МЫ ЛЮБИМЪ.
фельетонъ Арк. Бухова.
I.
Вы навѣрное встрѣчали такихъ людей. Земскій агрономъ, учитель изъ прогимназіи, или средній служащій изъ контрольной палаты—загорѣлый, съ потрескавшейся кожей на лицѣ, некрасиво обросшій человѣкъ въ темныхъ очкахъ, буйный во хмелю, безкорыстный чудакъ въ трезвое время, мучающійся за свой вылѣзающій сбоку галстукъ и бахрому на штанахъ и въ то-же время твердо знающей, что не сумѣетъ онъ носить брюки съ хорошей складкой, не сумѣетъ онъ хорошо завязать галстукъ и не зашепчутся подросточьимъ веселымъ и почтительнымъ шопотомъ гимназистки, когда онъ пройдетъ мимо нихъ на улицѣ.
Такіе люди всегда влюбляются просто и мучительноспокойно въ губернаторскихъ дочерей, нѣжно-хорошенькихъ, хрупкихъ, глупо-презирающихъ и блѣдныхъ отъ ночей наполненныхъ музыкой и топотомъ о паркетъ.
Все здѣсь въ этой любви. И отчаянье отъ невозможности когда-нибудь грубой широколадонной лапищей схватить тонкую ручку, съ длинными красивыми пальцами и благоговѣйно поднести ее къ губамъ; и корявыя отъ пивного хмѣля ожиданія, въ безсонныя ночи на низкой кушеткѣ съ вылѣзающей мочалой, какого-то чуда, котороебы обрило волосатаго человѣка, выпрямило его сутулую спину, одѣло въ сверкающей пуговицами бѣлый китель, опрыскало сладкими духами и подтолкнуло, съ одобряющей улыбкой, на скользкій паркетъ навстрѣчу милой, уплывающей фигуркѣ. И отточенное, темно-преградное сознаніе, что никогда, никогда, никогда рука въ прозрачномъ синеватомъ газѣ дорогого платья не прикоснется къ черному рукаву грубаго пиджака, не знавшаго другихъ запаховъ, кромѣ табачнаго, трудового пота и дешеваго одеколона изъ пробныхъ флакончиковъ...
И ко всему этому—нѣжность. Грустная, теплая нѣжность привязанности и благоговѣнія...
Такъ у насъ, такъ и мы, такъ и по всей Россіи, берложной, степной и ксрежистой, любятъ Францію.
II.
Мы безулыбочное племя.
Мы смѣемся, хохочемъ, иногда просто ржемъ, но для того, чтобы выдавить у насъ признаки Смѣха, нужны фактическіе документы. Нашъ смѣхъ, точно судебный приговоръ послѣ разбирательства. Сшутилъ кто-то, упалъ, попалъ въ корявое положеніе - соизволили засмѣяться. Но улыбки простой, изъ души исходящей, чтобы безъ причинъ она была, а такъ, какъ птицы поютъ—нѣтъ у насъ. Улыбки, потому что сегодня славное небо, бархатное солнце и сочная, благосклонная къ камнямъ зелень на деревьяхъ—нѣтъ ея. Есть только національная, глубокая тоска о ней. Мы любимъ французовъ, за то, что у нихъ во всей исторіи народа, во всей повседневной жизни голубой лентой проходитъ Это величайшее благо и чудеснѣйшее изъ искусствъ на земномъ шарѣ—жить, рости и умирать, падать и подниматься—съ улыбкой.
Мы называемъ дѣлового человѣка американцемъ; англичаниномъ называемъ джентльмэна, умѣющаго говорить не повышая тона и помочь слѣпому перейти улицу. И никого не называемъ французомъ. Среди себя мы не встрѣчаемъ людей, къ кому-бы подходило это названіе.
Все, что происходило, или происходитъ во Франціи намъ кажется всегда героичнымъ и красивымъ. У ней другая душа. Фра
зы ея героевъ звучатъ величественнѣе. Ея героизмъ обаятельнѣе. Ея языкъ пѣвучѣе. Ея бытъ красочнѣе.
Мы знаемъ о томъ, что Венеція грязна. О томъ, что въ Константинополѣ по улицамъ бродятъ голодныя шелудныя собаки. Мы знаемъ, что подъ лондонскими мостами грязь и бандиты.
Но мы ничего подобнаго не хотимъ знать о Парижѣ. Его дно болѣе занимаетъ насъ, чѣмъ особняки нью-іоркскихъ милліардеровъ, его нищенствующій Монмартръ-Кргмль нашей интеллигентной богемы, его театры и бульвары— затаенная мечта нашего мѣщанства, прикапливающаго деньги въ сберегательныхъ кассахъ...
И если въ Тетюшахъ открывается первая въ городѣ гостинница, надъ вторымъ этажомъ прибивается вывѣска, на ржавомъ желѣзѣ ея не можетъ стоять иного имени
—кромѣ какъ: Парижъ.
