ники вѣчнаго учителя цивилизаціи и всечеловѣчества, могучаго, мудраго Рима!
Твой лучъ, о, Франція. Мать свободы, отчизна культуры! надежда и свѣтъ міра!...
Великая! Любимая! Услыши—прости и спаси насъ!
Спасешь ли? Не поздно ли? Въ силахъ ли ты еще искупить окаянство наше —воскресить умученныхъ, сама умученная?
Увы! Даже не семью мечами сейчасъ пронзено сердце твое, Скорбная Мати, а вся ты исколота, изрублена, изранена, и рѣки твои текутъ уже не водою, а красною кровью растерзанныхъ венъ твоихъ!
Мысль твоя мутится отъ снарядовъ, громящихъ твою голову непрерывнымъ свинцовымъ дождемъ. Ты задыхаешься отъ удушливыхъ газовъ, окутывающихъ тебя безпощаднымъ облакомъ. Ноги твои дрожатъ отъ усталости. Сердце твое—Парижъ—въ опасности остановиться. Голодъ заглядываетъ въ глаза твои, какъ воронъ, выжидающій, авось пора ихъ выклевать.
Но ты, великая, гордая свободная, неустрашимая, все та же въ язвахъ и ранахъ своихъ, что въ началѣ принятаго вызова, подъятаго подвига. Та же, что въ вѣкахъ, что всегда. Ты вся ушла въ руки и великую волю—идею, руками повелѣвающую. И—можетъ быть, изъ послѣднихъ силъ, но крѣпко держатъ руки твой мечъ и твой щитъ. И не выпадутъ они изъ рукъ твоихъ, развѣ что проклятый врагъ отстрѣлитъ тебѣ и самыя руки...
Но тотъ день, когда свершится твое несчастіе,—не будетъ ли послѣднимъ днемъ свѣта на землѣ? Потому что, вѣдь, за щитомъ твоимъ стоятъ-, какъ дѣти твои, вся Свобода міра, вся Человѣчность, вся Цивилизація. Когда рухнешь ты, эти три твои дочери испытаютъ участь дѣвушекъ города, взятаго приступомъ дикарей. Онѣ будутъ изнасилованы и умерщвлены, какъ уже изнасилованы и умерщвлены онѣ у насъ, въ покорившейся нѣмецкому сапогу, обманутой, оскандаленной Ѳедорѣ-Россіи.
О, великое счастье гражданъ, для которыхъ произнести слово „отечество“ значитъ то же, что произнести слово „міръ“! Которые знаютъ, что, спасая отечество, они міръ спасаютъ! Для которыхъ „патріотъ“ и „гражданинъ міра“— равнозвучны!
Ему обѣщаетъ полъ міра, А Францію только себѣ...
Хитрый онъ былъ, Наполеонъ, - обманывалъ „любимаго сына“ въ обѣщаніи этомъ. Потому что: кто владѣетъ Франціей—владѣетъ всѣмъ міромъ. Ибо міръ дышетъ ею, мыслитъ ею, любитъ ею. Она его легкія, мозгъ, его полъ. Убейте Францію,—міръ сойдетъ съ ума и упадетъ оскопленнымъ трупомъ. Кто измѣняетъ Франціи, измѣняетъ міровому разуму и теряетъ свой собственный разумъ. Ты, бѣдняга, горемычная наша Ѳедора, Россія, измѣнила ей сдуру—и, въ тотъ же мигъ, превратилась въ домъ сумашедшихъ.
И кто теперь можетъ исцѣлить несчастный, отравленный, порабощенный, одичалый твой разумъ,—кромѣ ея же, вѣчной цѣлительницы угнетенныхъ народовъ, заступницы униженныхъ, мстительницы оскорбленныхъ?
Лишь бы сама то она осталась жива...
Но развѣ можно умертвить Францію? Умертвить безсмертіе?! „La France est immortelle!“—поетъ ея народъ. Грубый нѣмецкій кулакъ можетъ ошеломить ее обморокомъ, но—нѣтъ! не убить ему Франціи! не выбить души изъ міра!.. Не обратить вселенной въ пустыню, въ которой и ему то самому, побѣдителю себѣ на бѣду, останетса тогда только сдохнуть, за міровое обжорство свое, отъ несваренія желудка и смертельной скуки.
