годарностью и за это мгновенно проснулся у себя въ сыромъ подвалѣ.
Пусть мнѣ говорятъ иные: все образуется, пройдетъ время, и раны заживутъ, отношенія наладятся, и мы, нау
ченные горькимъ опытомъ, поумнѣемъ и снова можно будетъ пріѣхать въ Парижъ безъ риски, что тебя спус
тятъ съ лѣстницы отеля, вышвырнутъ изъ ресторана, или не пустятъ въ Луврскій музей.
Конечно, такое время придетъ, и въ этомъ я не сомнѣваюсь. Я даже думаю, что лѣтъ черезъ сто прогрессъ человѣчества позволитъ нѣмцамъ и французамъ говорить безъ раздраженіе о Седанѣ и Реймсѣ. Но и черезъ десять тысячъ лѣтъ, какъ только, въ Парижѣ въ присутствіи русскаго зайдетъ разговоръ о событіяхъ 1918-го года, вѣжливые французы быстро переглянутся, умолкнутъ на мгно
веніе съ оскорбительнымъ состраданіемъ и незамѣтно скользнутъ на другую тему. Неловко же напоминать по
томку про то, какъ его предокъ обезсмертилъ себя предательствомъ и пассивнымъ пособничествомъ убійству.
Но хочу вѣрить и вѣрю всѣмъ сердцемъ въ счастливую звѣзду Парижа, вокругъ котораго теперь смыкается, сжимая его, кольцо германскихъ дивизій, вдохновляемыхъ своимъ грознымъ, кровавымъ нѣмецкимъ Богомъ. Есть другой, истинный, добрый Богъ земли, даровавшій людямъ умъ, стремящійся къ свѣту, сердце, открытое для любви, свободную душу и тѣло, которое онъ создалъ для радо
сти, смѣха, музыки и созерцанія земныхъ благославенныхъ чудесъ. Онъ пощадитъ великій городъ Разума и Красоты,
А. Купринъ.
СТРОФЫ ФРАНЦІИ.
Нельзя быть ближе, быть нѣжнѣе, Чѣмъ сердце странниковъ и Ты,
Чѣмъ встрѣчи вѣрныхъ у черты, Гдѣ вдаль расходятся аллеи
Для всѣхъ идущихъ въ Домъ Мечты
Взглянуть на свѣтлые трофеи...
Горятъ въ міру твои пороги— Изъ за невидимыхъ морей,
Отъ книгъ и тайныхъ алтарей Индусъ коричневый и строгій, Арабъ—тоскующій еврей—
Бредутъ, вздымая пыль дороги..,
И сынъ задумчиваго Будды,
Оставивъ мирное житье, Бросаетъ солнце Токіо,
Минуетъ садъ, гдѣ въ изумрудахъ
У вишенъ алый цвѣтъ поетъ
И въ путь спѣшитъ на зовы чуда...
А кто въ Европѣ видитъ дали, Кто свѣтлый полюбилъ маякъ,
Фригійскій, солнечный колпакъ, Кому всѣ страны не сказали
Того, что скажетъ тайный знакъ, Твои украсившій Скрижали,—
Тотъ чтитъ тебя, святую Дѣву
Твои прекрасные глаза,
Гдѣ въ Божьемъ пламени слеза
Даетъ сіянье злу и гнѣву... Давно суму свою связалъ
Идущій славить Женевьеву...
Нельзя быть ближе, быть нѣжнѣе,
Чѣмъ сердце странниковъ и Ты,
Чѣмъ встрѣчи вѣрныхъ у черты, Гдѣ вдаль расходятся аллеи
Для всѣхъ, идущихъ въ Домъ Мечты...
Александръ Флитъ
Пустяки.
Замѣтка А. С. Грина.
Когда нибудь я поѣду во Францію. Мнѣ хочется побывать тамъ.
Иногда во снѣ я вижу Парижъ, но никогда, почему то,
нѣтъ въ немъ Эйфелевой башни, французскихъ булокъ, Булонскаго лѣса, гризетокъ и монпансье.