Развѣ можетъ думать влюбленный земскій агрономъ, что есть еще у кого-нибудь такія надушенныя, чудеснодорогія перчатки, и такія цвѣты, приколотыя къ платью, какъ у губернаторской дочки...
III.
И тяга къ Франціи, къ французскому у насъ во всемъ. Непонятная, трогательная, крѣпкая.
Сельская учительница въ батистовой кофточкѣ, отказывавшая себѣ два года въ карамели и лишнихъ ботинкахъ, студентъ-репетиторъ съ прокуренными дешевымъ табакомъ усами, выбившейся изъ нищеты провинціальный интеллигентъ, да перечислить-ли всѣ несчастныхъ хмурой Россіи-все это видитъ въ своихъ дневныхъ снахъ мечту о томъ, каеъ-бы посмотрѣть Францію.
Русскія экскурсіи ѣдутъ бѣгомъ по всей Европѣ, пока не побываютъ во Франціи, или ея символическомъ цвѣткѣ — Парижѣ. И что-то подогрѣваетъ, что-то подбадриваетъ, опрыскиваетъ живой водой эту національною влюбленность. У насъ нѣтъ франкофильской прессы; нѣтъ казенныхъ указаній о необходимости этой любви, но сколько бы каръ за противное ни висѣло надъ нами, сколько-бы золота ни сыпалось въ карманы негодяевъ націи- это не достигло-бы и сотой доли того, что создается такъ.
Помните какъ къ намъ пріѣзжали американцы? Толпа глазѣла на крѣпконогихъ американскихъ матросовъ, ихъ загорѣлыя шеи и твердыя, сухопутныя шаги. Ихъ привѣтствовали рѣчами. Ходили на англійскіе броненосцы, когда они стояли у насъ. Умилялись европейскимъ видомъ каждаго матроса и офицера. Ихъ уважали на улицахъ, какъ мы уважаемъ правовую Англію у себя въ кабинетахъ.
А когда пріѣзжали французы—помните вы эти цвѣты, это море картузовъ и котелковъ около каждой матросской шапки съ черными лентами и золотой надписью...
Можно весь домъ убрать цвѣтами. Но самой любимой вѣточкой все-таки остается та, которая любовно засушивается въ потрепанной записной книжкѣ.
IV.
На ближнемъ Уралѣ есть нѣсколько казачьихъ станицъ съ неподходящимъ для края названіями: Лиссабонъ, Англія. Мнѣ разсказали, что это началось съ того момента, когда первую такую станицу, выросшую изъ маленькаго хуторка назвали: Парижъ.
— Это въ честь ссыльнаго одного...
— Почему это? Па
рижанинъ былъ?
фельетонъ Арк. Бухова.
I.
Вы навѣрное встрѣчали такихъ людей. Земскій агрономъ, учитель изъ прогимназіи, или средній служащій изъ контрольной палаты—загорѣлый, съ потрескавшейся кожей на лицѣ, некрасиво обросшій человѣкъ въ темныхъ очкахъ, буйный во хмелю, безкорыстный чудакъ въ трезвое время, мучающійся за свой вылѣзающій сбоку галстукъ и бахрому на штанахъ и въ то-же время твердо знающей, что не сумѣетъ онъ носить брюки съ хорошей складкой, не сумѣетъ онъ хорошо завязать галстукъ и не зашепчутся подросточьимъ веселымъ и почтительнымъ шопотомъ гимназистки, когда онъ пройдетъ мимо нихъ на улицѣ.
Такіе люди всегда влюбляются просто и мучительноспокойно въ губернаторскихъ дочерей, нѣжно-хорошенькихъ, хрупкихъ, глупо-презирающихъ и блѣдныхъ отъ ночей наполненныхъ музыкой и топотомъ о паркетъ.
Все здѣсь въ этой любви. И отчаянье отъ невозможности когда-нибудь грубой широколадонной лапищей схватить тонкую ручку, съ длинными красивыми пальцами и благоговѣйно поднести ее къ губамъ; и корявыя отъ пивного хмѣля ожиданія, въ безсонныя ночи на низкой кушеткѣ съ вылѣзающей мочалой, какого-то чуда, котороебы обрило волосатаго человѣка, выпрямило его сутулую спину, одѣло въ сверкающей пуговицами бѣлый китель, опрыскало сладкими духами и подтолкнуло, съ одобряющей улыбкой, на скользкій паркетъ навстрѣчу милой, уплывающей фигуркѣ. И отточенное, темно-преградное сознаніе, что никогда, никогда, никогда рука въ прозрачномъ синеватомъ газѣ дорогого платья не прикоснется къ черному рукаву грубаго пиджака, не знавшаго другихъ запаховъ, кромѣ табачнаго, трудового пота и дешеваго одеколона изъ пробныхъ флакончиковъ...
И ко всему этому—нѣжность. Грустная, теплая нѣжность привязанности и благоговѣнія...
Такъ у насъ, такъ и мы, такъ и по всей Россіи, берложной, степной и ксрежистой, любятъ Францію.
II.
Мы безулыбочное племя.
