798 

1915 

НИВА 

Подъ первыми пулями. 

Разсказъ Николая Роминскаго. 

17-го іюля была объявлена мобилизація, а 19-го уже съ вокзала шла въ казармы партія запасныхъ, вызванныхъ для пополненія полковъ, идущихъ на войну. 

Здѣсь были и молодые люди, только-что отбывшіе службу, которыхъ нельзя было отличить отъ другихъ солдатъ, но были и солидные дяди, обросшіе бородой и совсѣмъ утратившіе внѣшній солдатскій видъ. Одни несли сундучки со своимъ добромъ, другіе мѣшки, иные-только маленькіе узелки, но были и такіе, что, кромѣ куска хлѣба въ карманѣ, не брали ничего: зачѣмъ? здѣсь казна накормитъ и напоитъ, а на войнѣ нечего думать объ удобствахъ! 

Одни шли весело и спокойно, другіе—даже радостно: зададимъ, молъ, нѣмецкой колбасѣ русскаго перцу,- пусть помнитъ! 

Третьи были равнодушны: итти такъ итти, воевать такъ воевать. 

Среди толпы запасныхъ были оптимисты, пессимисты, холерики, сангвиники и меланхолики. 

Оптимистомъ чистой воды былъ дядя Митяй. 

Онъ не былъ старъ, но юность его давно прошла. Онъ говорилъ, что онъ теперь въ самой порѣ. Впрочемъ, если ему вѣрить, то онъ былъ всегда въ самой порѣ. Росту онъ средняго и изъ особыхъ примѣтъ имѣлъ только великолѣпную рыжую бороду, за что сердящіеся на него,-были такіе мизантропы, что сердились даже на дядю Митяя,-называли его Іудой. Дядя Митяй тогда подмигивалъ и съ напускной серьезностью и важностью говорилъ: 

- Што жъ,-Іуда былъ апостолъ. 

- Христопродавецъ! 

Дядя Митяй опять подмигивалъ, и  куриныя лапки  на его вискахъ широко разъѣзжались: 

- Какъ Христа продавалъ, онъ уже бороду оголилъ. 

Это была его любимая острота, и всякій разъ она доставляла ему большое удовольствіе. 

Рядомъ съ нимъ шелъ пессимистъ Евстратъ Куломзинъ, по прозванію  воздыхатель , богатый мужикъ, но видящій все и всегда въ самомъ мрачномъ свѣтѣ. 

Тогда какъ дядя Митяй не имѣлъ съ собой ничего, твердо надѣясь на  казну ,-Евстратъ несъ увѣсистый чемоданъ. 

Они были изъ одной деревни, сосѣди, и постоянно ссорились, но до того привыкли быть вмѣстѣ, что и теперь, идя на войну, заботой обоихъ было, какъ бы ихъ не разлучили, при чемъ у каждаго были свои данныя для этого желанія: Евстратъ говорилъ, что, когда умирать придется, хоть знакомый семьѣ разскажетъ, какъ умиралъ отецъ, а дядя Митяй находилъ большое удовольствіе быть всегда въ своемъ обществѣ:  какъ въ нѣмецкую сторону придемъ, поговорить по душамъ можно. По улицамъ вмѣстѣ ходить будемъ, ихнюю столицу осматривать!  

Небольшой его заботой только было, какъ попасть въ обѣ столицы- и въ Вѣну и въ Берлинъ,- въ крайнемъ же случаѣ узнать, которая лучше, чтобы не ошибиться и не попасть въ ту, которая похуже. 

Оба сильно устали; ждали въ волости, ждали на сборномъ пунктѣ, ждали на вокзалѣ, ждали даже на промежуточныхь станціяхъ. Теперь, слава Всевышнему, пріѣхали, и лицо дяди Митяя уже заранѣе складывалось въ умильную улыбку: 

- Какъ, значитъ, придемъ, такъ сейчасъ каждому по куску хлѣба, два куска сахару и кипятку, сколько хошь! А первый стаканъ казенный будетъ! 

Евстратъ смотрѣлъ на него сверху внизъ, и на его лицѣ было написано крайнее презрѣніе: 

- Жди-пожди! Стаканчикъ вина поднесутъ! Подожди только! 

Но дядя Митяй, не видѣвшій или не желающій видѣть ироніи, разсудительно возражалъ: 

- Зачѣмъ вина? Время теперь не такое. Коли Царь сказалъ, вина не гадо, значитъ-и нечего. 

Евстратъ смотрѣлъ на него свысока, что ему было и легко, такъ какъ онъ былъ выше Митяя,-и вкрадчиво замѣчалъ: 

- Другимъ и не дадутъ. Тебѣ одному только. 

Это казалось настолько возможнымъ, что одну минуту дядя Митяй вѣрилъ и радостно взглядывалъ на товарища:  Коли говоритъ, значитъ знаетъ! Не станетъ же человѣкъ зря болтать!  

Но, взглянувъ и увидѣвъ насмѣшливую улыбку, успокаивался: - Ну, чего тамъ! Другимъ не дадутъ, и я не получу. 

Около нихъ устало маршировалъ татаринъ Ахметъ, и около его ногъ плелась тоже уставшая собака неопредѣленной породы: кудлатая и съ  репяхами  въ шерсти. Она по дорогѣ на сборный пунктъ бѣгала по кустамъ, росшимъ изъ канавъ, и къ ней плотно пристали круглыя колючки, которыхъ никто не считалъ нужнымъ чистить. Нѣкоторыя она сама вытащила зубами, но еще больше осталось. 

