пытывал от этого явное недомогание.
Он видел, Эллен — простоволосой девушкой — возилась с поросятами на ферме своего отца. Он видел — ночью, тайком, она покидала ферму, увлеченная черными усиками заезжего комми. Он видел — перед влюбленной парой скользил в квадрате вагонного окна горизонт.
И дальше: город, огромный город, — жалкая комната, покинутая девушка, ночь, ливень — набережная — и ее тень, метнувшаяся в воду. Здесь Плэм привскочил, готовый последовать за нею. Соседи яростно зашипели и Плэм сел вновь, оставаясь безучастным свидетелем того, как некий джентльмэн в цилиндре — на экране — извлекал Эллен из воды.
И снова мелькали кадры фильмы: Эллен и ее спаситель — в авто. Первое знакомство, первые слова, первое объяснение и первый поцелуй.
Сердце Плэма сжимала тайная зависть. Но он знал, что дальше — дальше будет — он, он сам — Эдуард Плэм. И на смену зависти приходило горделивое чувство: Плэм был неискушенным зрителем и еще менее искушенным актером; он не умел отделять шелуху роли от сердцевины человеческого существа; каждая актерская маска была для него тождественна носителю ее. В итоге — он был влюблен. И вот — это приблизилось. Перед Плэмом возникла знакомая комната — та самая, у которой не хватало двух стен. Впрочем, на экране она выглядела вполне благопристойно. В эту
комнату (комнату загородной виллы) Эллен привез ее спаситель и будущий отец ее ребенка. Ибо Эллен готовилась стать матерью.
И тогда на экране появилась надпись, которую Плэм запомнил от слова до слова и которая гласила:
„В окрестностях виллы жил полусумасшедший урод. Его звали Тоддиˮ...
Кровавая пена застлала глаза. Он содрогнулся, ибо его проникал ток неимоверной напряженности. Скромное кресло 33-го ряда стало для него электрическим стулом, на котором не казнят — нет, — на котором пытают. Он увидел свое грандиозное отражение — и он понял, что нет в мире большего уродства, чем это...
Он увидел самого себя в окне, любующимся спящей, улыбающимся, бросающим букет... Это было отвратительно. И он понял, что пробуждение Эллен было пробуждением человека, испытавшего непереносимое потрясение. И снова была безжалостная надпись:
„Потрясение было слишком сильнымˮ. „Ребенок родился мертвымˮ
Плэм не помнил, как вырвался он из обставшего его круга призраков. Он промчался по темному залу — под шиканье толпы; он пробился к выходу — вырвался на улицу — под косые струи дождя.
ВЕЧЕР по капле изливал свою темноту в стеклянный кабинет Гриффа. В полутьме глаза Плэма казались
пустыми глазницами призрака. Плэм молчал — молчал с той самой минуты, когда, повинуясь невнятному зову, — он вновь переступил этот порог. Грифф наблюдал за ним и сигара таяла а его руке.
Внезапно Плэм произнес, обращаясь в темноту:
— „Вам нужно было пугало; — и я им стал. Вы меня даже не обманули, ибо ничего не обещали. Но я все же знаю, что виноваты выˮ...
— „В чемˮ? спросил Грифф.
— „Вы разбили мне душу, вы плюнули в нее. И это сделали вы — великий художник и великий мастер. Это убивает меняˮ...
Недолгое молчание нарушил Грифф. Он ответил, медлительно цедя слова:
— „Слушайте, юноша — и запоминайте. Для того, чтобы потрясать других — самому нужно быть бесстрастным. Художник выдерживает слишком большое давление чужих страстей; он рискует быть раздавленным ими, он рискует ими заразиться. Бесстрастие его — это самозащита, — некий творческий иммунитет. Вы произнесли — душа. Какое дело искусству до вашей маленькой души. Она лишь сырье, требующее обработки здесь, на фабрике. Не забудьте, Плэм, что вы вступили — на Улицу Теней.
Он замолчал. Плэм посмотрел на него — и увидел: сумерки взростили за спиной Гриффа огромную тень. И эта тень была — чудовищна...
Як. Апушкин
Рис. худ. Г. Гольца.