Мы смѣемся, хохочемъ, иногда просто ржемъ, но для того, чтобы выдавить у насъ признаки Смѣха, нужны фактическіе документы. Нашъ смѣхъ, точно судебный приговоръ послѣ разбирательства. Сшутилъ кто-то, упалъ, попалъ въ корявое положеніе - соизволили засмѣяться. Но улыбки простой, изъ души исходящей, чтобы безъ причинъ она была, а такъ, какъ птицы поютъ—нѣтъ у насъ. Улыбки, потому что сегодня славное небо, бархатное солнце и сочная, благосклонная къ камнямъ зелень на деревьяхъ—нѣтъ ея. Есть только національная, глубокая тоска о ней. Мы любимъ французовъ, за то, что у нихъ во всей исторіи народа, во всей повседневной жизни голубой лентой проходитъ Это величайшее благо и чудеснѣйшее изъ искусствъ на земномъ шарѣ—жить, рости и умирать, падать и подниматься—съ улыбкой.
Мы называемъ дѣлового человѣка американцемъ; англичаниномъ называемъ джентльмэна, умѣющаго говорить не повышая тона и помочь слѣпому перейти улицу. И никого не называемъ французомъ. Среди себя мы не встрѣчаемъ людей, къ кому-бы подходило это названіе.
Все, что происходило, или происходитъ во Франціи намъ кажется всегда героичнымъ и красивымъ. У ней другая душа. Фра
зы ея героевъ звучатъ величественнѣе. Ея героизмъ обаятельнѣе. Ея языкъ пѣвучѣе. Ея бытъ красочнѣе.
Мы знаемъ о томъ, что Венеція грязна. О томъ, что въ Константинополѣ по улицамъ бродятъ голодныя шелудныя собаки. Мы знаемъ, что подъ лондонскими мостами грязь и бандиты.
Но мы ничего подобнаго не хотимъ знать о Парижѣ. Его дно болѣе занимаетъ насъ, чѣмъ особняки нью-іоркскихъ милліардеровъ, его нищенствующій Монмартръ-Кргмль нашей интеллигентной богемы, его театры и бульвары— затаенная мечта нашего мѣщанства, прикапливающаго деньги въ сберегательныхъ кассахъ...
И если въ Тетюшахъ открывается первая въ городѣ гостинница, надъ вторымъ этажомъ прибивается вывѣска, на ржавомъ желѣзѣ ея не можетъ стоять иного имени
—кромѣ какъ: Парижъ.
Развѣ можетъ думать влюбленный земскій агрономъ, что есть еще у кого-нибудь такія надушенныя, чудеснодорогія перчатки, и такія цвѣты, приколотыя къ платью, какъ у губернаторской дочки...
III.
И тяга къ Франціи, къ французскому у насъ во всемъ. Непонятная, трогательная, крѣпкая.
Сельская учительница въ батистовой кофточкѣ, отказывавшая себѣ два года въ карамели и лишнихъ ботинкахъ, студентъ-репетиторъ съ прокуренными дешевымъ табакомъ усами, выбившейся изъ нищеты провинціальный интеллигентъ, да перечислить-ли всѣ несчастныхъ хмурой Россіи-все это видитъ въ своихъ дневныхъ снахъ мечту о томъ, каеъ-бы посмотрѣть Францію.
Русскія экскурсіи ѣдутъ бѣгомъ по всей Европѣ, пока не побываютъ во Франціи, или ея символическомъ цвѣткѣ — Парижѣ. И что-то подогрѣваетъ, что-то подбадриваетъ, опрыскиваетъ живой водой эту національною влюбленность. У насъ нѣтъ франкофильской прессы; нѣтъ казенныхъ указаній о необходимости этой любви, но сколько бы каръ за противное ни висѣло надъ нами, сколько-бы золота ни сыпалось въ карманы негодяевъ націи- это не достигло-бы и сотой доли того, что создается такъ.
Помните какъ къ намъ пріѣзжали американцы? Толпа глазѣла на крѣпконогихъ американскихъ матросовъ, ихъ загорѣлыя шеи и твердыя, сухопутныя шаги. Ихъ привѣтствовали рѣчами. Ходили на англійскіе броненосцы, когда они стояли у насъ. Умилялись европейскимъ видомъ каждаго матроса и офицера. Ихъ уважали на улицахъ, какъ мы уважаемъ правовую Англію у себя въ кабинетахъ.
А когда пріѣзжали французы—помните вы эти цвѣты, это море картузовъ и котелковъ около каждой матросской шапки съ черными лентами и золотой надписью...
Можно весь домъ убрать цвѣтами. Но самой любимой вѣточкой все-таки остается та, которая любовно засушивается въ потрепанной записной книжкѣ.
IV.
На ближнемъ Уралѣ есть нѣсколько казачьихъ станицъ съ неподходящимъ для края названіями: Лиссабонъ, Англія. Мнѣ разсказали, что это началось съ того момента, когда первую такую станицу, выросшую изъ маленькаго хуторка назвали: Парижъ.
— Это въ честь ссыльнаго одного...
— Почему это? Па
рижанинъ былъ?