Онъ какой-то... странный, сильно волнующій... пре
красный; все въ немъ, полно тревожной значительности; все въ свѣтлой тѣни... огромно и музыкально.
Во снѣ я твердо знаю, что пріѣзжаю въ него во второй разъ.
Такъ вотъ, скажемъ, я изучилъ испанскій языкъ, укралъ у испанца паспортъ и, твердо бормоча каждому:
— „Сеноръ кабалеро“.,. поселился въ скромнѣйшей
комнаткѣ съ,—непремѣнно—отдѣльнымъ ходомъ, а по чему,—скажу послѣ.
Днемъ я изучаю Парижъ; ночью сплю. Сначала я дикъ и вялъ. Я еще чужой всему, что меня окружаетъ. Чуждый жизненный ритмъ мѣшается съ моимъ ритмомъ; все дѣлаю невпопадъ, все не такъ; мнѣ психологически неудобно, хотя чувствую я себя великолѣпно, какъ человѣкъ, сѣвшій
за вкусный обѣдъ безъ ножа и вилки... ѣмъ, пока, все, пальцемъ и ложкой.
Наконецъ, духъ націи проникаетъ въ меня. Я начинаю понимать, почему, напримѣръ, аптекарь догоняетъ меня на улицѣ, прося захватить забытую, въ магазинѣ, по
купку; почему, плача объ убитой бомбой женѣ, мужъ становится въ театральную позу; почему длинноволосый
художникъ, не пьяный, вздумалъ плясать среди дѣтей, на бульварчикѣ; почему, яростно раскатавъ войну, Жоффра и Фоша, зеленщикъ Турбело поспѣшно надѣваетъ ранецъ
и мчится къ вокзалу; почему, забѣжавъ въ мою комнату, сосѣдка Режи, безъ видимой, личной нужды, двумя—тремя
опытными движеніями наводитъ блескъ и порядокъ; многое начинаю я понимать и, разумѣется, тому радоваться.
Я люблю Францію. Вѣдь, это—наша вторая родина. Какъ она много дала намъ! А мы?
Ну-съ, короче говоря, дѣло, надо полагать, окончится
тѣмъ, что я увлекусь француженкой, обольщу ее испанскимъ наслѣдствомъ и женюсь.
Что же изъ этого получится?
Мракъ и ужасъ... я уже вижу... вижу... слышу уже себя... слышу!
Сплю я, и во снѣ говорю по русски: „Эхъ распашолъ! хар-рошая моя“...-„Извозчикъ, на Гороховую... мародеръ!
сорокъ копѣекъ“... „чего тебѣ нужно? Ничего не нужно... Отчего ты блѣдный? Оттого, что бѣдный“...
Меня будятъ... Какъ измѣнилось лицо жены?! Кто эта женщина? Я не узнаю ее. Она блѣдна...
— Ты... русскій?!
Все кончено между нами.
Вотъ тутъ то и понадобился мнѣ отдѣльный ходъ изъ
моей комнатки. Днемъ я сплю, или дѣлаю видъ, что сплю, а ночью ѣмъ и хожу гулять.
Но, если днемъ, заперевъ дверь, я избѣгаю назойливаго любопытства сосѣдей, то ночыо это мнѣ, не всегда
удается. Здѣсь стерегутъ меня сосѣди воздушные. Слышу я голоса:
— Русскій! Остановись!
Голосъ, какъ во снѣ,—беззвученъ, но вполнѣ ясенъ. Оглянувшись, вижу я людей, закрывшихъ лицо руками... они мчатся и падаютъ... мчатся и падаютъ... они въ крови.
— Бѣдный русскій...
Кто сказалъ это?
— Ты воинъ? — Нѣтъ.
— Но твое перо... — Простите меня.
— Ты написалъ о...?
— Нѣтъ... я, вѣдь... испанецъ... — Прощай,
О чемъ же, это, мы говорили сейчасъ?
О Франціи.
Обнажимъ головы.