Но обмороки, какъ бы ни были глубоки и продолжительны,—все же,—преходящи. И Франція,—безсмертная Франція,—очнется и оживетъ. И вновь мы, благоговѣйные, увидимъ ее, великую, неизмѣнную, спасительницу идей и народовъ, въ сіяніи вѣчной славы вѣчнаго культурнаго подвига;
— Мнѣ имя—Франція! Въ явленьи, Подобномъ солнечнымъ лучамъ, Я принесу вамъ искупленье! Я принесу свободу вамъ!
Франція! Пока ты живешь, можно вѣрить въ смыслъ жизни и не краснѣть за Человѣка съ большой буквы, какъ бы ии пакостно срамился онъ съ буквы маленькой. Ибо стоять за тебя—значитъ спасать достоинство Человѣка. Отступиться отъ тебя—значить измѣнить Человѣчеству и позабыть живущаго въ немъ Бога.
Александръ Амфитеатровъ,
...У всякаго народа—своя исторія, а въ исторіи свои критическіе моменты, по которымъ можно судить о силѣ и величіи его духа, и разумѣется, чѣмъ выше народъ, тѣмъ грандіознѣе царственное достоинство его исторіи, тѣмъ поразительнѣе трагическое величіе его критическихъ моментовъ...
Бѣлинскій.
СЛАБАЯ ГОЛОВА.
фельетонъ Арк. Аверченко.
Проснулся утромъ Ивановъ, потянулся, повернулъ голову къ окну, посмотрѣлъ на гроздья обрызганной росой сирени, дремавшей въ саду, подумалъ немного и вдругъ, дико закричавъ, вскочилъ съ постели:
— Боже ты мой! Да вѣдь Россіи нѣтъ больше! — Что съ тобой?—недовольно спросила жена.
— Россіи нѣтъ больше, —повторилъ Ивановъ, сидя на кровати и покачивая головой, какъ при сильной зубной боли. — Ну?
— Говорю: Россіи больше нѣтъ.
— Да тебѣ-то что? Что ты царь что-ли? — Дура.
— Самъ. Извольте видѣть—спохватился: Россіи нѣтъ! Сегодня только узналъ, что ли? Давно уже къ этому шло... Я, какъ только впервые узнала, что обыкновенная суконная юбка обходится въ четыреста рублей — такъ сразу и поняла: э, кончилась Россія!
— Дура.
— Самъ. Чего жъ ты вчера не стоналъ, а сегодня застоналъ?
Ивановъ повернулъ къ женѣ блѣдное серьезное лицо. — Ты видѣль когда нибудь, какъ мать хоронитъ сына?
Видѣла, какъ стоитъ этакая старушенція и спокойными глазами смотритъ, какъ опускаютъ гробъ на полотенцахъ. И вдругъ—ни съ того, ни съ сего—какъ завоетъ старая! Почему она раньше, за минуту до этого не плакала; не знала она, что-ли, что сынъ умеръ? Не чувствовала? Нѣтъ. Знала и чувствовала, но все это скользило мимо, и она больше хлопотала о томъ, чтобы катафалкъ былъ попышнѣе, да поминальнымъ обѣдомъ не ударить лицомъ въ грязь... Да чтобы свѣчи горѣли, какъ слѣдуетъ, да чтобы гробъ несли прямѣе. И вдругъ среди этихъ дѣлъ и хлопотъ, понимаешь ли, подкатило подъ сердце и сразу осознала она вся, съ ногъ до головы, всѣмъ мозгомъ и сердцемъ: „да вѣдь сынка —то нѣтъ!“ Вотъ такъ и я. Всѣ мы хлопотали, чтобы покойницу обрядить попышнѣе, а сегодня утромъ взглянулъ я на сирень, на росу, на солнце, да и взвылъ, какъ песъ по покойнику: да вѣдь Россіи-то нѣтъ!
— Причемъ тутъ сирень?—тупо спросила жена.
— А бѣсъ ее знаетъ—причемъ? Старуха-то тоже воззрится на край гроба съ позументомъ, сверкнувшимъ на солнцѣ, и заплачетъ. Не объ позументѣ же она реветъ, прости Господи.
