развѣ упомнишь! Вы знаете, какая-такая наша жизнь была въ Ростовѣ?! — Какая?
— Такая! Вотъ я вамъ разскажу. Предположимъ, вы православный...
— И предполагать нечего. Я—православный.
— Тѣмъ лучше. И вотъ вамъ, скажемъ, 35 лѣтъ и вы все православный, православный и православный. И вдругъ приходитъ человѣкъ и говоритъ: если ты не будешь соблюдать Рамазана, Курбанъ-Байрама, не будешь брить башку и дѣлать намаза—я тебя сейчасъ же къ чертямъ собачьимъ разстрѣляю! Чтобы вы сдѣлали?
— Не могу себѣ представить такого случая,—уклончиво усмѣхнулся я.
— Не можете? А такой случай можете представить, что только вы обрили голову и отпраздновали Курбанъ- Байрамъ, какъ приходитъ этакій ксендзъ Кржепршездѣцкій и заявляетъ: „если ты сейчасъ же не отростишь на головѣ волосы и не пойдешь до костелу, то я тебя, пся кревъ, къ стѣнкѣ приставлю, да и тово!.. А тутъ, только что я до костелу пошелъ, встрѣчаетъ меня Мошка Халамейзеръ и кричитъ: „Ой, такъ онъ еще паршивый католикъ!! Или ты переходишь въ нашу прекрасную іудейскую религію или я тебя къ стѣнкѣ! Можете вы представить такое положеніе русскаго человѣка?
— Ничего не могу представить,—серьезно сказалъ я.
— Не можете?! А это вы можете представить, что я за эти семь мѣсяцевъ въ Ростовѣ поочередно долженъ былъ сдѣлаться: большевикомъ, казакомъ, опять большевикомъ, бѣлогвардейцемъ, нѣмцемъ, чортомъ и дьяволомъ! Я человѣкъ русскій и хочу быть русскимъ, а вмѣсто этого большевики входятъ въ городъ—и я долженъ быть большевикомъ, нѣмцы—и я нѣмецъ! Хорошо, что негры еще не входили... Ну, какъ бы я сдѣлался негромъ?!
— Чего же они отъ васъ требовали?
— А чортъ ихъ разберетъ! Прежде всего—оріентаціи. Сорокъ лѣтъ я былъ русскимъ человѣкомъ, жилъ въ русскомъ городѣ, говорилъ по-русски... Вдругъ—ты, говорятъ, большевикъ! Что значитъ большевикъ? Интернаціоналъ, говорятъ, признаешь? Въ Циммервальдъ вѣруешь? Никакого я вашего собачьяго Циммервальда и знать не хочу. Ахъ, не хочешь? Къ стѣнкѣ! Нѣмцы вошли—требовали, чтобы „гохъ кричать. Отчего, говорятъ, у тебя лицо печальное? Да я, можетъ, пессимистъ, у меня, можетъ, жена сбѣжала... Нѣтъ, говоритъ, это ты, навѣрное, потому, что Брестскаго мира не признаешь! А, согласитесь сами—что мнѣ его признавать: безъ меня меня женили. А затѣмъ, кромѣ оріентаціи, и расходы тоже...
— Какіе же расходы?—недовѣрчиво спросилъ я.—Вѣдь въ Ростовѣ, говорятъ, жизнь дешевая!
— Тю на васъ! Дешевая.. Жизнь то дешевая, да я на цвѣты, все таки, половину своего заработка тратилъ!.. — На какіе цвѣты?
— Какіе бываютъ. Сорта-то мы мало разбирали—роза такъ роза, бигонія такъ бигонія, нарцисъ такъ нарцисъ. Онъ усмѣхнулся горько и жалобно.
— Побѣдителей, вишь, цвѣтами нужно было встрѣчать!.. Ввели такое правило, чтобы при встрѣчѣ побѣдителей въ городѣ—все гражданское населеніе цвѣтами ихъ встрѣчало!!
Вѣрите, на четвертомъ переворотѣ въ городѣ цвѣтовъ не хватило... Лотосы изъ оранжерей скупали! Городское самоуправленіе думало даже карточки на этотъ предметъ первой необходимости ввести.. А вы говорите—море! Плевое дѣло ваше море со всѣми его бурями и штормами!