Дядя Митяй давно смотрѣлъ на татарина и его собаку,- никакъ не могъ понять, почему татаринъ взялъ на службу собаку,-хотѣлъ его спросить объ этомъ, да забывалъ: всегда было что-нибудь болѣе интересное. Теперь можно было спросить, 

1915 

No 44. 

Перепечатка воспрещается. 

время было, и онъ уже раскрылъ ротъ, но помѣшалъ Евстратъ: онъ тоже смотрѣлъ на пса, и давно его ротъ кривила насмѣшливая улыбка: 

- Эй, татаринъ, зачѣмъ пса взялъ, жаркое сдѣлаешь? 

Татаринъ удивился: 

-- Какой жаркой? 

- Съѣшь пса-то, говорю? 

Ахметъ не понялъ ироніи и удивленно смотрѣлъ на Евстрата: - Зачимъ съѣшь? Блъ хлѣбъ, а собака бѣжалъ. 

Евстратъ отвернулся и не слушалъ: онъ уже переворачивалъ другія думы, еще болѣе темныя. Тогда вступилъ въ разговоръ дядя Митяй: 

- Жаль песика-то, хорошій очень! 

Татаринъ оживился: 

- И... тамъ, я тэбэ скажу, такой собакъ... х-х-харошій собакъ! Другой такой на вся дывызыя нэту! 

Евстратъ насмѣшливо взглянулъ на хорошую собаку, оторвался немного отъ своихъ мрачныхъ мыслей и сквозь зубы пробормоталъ: 

- Извѣстно, во всей дивизіи другой такой не будетъ: имъ репяховъ-то сколько въ кудлѣ позастревало! 

Дядя Митяй продолжалъ: 

- Жаль песика-то! Поди, небось, не позволятъ взять съ собой на войну,-такъ и пропадетъ въ городѣ! 

Татаринъ посмотрѣлъ на него съ испугомъ: 

Зачимъ нэ пазволить? Песъ харошій, патроны носитъ! Онъ уже была на службѣ, теперь состоитъ въ запасъ. 

Евстратъ хихикнулъ: 

- Въ запасѣ? Ишь какой умный! 

Дядя Митяй разсмѣялся, но посмотрѣлъ на татарина и, видя его печальное лицо, захотѣлъ замять непріятность: 

- Говоришь, въ запасѣ? Какъ это такъ въ запасѣ? 

- Былъ на служба, носила патроны въ цѣпь. Ротный гаварила: какъ придетъ самъ, привади и сабакъ,-пускай опять патроны носитъ. 

- Ага! Ишь ты какое дѣло! Коли ротный говорилъ, такъ и нечего. Песикъ славный, что и говорить. Какъ величать-то? 

- Чиво?-не понялъ татаринъ. 

- Песика какъ звать-то? 

Татаринъ удивился: 

- Песъ-то? Весь рота Мурмузъ звалъ! 

И дядя Митяй похвалилъ: 

- Мурмузъ-хорошее имя. 

Затѣмъ сдѣлалъ умиленную физіономію, повернулся къ Мурмузу и щелкнулъ губами: - Эй, Мурмузъ! 

Собака сейчасъ же повернулась къ нему, чуть приподняла концы губъ, отчего вышло подобіе улыбки, и махнула два раза хвостомъ. Съ этихъ поръ у Мурмуза былъ новый защитникъ дядя Митяй. 

Онъ часто вспоминалъ этотъ случай: 

- Давно еще, какъ мы съ вокзала шли, я говорю: Мурмузъ,а онъ повернулся, зубы такъ ласково оскалилъ и два раза хвостомъ махнулъ! Хорошій песикъ, что и говорить; на рѣдкость! 

Когда запасныхъ построили на полковомъ дворѣ, солдаты, увидя Мурмуза, закричали и замахали на него, одинъ даже бросилъ камешкомъ, но на защиту выступилъ не робкій Ахметъ, а дядя Митяй: 

Чаво присталъ? Не трошь: это ученая собака патроны носитъ! Въ цѣпь-то, понимаешь? И приведена по приказанію начальства! 

Дежурный фельдфебель, не слышавшій сказаннаго, строго прикрикнулъ на одного изъ солдатъ: 

Чего стоишь безъ толку? Прогони собаку; опять приблудилась съ кѣмъ-нибудь изъ запасныхъ! 

Но унтеръ-офицеръ, слышавшій объясненіе дяди Митя, доложилъ фельдфебелю: 

- Никакъ нѣтъ, это- военная собака, дрессированная для подноски патроновъ въ цѣпь. Вѣроятно, для опыта. 

И Мурмузъ остался. Когда раздалась команда  смирно  и къ запаснымъ быстрымъ шагомъ направился командиръ полка, Мурмузъ, какъ истинный запасный, еще хорошо помнящій службу, затихъ и прижался къ голенищу Ахмета. 

Ахметъ былъ правъ: Мурмуза узналъ не только фельдфебель девятой роты Иванъ Сабанѣевъ, но даже ротный, капитанъ Поповъ. Наконецъ командиръ полка, подойдя къ Ахмету и увидя Мурмуза, сказалъ: 

-- Э, да это никакъ старый знакомый,-тотъ песъ, что у васъ въ ротѣ носилъ патроны? 

И капитанъ Поповъ, длинный, худой, болѣзненный человѣкъ, подтвердилъ принадлежность Мурмуза къ девятой ротѣ. 

Когда кончили разбивку запасныхъ по ротамъ, командиръ полка, короткій полный человѣкъ со щетинистыми усами, громко приказалъ: 

Прежде всего напоите людей чаемъ, устали, небось, за дорогу!