посмотрѣлъ въ ту сторону и только недовольно тряхнулъ головой, когда ударъ разрыва оглушилъ его. 

Онъ связалъ тесьму концами такимъ образомъ, чтобы укрѣ

Потомъ онъ подошелъ къ офицеру, сталъ задомъ къ нему и опустился на колѣни прямо въ грязь. 

Просунуть ноги въ петлю, сдѣланную такъ, что они приходились подъ руками несущаго, было легко. Серебряковъ попробовалъ, почувствовалъ, что ноша имѣетъ твердую опору, и успокоился. Самое трудное было обхватить сидящаго на спинѣ человѣка сзади, подъ мышки, другой тесьмой, провести ее подъ руку раненаго, потомъ на спину, подъ другую руку и оба конца укрѣпить у себя на груди крестъ-накрестъ. Съ этимъ онъ возился долго, мучительно, и тщетно пытался ему помочь самъ раненый, не перестававшій умолять его бросить. Но бросить теперь, когда ихъ осталось только двое, представлялось Серебрякову такимъ абсурдомъ, о которомъ смѣшно было подумать. 

Когда все было готово, и, еще разъ попробовавъ, студентъ убѣдился, что нести удобно, онъ посидѣлъ спокойно на ступенькѣ автомобиля съ полчаса. Въ это время онъ холодно и спокойно расчитывалъ: 

 Въ офицерѣ пуда четыре съ половиной... Потомъ онъ ослабѣлъ, безволенъ и отъ этого кажется тяжелѣе. Считать надопять . 

Когда Серебряковъ былъ на второмъ курсѣ и лѣтомъ гостилъ у дяди-мельника, то на пари съ деревенскими ребятами внесъ на третій этажъ мельницы по крутой, скрипучей лѣстницѣ куль муки. Куль,-извѣстное дѣло,-пять пудовъ. Тогда онъ вы