— А вы бы старались больше сидѣть дома,—посовѣтовалъ я.
— Дома? Пробовалъ! Въ тысячу разъ хуже. Скажемъ, захватили городъ большевики. Ну это дѣйствительно, такая публика, что лучше дома сидѣть. А то такую соціализацію разведутъ!.. Ну, сижу. День, два, три... Вдругъ орудійная стрѣльба, ружейные выстрѣлы, радостные крики. Ну, думаешь, значитъ, бѣлогвардейцы верхъ взяли. Выходишь на улицу, идешь въ самомъ радужномъ настроеніи,
«Боже царя храни» насвистываешь. Вдругъ сзади кто-то по затылку—хлопъ! Ты чего, такой-сякой, контръ-революцію высвистываешь? Къ стѣнкѣ хочешь? Позвольте, говорю, да развѣ не бѣлогвардейцы у насъ въ городѣ? Смѣется: кукишъ съ масломъ! Были да сплыли! Опять честь имѣю поздравить съ совѣтскимъ федеративнымъ соціализмомъ. А на другой день выйдешь на улицу—только свистнешь Интернаціоналъ—ка-акъ тебѣ свистнутъ! Что такое? Помилуйте, за что? Я т-тебѣ покажу большевистскую музыку разводить! Нашъ генералъ этого во какъ не любитъ. Что же оказывается? Ночью большевики „по стратегическимъ соображеніямъ“ ушли, и въ городъ безшумно и безкровно вступили бѣлогвардейцы... Вотъ тутъ и вертись! И недопоешь—бьютъ и перепоешь—бьютъ.
Вы опять пословицу не совсѣмъ точно...
А, бросьте. Съ гимнами мы тоже въ свое время наплакались... Какъ говоритъ пословица: «и черезъ гимны слезы льются»... Знали мы «Боже царя храни»... Вдругъ— стопъ! Пой «Интернаціоналъ». Не успѣлъ распѣться какъ слѣдуетъ—кричатъ: а вы почему «Тихій Донъ» не поете, щучьи дѣти? А отъ «Тихаго Дона» сразу на Дейчландъ, Дейтчландъ юберъ аллесъ» вы думаете, легко перестроиться?.. Да еще такъ: сегодня чувствительно поешь «Боже царя храни», а завтра вошли большевики и вотъ уже какой нибудь мерзавецъ изъ сосѣдей лѣзетъ къ нимъ и ехидно шепчетъ на ухо: „а вотъ энтотъ костлявый— черносотенецъ— «Боже царя храни» пѣлъ! Ну, значитъ— и пожалуйте бриться!..
* * *
Онъ свѣсилъ устало голову и закончилъ пословицей, по своему обыкновенію, причудливо ее изукрасивъ:
Семь побѣдъ—ростовцу одинъ отвѣтъ—пожалуйте къ стѣнкѣ!
Аркадій Аверченко. ЦЕРКОВЬ.
(Сонетъ)
Какъ челюсть мертвая съ корявыми зубами, Зіяетъ брешь въ израненой стѣнѣ...
Гляжу въ нѣмой оскалъ: въ туманной вышинѣ Летаютъ ангелы воздушными гурьбами;
Подъ ореоломъ съ яркими клубами Разбитый голубь... Юрій на конѣ...
А византійскій столпникъ въ сторонѣ Стоитъ суровъ, со сжатыми губами...
Изъ рукъ святителя снарядомъ вырванъ крестъ, Уперся въ грудь хоругви мѣдный шестъ, У ногъ валяется чугунное распятье:
Христосъ поверженный, съ оторванной ногой... И сердцу близокъ вновь Страдалецъ дорогой, Я вѣрую, но... все жъ шепчу проклятье....
Красный. ВСЕ ЭТО БЫЛО
КОГДА-ТО.
— Былъ сегодня у Тесемкина. Засталъ его въ слезахъ. Плачетъ, а у самого лицо такое восторженное...
— Съ чего это онъ?
— Нашелъ, понимаешь - ли, въ газетѣ бѣлое пятно и не выдержалъ! Рыдаетъ и шепчетъ сквозь слезы: „Пойми ты... пойми... вѣдь совсѣмъ, какъ тогда... Гос-споди, совсѣмъ, какъ тогда“...
