784
1915
Стонетъ Вася, жутко стонетъ, и нечѣмъ помочь ему.
НИВА
А длительная ночь за окномъ, и воетъ-воетъ вьюга, стонетъ въ трубѣ, заунывно поетъ, надрывается и злымъ визгомъ визжитъ у-у-у-у! То стихнетъ, то снова зальется и поднимается кверху, кверху, все выше и выше и, какъ тонкая струна, отзваниваетъ.
Кто-то въ грохотѣ и воѣ вьюги боролся за окномъ съ кѣмъ-то, и здѣсь, въ комнатѣ, Вася боролся съ вошедшимъ, боролся изь послѣднихъ дѣтскихъ силъ, боролся, изнемогая.
Чѣмъ больше думалъ объ этомъ Петръ Ѳомичъ, тѣмъ непонятнѣе становилось происходящее, непонятнѣе и страшнѣе. Бѣлый, бѣлый, непремѣнно бѣлый!
Петръ Ѳомичъ вышелъ въ столовую напиться воды.
Въ ночной тишинѣ квартиры прозвенѣлъ звонокъ и глухо замеръ. То возвратилась Софья Андреевна.
Открывая парадную дверь, Петръ Ѳомичъ слыхалъ за нею негромкіе голоса: говорили Томашевичъ и Софья Андреевна.
Разрумяненная морозомъ, съ блестящими глазами, она вошла, улыбаясь и внося съ собою струю оживленнаго настроенія.
- Петръ Ѳомичъ, вы не спите? Въ такой поздній часъ? Отчего?
Вася боленъ. Былъ докторъ.
Что съ нимъ?
Дифтеритъ.
Софья Андреевна ахнула, прикусивъ нижнюю губу. Глаза ея стали широкими-широкими, и, какъ была, въ ротондѣ, она, стала садиться медленно и растерянно на стулъ.
V.
Въ бѣломъ гробикѣ Вася лежалъ на столѣ въ гостиной. Въ квартирѣ было тихо, такъ тихо, какъ если бы кто спалъ и его боялись разбудить.
Въ углу сидѣла неподвижно Софья Андреевна. Безучастно, словно просыпаясь, отвѣчала она на вопросы прислуги и Петра Ѳомича. Лицо ея опухло, наплывали на глаза красныя вѣки, и раздувшіяся губы были обведены суровыми складками.
Наканунѣ Васиныхъ похоронъ въ газетѣ было напечатано о смерти капитана Чугунова.
Петръ Ѳомичъ въ тайныхъ мысляхъ своихъ былъ готовъ къ этому, каждый день ожидалъ встрѣтить это извѣстіе въ газетѣ и, прочитавъ теперь фамилію брата въ спискѣ убитыхъ, почувствовалъ, что кончилось что-то старое, что все прежнее умерло, и начинаются новые дни, другіе, особенные.
- Бѣлый, бѣлый, непремѣнно бѣлый!
Софья Андреевна, узнавъ о смерти мужа, не сказала ни одного слова. Это было въ день похоронъ Васи.
Возвратившись съ кладбища, Петръ Ѳомичъ сталъ приводить въ порядокъ всѣ свои бумаги, счета, сжегъ переписку, ѣздилъ на службу и подалъ прошеніе объ отставкѣ. Онъ хотѣлъ больше дѣла, какъ можно больше,-такого дѣла, которое взяло бы его всего, со всѣми мыслями, со всѣми стремленіями.
Былъ Вася живъ, онъ жилъ для него. Теперь оба умерли, и братъ и племянникъ. Нѣтъ больше живыхъ привязанностей, и ничто не удерживаетъ.
Онъ два дня не видѣлъ Софьи Андреевны. Когда же она вышла въ столовую къ чаю, онъ не узналъ ея. Передъ нимъ стояла новая, совсѣмъ другая женщина. Эти впалыя щеки, блѣдныя, съ синевой, губы. Чьи онѣ? Чьи эти сѣрые волосы, эта ранняя, жуткая сѣдина? Чья?
Они оба долго молчали.