Он видел, Эллен — простоволосой девушкой — возилась с поросятами на ферме своего отца. Он видел — ночью, тайком, она покидала ферму, увлеченная черными усиками заезжего комми. Он видел — перед влюбленной парой скользил в квадрате вагонного окна горизонт.
И дальше: город, огромный город, — жалкая комната, покинутая девушка, ночь, ливень — набережная — и ее тень, метнувшаяся в воду. Здесь Плэм привскочил, готовый последовать за нею. Соседи яростно зашипели и Плэм сел вновь, оставаясь безучастным свидетелем того, как некий джентльмэн в цилиндре — на экране — извлекал Эллен из воды.
И снова мелькали кадры фильмы: Эллен и ее спаситель — в авто. Первое знакомство, первые слова, первое объяснение и первый поцелуй.
Сердце Плэма сжимала тайная зависть. Но он знал, что дальше — дальше будет — он, он сам — Эдуард Плэм. И на смену зависти приходило горделивое чувство: Плэм был неискушенным зрителем и еще менее искушенным актером; он не умел отделять шелуху роли от сердцевины человеческого существа; каждая актерская маска была для него тождественна носителю ее. В итоге — он был влюблен. И вот — это приблизилось. Перед Плэмом возникла знакомая комната — та самая, у которой не хватало двух стен. Впрочем, на экране она выглядела вполне благопристойно. В эту
комнату (комнату загородной виллы) Эллен привез ее спаситель и будущий отец ее ребенка. Ибо Эллен готовилась стать матерью.
И тогда на экране появилась надпись, которую Плэм запомнил от слова до слова и которая гласила:
„В окрестностях виллы жил полусумасшедший урод. Его звали Тоддиˮ...
Кровавая пена застлала глаза. Он содрогнулся, ибо его проникал ток неимоверной напряженности. Скромное кресло 33-го ряда стало для него электрическим стулом, на котором не казнят — нет, — на котором пытают. Он увидел свое грандиозное отражение — и он понял, что нет в мире большего уродства, чем это...
Он увидел самого себя в окне, любующимся спящей, улыбающимся, бросающим букет... Это было отвратительно. И он понял, что пробуждение Эллен было пробуждением человека, испытавшего непереносимое потрясение. И снова была безжалостная надпись:
„Потрясение было слишком сильнымˮ. „Ребенок родился мертвымˮ
Плэм не помнил, как вырвался он из обставшего его круга призраков. Он промчался по темному залу — под шиканье толпы; он пробился к выходу — вырвался на улицу — под косые струи дождя.
ВЕЧЕР по капле изливал свою темноту в стеклянный кабинет Гриффа. В полутьме глаза Плэма казались
пустыми глазницами призрака. Плэм молчал — молчал с той самой минуты, когда, повинуясь невнятному зову, — он вновь переступил этот порог. Грифф наблюдал за ним и сигара таяла а его руке.
Внезапно Плэм произнес, обращаясь в темноту:
— „Вам нужно было пугало; — и я им стал. Вы меня даже не обманули, ибо ничего не обещали. Но я все же знаю, что виноваты выˮ...
— „В чемˮ? спросил Грифф.
— „Вы разбили мне душу, вы плюнули в нее. И это сделали вы — великий художник и великий мастер. Это убивает меняˮ...
Недолгое молчание нарушил Грифф. Он ответил, медлительно цедя слова:
— „Слушайте, юноша — и запоминайте. Для того, чтобы потрясать других — самому нужно быть бесстрастным. Художник выдерживает слишком большое давление чужих страстей; он рискует быть раздавленным ими, он рискует ими заразиться. Бесстрастие его — это самозащита, — некий творческий иммунитет. Вы произнесли — душа. Какое дело искусству до вашей маленькой души. Она лишь сырье, требующее обработки здесь, на фабрике. Не забудьте, Плэм, что вы вступили — на Улицу Теней.
Он замолчал. Плэм посмотрел на него — и увидел: сумерки взростили за спиной Гриффа огромную тень. И эта тень была — чудовищна...
Як. Апушкин
Рис. худ. Г. Гольца.