мужемъ, да отъ этого оно не легче. Какъ придавило ее когда-то свинцовой крышкой — такъ эта свинцовая крышка и сейчасъ надъ нею, только что она сама приподняла ее. Но вѣдь тяжела — можетъ захлопнуться и на смерть ушибить... Ее бы еще ничего, — а вотъ Дату, Нату жалко...
— Поди, Маша, помоги сначала барышнѣ... Я и сама. — Сейчасъ.
— Нѣтъ, пока чай будетъ готовъ, оставь меня одну. — Слушаю-съ, ваше превосходительство. Горничная вышла.
Теперь кругомъ тихо и жутко. Такъ жутко, Богъ знаетъ, чтобы она дала, чтобы не держать этого письма, чтобы никакихъ даже поводовъ къ нему не было... Провалилось бы куда-нибудь это прошлое, да такъ, чтобы ка его мѣстѣ и пустоты не осталось! Точно его никогда не существовало! Но вѣдь все равно теперь—не измѣнишь. Спрячешь голову подъ крылья— опасность не уйдетъ прочь отъ этого... Занесенная рука опустится неизмѣнно. Пустъ разитъ—только не Нату... Не Нату!
Она вскрыла конвертъ.
«Милостивая государыня, Софья Кирилловна. Приходится сообщать вамъ то же, что и всѣ эти двѣнадцать лѣтъ, съ тѣхъ поръ какъ вашего супруга привезли къ намъ отъ Николая Чудотворца! Бы сами увидите его на дняхъ—положеніе не измѣнилось. Онъ иногда приходитъ въ себя, разговариваетъ съ нами, какъ здоровый, а потомъ вдругъ, по выраженію ухаживающей за нимъ сестры, его опять оболакиваетъ и онъ погружается въ молчаливую и неподвижную апатію, за которой слѣдуютъ припадки бѣшенства. Мы изумляемся крѣпости его организма, позволившаго ему выдержать восемнадцать лѣтъ такой ужасной жизни — но надежды на излеченіе разумѣется нѣтъ никакой и быть ея не можетъ. Я бы гораздо болѣе былъ доволенъ, еслибы онъ не чувствовалъ себя такъ хорошо физически. Пока у него все есть. Ему ничего не нужно. Можете ему привезти какихъ хотите сластей. Онъ сдѣлался совершеннымъ ребенкомъ — и за конфектою тянется, какъ за ни вѣсть какою радостью. Въ послѣдній разъ, когда вы его видѣли, онъ вамъ показался на пути къ выздоровленію. Увы—еслибы вы вернулись черезъ два часа, передъ вами явилась бы совершенно иная картина...»
Она опустила письмо...
Неужели за этотъ живой трупъ ее наказываетъ небо? Чѣмъ же она виновата. Хотѣла взять свою долю счастья. Полюбила и была любима. Правда, Ната носитъ его имя, имя помѣшаннаго, запертаго за желѣзныя рѣшетки больницы. Но она ничѣмъ не опозорила это имя. Софья Кирилловна воспитала ее, какъ рѣдко это удается другимъ. Не выбрасывать же было ребенка на произволъ судьбы, на нищету, позоръ, одиночество?.
II.
— Мама!
— Что тебѣ?
Опа съ усиліемъ поднялась съ кресла. Зажгла электрическую лампу. — Ты готова?
— Поди, Маша, помоги сначала барышнѣ... Я и сама. — Сейчасъ.
— Нѣтъ, пока чай будетъ готовъ, оставь меня одну. — Слушаю-съ, ваше превосходительство. Горничная вышла.
Теперь кругомъ тихо и жутко. Такъ жутко, Богъ знаетъ, чтобы она дала, чтобы не держать этого письма, чтобы никакихъ даже поводовъ къ нему не было... Провалилось бы куда-нибудь это прошлое, да такъ, чтобы ка его мѣстѣ и пустоты не осталось! Точно его никогда не существовало! Но вѣдь все равно теперь—не измѣнишь. Спрячешь голову подъ крылья— опасность не уйдетъ прочь отъ этого... Занесенная рука опустится неизмѣнно. Пустъ разитъ—только не Нату... Не Нату!
Она вскрыла конвертъ.
«Милостивая государыня, Софья Кирилловна. Приходится сообщать вамъ то же, что и всѣ эти двѣнадцать лѣтъ, съ тѣхъ поръ какъ вашего супруга привезли къ намъ отъ Николая Чудотворца! Бы сами увидите его на дняхъ—положеніе не измѣнилось. Онъ иногда приходитъ въ себя, разговариваетъ съ нами, какъ здоровый, а потомъ вдругъ, по выраженію ухаживающей за нимъ сестры, его опять оболакиваетъ и онъ погружается въ молчаливую и неподвижную апатію, за которой слѣдуютъ припадки бѣшенства. Мы изумляемся крѣпости его организма, позволившаго ему выдержать восемнадцать лѣтъ такой ужасной жизни — но надежды на излеченіе разумѣется нѣтъ никакой и быть ея не можетъ. Я бы гораздо болѣе былъ доволенъ, еслибы онъ не чувствовалъ себя такъ хорошо физически. Пока у него все есть. Ему ничего не нужно. Можете ему привезти какихъ хотите сластей. Онъ сдѣлался совершеннымъ ребенкомъ — и за конфектою тянется, какъ за ни вѣсть какою радостью. Въ послѣдній разъ, когда вы его видѣли, онъ вамъ показался на пути къ выздоровленію. Увы—еслибы вы вернулись черезъ два часа, передъ вами явилась бы совершенно иная картина...»
Она опустила письмо...
Неужели за этотъ живой трупъ ее наказываетъ небо? Чѣмъ же она виновата. Хотѣла взять свою долю счастья. Полюбила и была любима. Правда, Ната носитъ его имя, имя помѣшаннаго, запертаго за желѣзныя рѣшетки больницы. Но она ничѣмъ не опозорила это имя. Софья Кирилловна воспитала ее, какъ рѣдко это удается другимъ. Не выбрасывать же было ребенка на произволъ судьбы, на нищету, позоръ, одиночество?.
II.
— Мама!
— Что тебѣ?
Опа съ усиліемъ поднялась съ кресла. Зажгла электрическую лампу. — Ты готова?