— Такая! Вотъ я вамъ разскажу. Предположимъ, вы православный...
— И предполагать нечего. Я—православный.
— Тѣмъ лучше. И вотъ вамъ, скажемъ, 35 лѣтъ и вы все православный, православный и православный. И вдругъ приходитъ человѣкъ и говоритъ: если ты не будешь соблюдать Рамазана, Курбанъ-Байрама, не будешь брить башку и дѣлать намаза—я тебя сейчасъ же къ чертямъ собачьимъ разстрѣляю! Чтобы вы сдѣлали?
— Не могу себѣ представить такого случая,—уклончиво усмѣхнулся я.
— Не можете? А такой случай можете представить, что только вы обрили голову и отпраздновали Курбанъ- Байрамъ, какъ приходитъ этакій ксендзъ Кржепршездѣцкій и заявляетъ: „если ты сейчасъ же не отростишь на головѣ волосы и не пойдешь до костелу, то я тебя, пся кревъ, къ стѣнкѣ приставлю, да и тово!.. А тутъ, только что я до костелу пошелъ, встрѣчаетъ меня Мошка Халамейзеръ и кричитъ: „Ой, такъ онъ еще паршивый католикъ!! Или ты переходишь въ нашу прекрасную іудейскую религію или я тебя къ стѣнкѣ! Можете вы представить такое положеніе русскаго человѣка?
— Ничего не могу представить,—серьезно сказалъ я.
— Не можете?! А это вы можете представить, что я за эти семь мѣсяцевъ въ Ростовѣ поочередно долженъ былъ сдѣлаться: большевикомъ, казакомъ, опять большевикомъ, бѣлогвардейцемъ, нѣмцемъ, чортомъ и дьяволомъ! Я человѣкъ русскій и хочу быть русскимъ, а вмѣсто этого большевики входятъ въ городъ—и я долженъ быть большевикомъ, нѣмцы—и я нѣмецъ! Хорошо, что негры еще не входили... Ну, какъ бы я сдѣлался негромъ?!
— Чего же они отъ васъ требовали?
— А чортъ ихъ разберетъ! Прежде всего—оріентаціи. Сорокъ лѣтъ я былъ русскимъ человѣкомъ, жилъ въ русскомъ городѣ, говорилъ по-русски... Вдругъ—ты, говорятъ, большевикъ! Что значитъ большевикъ? Интернаціоналъ, говорятъ, признаешь? Въ Циммервальдъ вѣруешь? Никакого я вашего собачьяго Циммервальда и знать не хочу. Ахъ, не хочешь? Къ стѣнкѣ! Нѣмцы вошли—требовали, чтобы „гохъ кричать. Отчего, говорятъ, у тебя лицо печальное? Да я, можетъ, пессимистъ, у меня, можетъ, жена сбѣжала... Нѣтъ, говоритъ, это ты, навѣрное, потому, что Брестскаго мира не признаешь! А, согласитесь сами—что мнѣ его признавать: безъ меня меня женили. А затѣмъ, кромѣ оріентаціи, и расходы тоже...
— Какіе же расходы?—недовѣрчиво спросилъ я.—Вѣдь въ Ростовѣ, говорятъ, жизнь дешевая!
— Тю на васъ! Дешевая.. Жизнь то дешевая, да я на цвѣты, все таки, половину своего заработка тратилъ!.. — На какіе цвѣты?
— Какіе бываютъ. Сорта-то мы мало разбирали—роза такъ роза, бигонія такъ бигонія, нарцисъ такъ нарцисъ. Онъ усмѣхнулся горько и жалобно.
— Побѣдителей, вишь, цвѣтами нужно было встрѣчать!.. Ввели такое правило, чтобы при встрѣчѣ побѣдителей въ городѣ—все гражданское населеніе цвѣтами ихъ встрѣчало!!
Вѣрите, на четвертомъ переворотѣ въ городѣ цвѣтовъ не хватило... Лотосы изъ оранжерей скупали! Городское самоуправленіе думало даже карточки на этотъ предметъ первой необходимости ввести.. А вы говорите—море! Плевое дѣло ваше море со всѣми его бурями и штормами!