Твой лучъ, о, Франція. Мать свободы, отчизна культуры! надежда и свѣтъ міра!...
Великая! Любимая! Услыши—прости и спаси насъ!
Спасешь ли? Не поздно ли? Въ силахъ ли ты еще искупить окаянство наше —воскресить умученныхъ, сама умученная?
Увы! Даже не семью мечами сейчасъ пронзено сердце твое, Скорбная Мати, а вся ты исколота, изрублена, изранена, и рѣки твои текутъ уже не водою, а красною кровью растерзанныхъ венъ твоихъ!
Мысль твоя мутится отъ снарядовъ, громящихъ твою голову непрерывнымъ свинцовымъ дождемъ. Ты задыхаешься отъ удушливыхъ газовъ, окутывающихъ тебя безпощаднымъ облакомъ. Ноги твои дрожатъ отъ усталости. Сердце твое—Парижъ—въ опасности остановиться. Голодъ заглядываетъ въ глаза твои, какъ воронъ, выжидающій, авось пора ихъ выклевать.
Но ты, великая, гордая свободная, неустрашимая, все та же въ язвахъ и ранахъ своихъ, что въ началѣ принятаго вызова, подъятаго подвига. Та же, что въ вѣкахъ, что всегда. Ты вся ушла въ руки и великую волю—идею, руками повелѣвающую. И—можетъ быть, изъ послѣднихъ силъ, но крѣпко держатъ руки твой мечъ и твой щитъ. И не выпадутъ они изъ рукъ твоихъ, развѣ что проклятый врагъ отстрѣлитъ тебѣ и самыя руки...
Но тотъ день, когда свершится твое несчастіе,—не будетъ ли послѣднимъ днемъ свѣта на землѣ? Потому что, вѣдь, за щитомъ твоимъ стоятъ-, какъ дѣти твои, вся Свобода міра, вся Человѣчность, вся Цивилизація. Когда рухнешь ты, эти три твои дочери испытаютъ участь дѣвушекъ города, взятаго приступомъ дикарей. Онѣ будутъ изнасилованы и умерщвлены, какъ уже изнасилованы и умерщвлены онѣ у насъ, въ покорившейся нѣмецкому сапогу, обманутой, оскандаленной Ѳедорѣ-Россіи.
О, великое счастье гражданъ, для которыхъ произнести слово „отечество“ значитъ то же, что произнести слово „міръ“! Которые знаютъ, что, спасая отечество, они міръ спасаютъ! Для которыхъ „патріотъ“ и „гражданинъ міра“— равнозвучны!
Ему обѣщаетъ полъ міра, А Францію только себѣ...
Хитрый онъ былъ, Наполеонъ, - обманывалъ „любимаго сына“ въ обѣщаніи этомъ. Потому что: кто владѣетъ Франціей—владѣетъ всѣмъ міромъ. Ибо міръ дышетъ ею, мыслитъ ею, любитъ ею. Она его легкія, мозгъ, его полъ. Убейте Францію,—міръ сойдетъ съ ума и упадетъ оскопленнымъ трупомъ. Кто измѣняетъ Франціи, измѣняетъ міровому разуму и теряетъ свой собственный разумъ. Ты, бѣдняга, горемычная наша Ѳедора, Россія, измѣнила ей сдуру—и, въ тотъ же мигъ, превратилась въ домъ сумашедшихъ.
И кто теперь можетъ исцѣлить несчастный, отравленный, порабощенный, одичалый твой разумъ,—кромѣ ея же, вѣчной цѣлительницы угнетенныхъ народовъ, заступницы униженныхъ, мстительницы оскорбленныхъ?
Лишь бы сама то она осталась жива...
Но развѣ можно умертвить Францію? Умертвить безсмертіе?! „La France est immortelle!“—поетъ ея народъ. Грубый нѣмецкій кулакъ можетъ ошеломить ее обморокомъ, но—нѣтъ! не убить ему Франціи! не выбить души изъ міра!.. Не обратить вселенной въ пустыню, въ которой и ему то самому, побѣдителю себѣ на бѣду, останетса тогда только сдохнуть, за міровое обжорство свое, отъ несваренія желудка и смертельной скуки.