- Петръ Ѳомичъ,-произнесла она тихо и глухо:-скажите, что мнѣ дальше дѣлать?
1915
No 43.
рвалось. И мнѣ думается, наступаетъ такое время, когда отдать свою жизнь-- то же самое, что сохранить ее. Надо не о себѣ думать. И какъ только дойдете до этого предѣла, увидите, что побѣдили себя, а, себя побѣдивъ, вы все побѣдите. Надо быть готовымъ, ко всему готовымъ, даже къ самому страшному... хотя, нѣтъ! Нѣтъ сейчасъ ничего страшнаго. Ничего нельзя бояться. Вотъ у меня. Умерли всѣ мои самыя близкія, самыя любимыя лица, и среди людей больше никого нѣтъ, кому можно было бы все разсказать. Скажите же, что еще страшнѣе можетъ меня ожидать? Смерть? Я не боюсь ея. Я видѣлъ, какъ Вася умиралъ. Она, сильная, задушила его. И послѣ этого я пересталъ ее бояться. Я презираю ее. Пускай мнѣ говорятъ, что это законъ, но я его не принимаю. Просто онъ мнѣ не нуженъ.
Софья Андреевна вздохнула и ничего
Студили послѣдніе морозы.
VI.
не сказала.
Жизнь шла попрежнему въ городѣ, и такъ же во всѣхъ рѣчакъ и взглядахъ сквозило напряженное ожиданіе.
Чугуновъ продалъ всю свою обстановку и домъ. Въ квартирѣ почти не было мебели, и комнаты стояли пустыя и непривѣтливыя. Но Чугунову было все равно.
Онъ доживалъ въ городѣ послѣдніе дни передъ отъѣздомъ. Онъ былъ назначенъ въ санитарный поѣздъ. И обѣщано было, что потомъ его перечислятъ въ войска.
Софья Андреевна собиралась ѣхать къ матери.
Въ день отъѣзда Чугуновъ предложилъ ей поѣхать на кладбище, въ послѣдній разъ посмотрѣть на Васину могилку. Софья Андреевна согласилась.
Они ѣхали въ саняхъ и молчали, какъ повелось между ними за этотъ годъ. Иногда Чугунову казалось, что слышитъ онъ, съ какимъ трудомъ и съ какою болью ворочаются тяжелыя мысли въ мозгу Софьи Андреевны, и въ такія минуты хотѣлось ему погладить ее по головѣ.
Сани поднялись въ гору, на которой видны были большія, бѣлыя, каменныя ворота кладбища и золоченыя славянскія буквы, расположенныя полукругомъ надъ аркой воротъ: Пріидите ко Мнѣ вси труждающіеся и обремененные, и Азъ упокою вы .
Деревья были покрыты инеемъ, словно бѣлое кружево растянули надъ могилами. На крестахъ и памятникахъ пухлыми шапками лежалъ снѣгъ.
Чугуновъ и Софья Андреевна пошли по знакомой узенькой дорожкѣ, мимо черныхъ, бѣлыхъ, фигурныхъ памятниковъ.
Вотъ Васина могилка, вся въ снѣгу, подмерзшемъ, искристомъ, словно въ бѣломъ глазетѣ.
- Бѣлый, бѣлый, непремѣнно бѣлый!-вспомнилъ Чучуновъ, и эти слова показались ему сбывшимся пророчествомъ.
Софья Андреевна заплакала. Въ первый разъ со дня смерти сына. И долго плакала, прижавъ обѣими руками платокъ къ лицу, и плечи ея тряслись часто и рѣзко.
А Чугуновъ стоялъ и вспоминалъ минувшій годъ и все, что было въ немъ, и на душѣ становилось спокойно и грустно. И къ Софьѣ Андреевнѣ не было никакого недобраго чувства, а была только жалость, большая, нѣжная и осторожная жалость.
Уже синѣли дымчатыя сумерки, когда Софья Андреевна отерла лицо, спрятала платокъ и предложила ѣхать обратно.
