— Ну?
— Слава Богу.
И опять закрестилась.
— «Все благополучно. Здоровъ. Цѣлую ручки, обнимаю Нату».
Дѣвушка вспыхнула отъ этой ласки долетѣвшей къ пей изъ-за тысячи верстъ.
— Вотъ теперь я съ удовольствіемъ напьюсь чаю. Душа на мѣстѣ. — И я то же.
Ната побѣжала по лѣстницѣ.
— Маша,—скорѣе самоваръ... У-у-у, чаю, холодно... Бу-бу-бу... И, схвативъ горничную за плеча, завертѣлась съ нею.
— Позвольте, барышня, какъ же я самоваръ, когда вы меня держите. — Понимаешь: все благополучно. Здоровъ, цѣлую ручки и... обнимаю Пату. Обнимаю Пату. Тысячи смертей, а онъ меня помнитъ, ни разу не забылъ, милый... Богъ мой... Наполеонъ!
— Ната, не дури... Успокойся.
Жать нахмурилась. Лицо ея стало грустнымъ - грустнымъ. Видимо зa радостью стояла позади какая-то забота.
— Ну ужъ послѣ такой телеграммы—можно.
— У тебя вообще мало спокойствія и сдержанности. Нельзя сейчасъ же козой. Помнишь, какъ Зоинька принимала каждую вѣсть отъ своего отца.
— Такъ то отъ отца!—пылко вырвалось у дѣвушки.
— Что же можетъ быть ближе?—нарочно подчеркнула мать.
— Что... — Ната хотѣла было сказать — да вдругъ ее всю такъ и залило румянцемъ. Чтобы скрыть волненіе, она кинулась къ себѣ въ комнату, роняя по дорогѣ:—я сейчасъ, мама, сейчасъ... Только переодѣнусь.
Старшая казавшаяся скорѣе ея сестрою, чѣмъ матерью, нѣсколько поблѣднѣла.
— Господи, Господи, какъ это все завязалось... И вѣдь ничего-ничего сдѣлать нельзя... Не сказать же ей... А сама она никогда не увидитъ, не догадается... А догадайся—была бы несчастна... какъ несчастна!.. Неужели Божья кара... Расплата за потаенное счастье... Да почему же на ней, а не на мнѣ... Она то въ чемъ виновата...
И точно минутной радости не бывало...
Вся поникла, будто откуда-то кто-то суровый и безжалостный держалъ ее подъ угрозой своего строгаго, осуждающаго взгляда...
— Маша, дай и мнѣ переодѣться...
— Сейчасъ, ваше превосходительство. У меня все готово. Виновата, барыня, я и позабыла. Письмо есть. Не знаю—вамъ или барышнѣ. И она подала конвертъ.
— Софьѣ Кирилловнѣ Незнамовой... Мнѣ разумѣется... Отъ доктора. Пошла къ себѣ, но вмѣсто того, чтобы раздѣваться, сѣла въ кресло и глаза закрыла. Со всѣхъ сторонъ надвигается па нее что-то, пока еще таинственное, но страшное, неумолимое. Сколько свѣта было въ прошломъ и какъ темно теперь. И дороги не видишь! Вотъ въ этомъ письмѣ все ея прошлое сейчасъ встанетъ предъ нею. Положимъ опа нрава передъ
— Слава Богу.
И опять закрестилась.
— «Все благополучно. Здоровъ. Цѣлую ручки, обнимаю Нату».
Дѣвушка вспыхнула отъ этой ласки долетѣвшей къ пей изъ-за тысячи верстъ.
— Вотъ теперь я съ удовольствіемъ напьюсь чаю. Душа на мѣстѣ. — И я то же.
Ната побѣжала по лѣстницѣ.
— Маша,—скорѣе самоваръ... У-у-у, чаю, холодно... Бу-бу-бу... И, схвативъ горничную за плеча, завертѣлась съ нею.
— Позвольте, барышня, какъ же я самоваръ, когда вы меня держите. — Понимаешь: все благополучно. Здоровъ, цѣлую ручки и... обнимаю Пату. Обнимаю Пату. Тысячи смертей, а онъ меня помнитъ, ни разу не забылъ, милый... Богъ мой... Наполеонъ!
— Ната, не дури... Успокойся.
Жать нахмурилась. Лицо ея стало грустнымъ - грустнымъ. Видимо зa радостью стояла позади какая-то забота.
— Ну ужъ послѣ такой телеграммы—можно.
— У тебя вообще мало спокойствія и сдержанности. Нельзя сейчасъ же козой. Помнишь, какъ Зоинька принимала каждую вѣсть отъ своего отца.
— Такъ то отъ отца!—пылко вырвалось у дѣвушки.
— Что же можетъ быть ближе?—нарочно подчеркнула мать.
— Что... — Ната хотѣла было сказать — да вдругъ ее всю такъ и залило румянцемъ. Чтобы скрыть волненіе, она кинулась къ себѣ въ комнату, роняя по дорогѣ:—я сейчасъ, мама, сейчасъ... Только переодѣнусь.
Старшая казавшаяся скорѣе ея сестрою, чѣмъ матерью, нѣсколько поблѣднѣла.
— Господи, Господи, какъ это все завязалось... И вѣдь ничего-ничего сдѣлать нельзя... Не сказать же ей... А сама она никогда не увидитъ, не догадается... А догадайся—была бы несчастна... какъ несчастна!.. Неужели Божья кара... Расплата за потаенное счастье... Да почему же на ней, а не на мнѣ... Она то въ чемъ виновата...
И точно минутной радости не бывало...
Вся поникла, будто откуда-то кто-то суровый и безжалостный держалъ ее подъ угрозой своего строгаго, осуждающаго взгляда...
— Маша, дай и мнѣ переодѣться...
— Сейчасъ, ваше превосходительство. У меня все готово. Виновата, барыня, я и позабыла. Письмо есть. Не знаю—вамъ или барышнѣ. И она подала конвертъ.
— Софьѣ Кирилловнѣ Незнамовой... Мнѣ разумѣется... Отъ доктора. Пошла къ себѣ, но вмѣсто того, чтобы раздѣваться, сѣла въ кресло и глаза закрыла. Со всѣхъ сторонъ надвигается па нее что-то, пока еще таинственное, но страшное, неумолимое. Сколько свѣта было въ прошломъ и какъ темно теперь. И дороги не видишь! Вотъ въ этомъ письмѣ все ея прошлое сейчасъ встанетъ предъ нею. Положимъ опа нрава передъ