Но обмороки, какъ бы ни были глубоки и продолжительны,—все же,—преходящи. И Франція,—безсмертная Франція,—очнется и оживетъ. И вновь мы, благоговѣйные, увидимъ ее, великую, неизмѣнную, спасительницу идей и народовъ, въ сіяніи вѣчной славы вѣчнаго культурнаго подвига;
— Мнѣ имя—Франція! Въ явленьи, Подобномъ солнечнымъ лучамъ, Я принесу вамъ искупленье! Я принесу свободу вамъ!
Франція! Пока ты живешь, можно вѣрить въ смыслъ жизни и не краснѣть за Человѣка съ большой буквы, какъ бы ии пакостно срамился онъ съ буквы маленькой. Ибо стоять за тебя—значитъ спасать достоинство Человѣка. Отступиться отъ тебя—значить измѣнить Человѣчеству и позабыть живущаго въ немъ Бога.
Александръ Амфитеатровъ,
...У всякаго народа—своя исторія, а въ исторіи свои критическіе моменты, по которымъ можно судить о силѣ и величіи его духа, и разумѣется, чѣмъ выше народъ, тѣмъ грандіознѣе царственное достоинство его исторіи, тѣмъ поразительнѣе трагическое величіе его критическихъ моментовъ...
Бѣлинскій.
СЛАБАЯ ГОЛОВА.
фельетонъ Арк. Аверченко.
Проснулся утромъ Ивановъ, потянулся, повернулъ голову къ окну, посмотрѣлъ на гроздья обрызганной росой сирени, дремавшей въ саду, подумалъ немного и вдругъ, дико закричавъ, вскочилъ съ постели:
— Боже ты мой! Да вѣдь Россіи нѣтъ больше! — Что съ тобой?—недовольно спросила жена.
— Россіи нѣтъ больше, —повторилъ Ивановъ, сидя на кровати и покачивая головой, какъ при сильной зубной боли. — Ну?
— Говорю: Россіи больше нѣтъ.
— Да тебѣ-то что? Что ты царь что-ли? — Дура.
— Самъ. Извольте видѣть—спохватился: Россіи нѣтъ! Сегодня только узналъ, что ли? Давно уже къ этому шло... Я, какъ только впервые узнала, что обыкновенная суконная юбка обходится въ четыреста рублей — такъ сразу и поняла: э, кончилась Россія!
— Дура.
— Самъ. Чего жъ ты вчера не стоналъ, а сегодня застоналъ?
Ивановъ повернулъ къ женѣ блѣдное серьезное лицо. — Ты видѣль когда нибудь, какъ мать хоронитъ сына?
Видѣла, какъ стоитъ этакая старушенція и спокойными глазами смотритъ, какъ опускаютъ гробъ на полотенцахъ. И вдругъ—ни съ того, ни съ сего—какъ завоетъ старая! Почему она раньше, за минуту до этого не плакала; не знала она, что-ли, что сынъ умеръ? Не чувствовала? Нѣтъ. Знала и чувствовала, но все это скользило мимо, и она больше хлопотала о томъ, чтобы катафалкъ былъ попышнѣе, да поминальнымъ обѣдомъ не ударить лицомъ въ грязь... Да чтобы свѣчи горѣли, какъ слѣдуетъ, да чтобы гробъ несли прямѣе. И вдругъ среди этихъ дѣлъ и хлопотъ, понимаешь ли, подкатило подъ сердце и сразу осознала она вся, съ ногъ до головы, всѣмъ мозгомъ и сердцемъ: „да вѣдь сынка —то нѣтъ!“ Вотъ такъ и я. Всѣ мы хлопотали, чтобы покойницу обрядить попышнѣе, а сегодня утромъ взглянулъ я на сирень, на росу, на солнце, да и взвылъ, какъ песъ по покойнику: да вѣдь Россіи-то нѣтъ!
— Причемъ тутъ сирень?—тупо спросила жена.
— А бѣсъ ее знаетъ—причемъ? Старуха-то тоже воззрится на край гроба съ позументомъ, сверкнувшимъ на солнцѣ, и заплачетъ. Не объ позументѣ же она реветъ, прости Господи.