Но мы, вѣдь,—шутили? Какъ сказать,
А. С. Гринъ
Пусть мнѣ говорятъ иные: все образуется, пройдетъ время, и раны заживутъ, отношенія наладятся, и мы, нау
ченные горькимъ опытомъ, поумнѣемъ и снова можно будетъ пріѣхать въ Парижъ безъ риски, что тебя спус
тятъ съ лѣстницы отеля, вышвырнутъ изъ ресторана, или не пустятъ въ Луврскій музей.
Конечно, такое время придетъ, и въ этомъ я не сомнѣваюсь. Я даже думаю, что лѣтъ черезъ сто прогрессъ человѣчества позволитъ нѣмцамъ и французамъ говорить безъ раздраженіе о Седанѣ и Реймсѣ. Но и черезъ десять тысячъ лѣтъ, какъ только, въ Парижѣ въ присутствіи русскаго зайдетъ разговоръ о событіяхъ 1918-го года, вѣжливые французы быстро переглянутся, умолкнутъ на мгно
веніе съ оскорбительнымъ состраданіемъ и незамѣтно скользнутъ на другую тему. Неловко же напоминать по
томку про то, какъ его предокъ обезсмертилъ себя предательствомъ и пассивнымъ пособничествомъ убійству.
Но хочу вѣрить и вѣрю всѣмъ сердцемъ въ счастливую звѣзду Парижа, вокругъ котораго теперь смыкается, сжимая его, кольцо германскихъ дивизій, вдохновляемыхъ своимъ грознымъ, кровавымъ нѣмецкимъ Богомъ. Есть другой, истинный, добрый Богъ земли, даровавшій людямъ умъ, стремящійся къ свѣту, сердце, открытое для любви, свободную душу и тѣло, которое онъ создалъ для радо
сти, смѣха, музыки и созерцанія земныхъ благославенныхъ чудесъ. Онъ пощадитъ великій городъ Разума и Красоты,
А. Купринъ.
СТРОФЫ ФРАНЦІИ.
Нельзя быть ближе, быть нѣжнѣе, Чѣмъ сердце странниковъ и Ты,
Чѣмъ встрѣчи вѣрныхъ у черты, Гдѣ вдаль расходятся аллеи
Для всѣхъ идущихъ въ Домъ Мечты
Взглянуть на свѣтлые трофеи...
Горятъ въ міру твои пороги— Изъ за невидимыхъ морей,
Отъ книгъ и тайныхъ алтарей Индусъ коричневый и строгій, Арабъ—тоскующій еврей—
Бредутъ, вздымая пыль дороги..,
И сынъ задумчиваго Будды,
Оставивъ мирное житье, Бросаетъ солнце Токіо,
Минуетъ садъ, гдѣ въ изумрудахъ
У вишенъ алый цвѣтъ поетъ
И въ путь спѣшитъ на зовы чуда...
А кто въ Европѣ видитъ дали, Кто свѣтлый полюбилъ маякъ,
Фригійскій, солнечный колпакъ, Кому всѣ страны не сказали
Того, что скажетъ тайный знакъ, Твои украсившій Скрижали,—
Тотъ чтитъ тебя, святую Дѣву
Твои прекрасные глаза,
Гдѣ въ Божьемъ пламени слеза
Даетъ сіянье злу и гнѣву... Давно суму свою связалъ
Идущій славить Женевьеву...
Нельзя быть ближе, быть нѣжнѣе,
Чѣмъ сердце странниковъ и Ты,
Чѣмъ встрѣчи вѣрныхъ у черты, Гдѣ вдаль расходятся аллеи
Для всѣхъ, идущихъ въ Домъ Мечты...
Александръ Флитъ
Пустяки.
Замѣтка А. С. Грина.
Когда нибудь я поѣду во Францію. Мнѣ хочется побывать тамъ.
Иногда во снѣ я вижу Парижъ, но никогда, почему то,
нѣтъ въ немъ Эйфелевой башни, французскихъ булокъ, Булонскаго лѣса, гризетокъ и монпансье.