— А вы бы старались больше сидѣть дома,—посовѣтовалъ я.
— Дома? Пробовалъ! Въ тысячу разъ хуже. Скажемъ, захватили городъ большевики. Ну это дѣйствительно, такая публика, что лучше дома сидѣть. А то такую соціализацію разведутъ!.. Ну, сижу. День, два, три... Вдругъ орудійная стрѣльба, ружейные выстрѣлы, радостные крики. Ну, думаешь, значитъ, бѣлогвардейцы верхъ взяли. Выходишь на улицу, идешь въ самомъ радужномъ настроеніи,
«Боже царя храни» насвистываешь. Вдругъ сзади кто-то по затылку—хлопъ! Ты чего, такой-сякой, контръ-революцію высвистываешь? Къ стѣнкѣ хочешь? Позвольте, говорю, да развѣ не бѣлогвардейцы у насъ въ городѣ? Смѣется: кукишъ съ масломъ! Были да сплыли! Опять честь имѣю поздравить съ совѣтскимъ федеративнымъ соціализмомъ. А на другой день выйдешь на улицу—только свистнешь Интернаціоналъ—ка-акъ тебѣ свистнутъ! Что такое? Помилуйте, за что? Я т-тебѣ покажу большевистскую музыку разводить! Нашъ генералъ этого во какъ не любитъ. Что же оказывается? Ночью большевики „по стратегическимъ соображеніямъ“ ушли, и въ городъ безшумно и безкровно вступили бѣлогвардейцы... Вотъ тутъ и вертись! И недопоешь—бьютъ и перепоешь—бьютъ.
Вы опять пословицу не совсѣмъ точно...
А, бросьте. Съ гимнами мы тоже въ свое время наплакались... Какъ говоритъ пословица: «и черезъ гимны слезы льются»... Знали мы «Боже царя храни»... Вдругъ— стопъ! Пой «Интернаціоналъ». Не успѣлъ распѣться какъ слѣдуетъ—кричатъ: а вы почему «Тихій Донъ» не поете, щучьи дѣти? А отъ «Тихаго Дона» сразу на Дейчландъ, Дейтчландъ юберъ аллесъ» вы думаете, легко перестроиться?.. Да еще такъ: сегодня чувствительно поешь «Боже царя храни», а завтра вошли большевики и вотъ уже какой нибудь мерзавецъ изъ сосѣдей лѣзетъ къ нимъ и ехидно шепчетъ на ухо: „а вотъ энтотъ костлявый— черносотенецъ— «Боже царя храни» пѣлъ! Ну, значитъ— и пожалуйте бриться!..
* * *
Онъ свѣсилъ устало голову и закончилъ пословицей, по своему обыкновенію, причудливо ее изукрасивъ:
Семь побѣдъ—ростовцу одинъ отвѣтъ—пожалуйте къ стѣнкѣ!
Аркадій Аверченко. ЦЕРКОВЬ.
(Сонетъ)
Какъ челюсть мертвая съ корявыми зубами, Зіяетъ брешь въ израненой стѣнѣ...
Гляжу въ нѣмой оскалъ: въ туманной вышинѣ Летаютъ ангелы воздушными гурьбами;
Подъ ореоломъ съ яркими клубами Разбитый голубь... Юрій на конѣ...
А византійскій столпникъ въ сторонѣ Стоитъ суровъ, со сжатыми губами...
Изъ рукъ святителя снарядомъ вырванъ крестъ, Уперся въ грудь хоругви мѣдный шестъ, У ногъ валяется чугунное распятье:
Христосъ поверженный, съ оторванной ногой... И сердцу близокъ вновь Страдалецъ дорогой, Я вѣрую, но... все жъ шепчу проклятье....
Красный. ВСЕ ЭТО БЫЛО
КОГДА-ТО.
— Былъ сегодня у Тесемкина. Засталъ его въ слезахъ. Плачетъ, а у самого лицо такое восторженное...
— Съ чего это онъ?
— Нашелъ, понимаешь - ли, въ газетѣ бѣлое пятно и не выдержалъ! Рыдаетъ и шепчетъ сквозь слезы: „Пойми ты... пойми... вѣдь совсѣмъ, какъ тогда... Гос-споди, совсѣмъ, какъ тогда“...