нашли, что намъ она не къ лицу. Насъ здѣсь триста тысячъ, боевыхъ, окуренныхъ пороховымъ дымомъ тридцати сраженій солдатъ, а они, эти господа, прислали семь своихъ желѣзныхъ черепковъ и выиграютъ дѣло... Они не справляются съ тѣмъ—обидится на нихъ кто-нибудь иля не обидится. Имъ дѣла нѣтъ ни до русскихъ, ни до иныхъ интересовъ. Они знаютъ свои англійскіе. И тѣмъ-то они и смѣлы. Мы все боимся, какъ о насъ подумаютъ... Ужъ очень у насъ передъ Европой стыда много, хоть у себя дома мы его совсѣмъ не знаемъ. Ну, а просвѣщеннымъ мореплавателямъ на то, что о нихъ мы подумаемъ,—наплевать!
— Ваше превосходительство!—подошелъ къ нему капитанъ. — Что прикажете?
— Позволите третій свистокъ?
-— Ну, прощайте, господа, прощайте еще разъ,—давайте свои мозолистыя, честныя руки. Легенда умерла—но мы живы, и когда понадобится, со всѣхъ концовъ Россіи откликнемся на зовъ... Будьте здоровы, да хранитъ васъ Богъ, друзья. Смотрите за своими. Тысячи глазъ на васъ будутъ теперь. Не посрамимъ земли русской...
Онъ слѣдитъ, какъ отплывали лодки съ его боевыми товарищами. Рѣзко и протяжно звучитъ третій свистокъ, теряясь за башнями и домами Галаты. Глухо и медленно работаетъ винтъ, ударяя громадными желѣзными лопастями въ вспѣнившуюся серебромъ воду...
Тихо-тихо отходитъ величавый Константинополь отъ Волошинова. Онъ съ кормы не отводилъ глазъ отъ него. И сердце его все больше и больше ныло. Вспоминалась та лунная ночь въ долинѣ розъ. Словно въ молокѣ распускалось сіяніе мѣсяца. Туманъ серебристой пеленой лежалъ на скалахъ... Онъ на конѣ одинъ ѣдетъ въ безмолвную даль, и вдругъ оттуда словно отголоски водопада... Еще полчаса и эти недвижные трупы среди остервенѣлыхъ собачьихъ стай...
— Сдѣлать столько и уйти... О Петербургъ, Петербургъ, съ твоимъ незнаніемъ Россіи и всего, что ей свято и дорого, съ ея мощью, невидною тебѣ изъ твоихъ казармъ, штабовъ, канцелярій и департаментовъ!
Налѣво Буюкдере съ садами, направо зеленыя террасы азіатскаго берега... Тихо въ Босфорѣ, только съ высоты смотрятъ въ его глубокія воды старыя крѣпости... Въ безвѣтріи на ихъ твердыняхъ повисли и не шелохнутся турецкіе флаги...
ХV.
Пароходъ давно вышелъ въ открытое море. Турецкіе берега остались позади. Темнѣло. Съ запада надвигалась ночь. Робкія звѣзды едваедва проступали въ небесахъ. Что-то таинственное, ласковое, нѣжное лежало на словно принизившихся волнахъ... Онѣ были все тише и тише.
При выходѣ изъ Босфора—качало,—теперь вода только чмокалась размывами пѣны о черные борта. Позади, на-двое раздѣлившійся, далеко пропадалъ бѣлый слѣдъ. Волошиновъ съ кормы перешелъ къ носу и, въ послѣднихъ сумеркахъ дня, любовался, какъ у самаго обрѣза парохода