Онъ какой-то... странный, сильно волнующій... пре
красный; все въ немъ, полно тревожной значительности; все въ свѣтлой тѣни... огромно и музыкально.
Во снѣ я твердо знаю, что пріѣзжаю въ него во второй разъ.
Такъ вотъ, скажемъ, я изучилъ испанскій языкъ, укралъ у испанца паспортъ и, твердо бормоча каждому:
— „Сеноръ кабалеро“.,. поселился въ скромнѣйшей
комнаткѣ съ,—непремѣнно—отдѣльнымъ ходомъ, а по чему,—скажу послѣ.
Днемъ я изучаю Парижъ; ночью сплю. Сначала я дикъ и вялъ. Я еще чужой всему, что меня окружаетъ. Чуждый жизненный ритмъ мѣшается съ моимъ ритмомъ; все дѣлаю невпопадъ, все не такъ; мнѣ психологически неудобно, хотя чувствую я себя великолѣпно, какъ человѣкъ, сѣвшій
за вкусный обѣдъ безъ ножа и вилки... ѣмъ, пока, все, пальцемъ и ложкой.
Наконецъ, духъ націи проникаетъ въ меня. Я начинаю понимать, почему, напримѣръ, аптекарь догоняетъ меня на улицѣ, прося захватить забытую, въ магазинѣ, по
купку; почему, плача объ убитой бомбой женѣ, мужъ становится въ театральную позу; почему длинноволосый
художникъ, не пьяный, вздумалъ плясать среди дѣтей, на бульварчикѣ; почему, яростно раскатавъ войну, Жоффра и Фоша, зеленщикъ Турбело поспѣшно надѣваетъ ранецъ
и мчится къ вокзалу; почему, забѣжавъ въ мою комнату, сосѣдка Режи, безъ видимой, личной нужды, двумя—тремя
опытными движеніями наводитъ блескъ и порядокъ; многое начинаю я понимать и, разумѣется, тому радоваться.
Я люблю Францію. Вѣдь, это—наша вторая родина. Какъ она много дала намъ! А мы?
Ну-съ, короче говоря, дѣло, надо полагать, окончится
тѣмъ, что я увлекусь француженкой, обольщу ее испанскимъ наслѣдствомъ и женюсь.
Что же изъ этого получится?
Мракъ и ужасъ... я уже вижу... вижу... слышу уже себя... слышу!
Сплю я, и во снѣ говорю по русски: „Эхъ распашолъ! хар-рошая моя“...-„Извозчикъ, на Гороховую... мародеръ!
сорокъ копѣекъ“... „чего тебѣ нужно? Ничего не нужно... Отчего ты блѣдный? Оттого, что бѣдный“...
Меня будятъ... Какъ измѣнилось лицо жены?! Кто эта женщина? Я не узнаю ее. Она блѣдна...
— Ты... русскій?!
Все кончено между нами.
Вотъ тутъ то и понадобился мнѣ отдѣльный ходъ изъ
моей комнатки. Днемъ я сплю, или дѣлаю видъ, что сплю, а ночью ѣмъ и хожу гулять.
Но, если днемъ, заперевъ дверь, я избѣгаю назойливаго любопытства сосѣдей, то ночыо это мнѣ, не всегда
удается. Здѣсь стерегутъ меня сосѣди воздушные. Слышу я голоса:
— Русскій! Остановись!
Голосъ, какъ во снѣ,—беззвученъ, но вполнѣ ясенъ. Оглянувшись, вижу я людей, закрывшихъ лицо руками... они мчатся и падаютъ... мчатся и падаютъ... они въ крови.
— Бѣдный русскій...
Кто сказалъ это?
— Ты воинъ? — Нѣтъ.
— Но твое перо... — Простите меня.
— Ты написалъ о...?
— Нѣтъ... я, вѣдь... испанецъ... — Прощай,
О чемъ же, это, мы говорили сейчасъ?
О Франціи.
Обнажимъ головы.
Но мы, вѣдь,—шутили? Какъ сказать,
А. С. Гринъ