На улицахъ сіяли фонари, струили яркій широкій свѣтъ витрины магазиновъ, а на небѣ пламенно-багровымъ отсвѣтомъ горѣлъ закатъ, похожій на распростертое крыло невѣдомой птицы.
Какъ автоматъ, сѣла она къ столу и руки сложила деревяннымъ, безжизненнымъ движеніемъ.
Не знаю, Софья Андреевна.
Какъ мнѣ жить?
Опять помолчали.
Этому никто не можетъ научить. Не можетъ сказать, какъ надо.
-- А вы... что будете дѣлать?
- Я уѣду.
- Куда?
- Туда, гдѣ умеръ братъ.
Въ глазахъ Софьи Андреевны скользнула искра.
- Возьмите меня съ собой! Петръ Ѳомичъ, умоляю васъ, возьмите! Мы отыщемъ его тѣло и перевеземъ сюда.
Петръ Ѳомичъ покачалъ головой.
Это лишнее, и этого не надо вовсе.
Почему?
Онъ совершилъ свой жребій, и намъ надо не оставить не тѣла,-понимаете?-а этого самаго жребія. Одинъ работникъ ушелъ, другой долженъ стать на его мѣсто. Такова судьба, ея законъ.
То-есть, если я васъ понимаю, вы хотите на войну?
Да, да, непремѣнно!.. Туда! Намъ надо здѣсь быть вѣрными и твердыми. Мы должны умѣть замѣнить.- Онъ помолчалъ и сталъ говорить медленнѣе, съ остановками, говорить о томъ, o чемъ думалъ всю эту зиму:Наша судьба, наша жизнь сами по себѣ потеряли всякую цѣнность и всякій смыслъ. Пока!.. Какъ бы это вамъ лучше сказать?-Онъ поскребъ пальцами лобъ.-Мы живемъ въ такое время, когда намъ хорошо видно во всѣ стороны, въ начало и въ конецъ видно. Въ одинъ моментъ мы подняты надъ жизнью, и все, что больно соединяло насъ съ нео, обо
До поѣзда оставалось всего два часа, и, вернувшись домой, Чугуновъ поспѣшно сталъ укладывать мелкія дорожныя вещи.
Софья Андреевна сидѣла на стулѣ и молча смотрѣла на него, а когда онъ, почувствовавъ ея взглядъ, поднялъ лицо, сказала: - Боже, какъ вы постарѣли, Петръ Ѳомичъ! У васъ совсѣмъ сѣдые волосы. Я только сейчасъ замѣтила.
И она улыбнулась жалостливо и виновато, какъ будто она была главной виновницей его преждевременныхъ сѣдинъ.
Онъ тоже улыбнулся ей, но ничего не сказалъ.
Софья Андреевна поѣхала его провожать.
Когда они вошли въ буфетъ вокзала, навстрѣчу имъ двигался Томашевичъ. Онъ шелъ рядомъ съ нарядной молодой дамой и нашептывалъ ей что-то. Дама улыбалась.
Томашевичъ не узналъ Софьи Андреевны, и она тоже взглянула на него равнодушно и спокойно, какъ на совершенно незнакомаго человѣка.
Передъ послѣднимъ звонкомъ она тихо шепнула Чугунову: Онъ меня простилъ. Я только теперь почувствовала.
Чугуновъ понялъ, что говорила она о Васѣ. А она продолжала съ убѣжденіемъ:
- И Сергѣй простилъ. Онъ добрый.
Поѣздъ тихо отходилъ. Чугуновъ стоялъ на площадкѣ вагона и смотрѣлъ на Софью Андреевну. Она шла по перрону и, поднявъ руку, крестила воздухъ.
Уже ничего не видно, и только гладкое бѣлое поле передъ глазами.
Чугуновъ вошелъ въ вагонъ, чувствуя, что Чугуновъ, Петръ Ѳомичъ, губернскій архитекторъ, навсегда умеръ, ушелъ и больше не вернется, а вмѣсто него другой, котораго война подняла могучимъ своимъ крыломъ, и которому ничто не страшно на землѣ.