кувыркались дельфины, поворачиваясь къ нему то темными хребтами, то серебристымъ животомъ. Рѣзво играла рыба, точно дразня человѣка. «Тебѣде недоступно наше счастіе. Эта волна стала бы для тебя не колыбелью, а могилой!» «Ишь, черти, разбѣсились?»—шепчетъ про себя матросъ, въ потемкахъ не разобравшій Волошинова.
— А что?
— Да какъ же... Завсегда передъ бурей. Завтра здѣсь такое разведетъ!
— Завтра мы будемъ далеко.
— Точно... Въ Адестъ придемъ утромъ... А только теперь самый промыселъ. Сколько выползло въ море нашихъ да турецкихъ лодокъ... Турецкихъ-то больше. Не сосчитать, сколько ихъ. Пропадутъ, сердешные!
«Сердечные!» Это сейчасъ же послѣ войны! И Волошиновъ про себя усмѣхнулся. «Въ самомъ дѣлѣ, изъ-чего мы дрались?» Онъ вспомнилъ своихъ солдатъ, послѣ боя братавшихся съ плѣнными турками. Они вѣдь тоже—дѣлились съ «несчастными» табакомъ, братски ломали пополамъ съ ними «неприкосновенные» по номенклатурѣ оффиціальныхъ приказовъ—сухари и, ложась на холодную землю, тѣсно прижимались одинъ къ другому—такъ-де теплѣй будетъ. Чего же они рѣзались наканунѣ—два народа, между которыми ни ненависти, ни злобы, ни неоплатныхъ счетовъ. Неужели только для того, чтобы ихъ общій врагъ—Англія—прочно стала на востокѣ Средиземнаго моря, какъ она прочно стоитъ на его западѣ, или чтобы дать возможность Германіи, разгромившей Австрію,—вознаградить ее за союзъ съ нею за нашъ счетъ и нашими руками. И опять изъ морского тумана, точно надъ тихими волнами, сгущался въ смутные фантомы, начали выдѣляться, проносясь мимо Волошинова,—тѣни сраженныхъ бойцовъ. Медленно, медленно, стремятся онѣ съ юга на сѣверъ на родныя поля, къ отечественнымъ погостамъ. Пароходъ обгонялъ ихъ тысячи, но еще тысячи были впереди, и Борису Юрьевичу казалось, что ихъ незрячія очи неотступно глядятъ туда, гдѣ за степями, лѣсами и пустырями ждутъ—не дождутся кормильца темныя, невѣдающія ихъ судьбы, семьи. Медленно, медленно, и возбужденному воображенію Волошинова казалось, что онъ узнаетъ боевыхъ товарищей. Бросили свои исковерканныя, продыравленныя, изсушенныя болгарскимъ вѣтромъ и истерзанныя зубами бездомныхъ псовъ тѣла за Дунаемъ, за Балканами и, освобожденные, стремятся къ себѣ домой... домой!.. Легкіе, сквозные! Даже робкой звѣзды заслонить не могутъ. Такъ она и свѣтится сквозь. И Борису Юрьевичу чудился безмолвный укоръ: «Отчего ты не съ нами? Вѣдь ты велъ насъ на смерть, мы за тобой шли—и ты живъ, здоровъ, ты, какъ на ладони, къ самому небу приподнятъ славой; впереди у тебя блескъ, покой, счастье... Быть-можетъ горе—но живое горе... А мы?..»
Становилось холодно...
Волошиновъ ушелъ къ себѣ въ каюту.
Постель ему была постлана. Утомленіе сегодняшняго дня сказывалось. Онъ легъ—какъ ко дну пошелъ... Ни сновъ, ни воспоминаній. Темень кругомъ—темень и въ его душѣ. Ни жизни, ни настоящаго, ни прошлаго. Въ тишинѣ удары винта въ податливую воду, скрипѣніе и дрожь парохода, назойливый свистъ какой-то струйки. Просочилась и
— А что?
— Да какъ же... Завсегда передъ бурей. Завтра здѣсь такое разведетъ!
— Завтра мы будемъ далеко.
— Точно... Въ Адестъ придемъ утромъ... А только теперь самый промыселъ. Сколько выползло въ море нашихъ да турецкихъ лодокъ... Турецкихъ-то больше. Не сосчитать, сколько ихъ. Пропадутъ, сердешные!
«Сердечные!» Это сейчасъ же послѣ войны! И Волошиновъ про себя усмѣхнулся. «Въ самомъ дѣлѣ, изъ-чего мы дрались?» Онъ вспомнилъ своихъ солдатъ, послѣ боя братавшихся съ плѣнными турками. Они вѣдь тоже—дѣлились съ «несчастными» табакомъ, братски ломали пополамъ съ ними «неприкосновенные» по номенклатурѣ оффиціальныхъ приказовъ—сухари и, ложась на холодную землю, тѣсно прижимались одинъ къ другому—такъ-де теплѣй будетъ. Чего же они рѣзались наканунѣ—два народа, между которыми ни ненависти, ни злобы, ни неоплатныхъ счетовъ. Неужели только для того, чтобы ихъ общій врагъ—Англія—прочно стала на востокѣ Средиземнаго моря, какъ она прочно стоитъ на его западѣ, или чтобы дать возможность Германіи, разгромившей Австрію,—вознаградить ее за союзъ съ нею за нашъ счетъ и нашими руками. И опять изъ морского тумана, точно надъ тихими волнами, сгущался въ смутные фантомы, начали выдѣляться, проносясь мимо Волошинова,—тѣни сраженныхъ бойцовъ. Медленно, медленно, стремятся онѣ съ юга на сѣверъ на родныя поля, къ отечественнымъ погостамъ. Пароходъ обгонялъ ихъ тысячи, но еще тысячи были впереди, и Борису Юрьевичу казалось, что ихъ незрячія очи неотступно глядятъ туда, гдѣ за степями, лѣсами и пустырями ждутъ—не дождутся кормильца темныя, невѣдающія ихъ судьбы, семьи. Медленно, медленно, и возбужденному воображенію Волошинова казалось, что онъ узнаетъ боевыхъ товарищей. Бросили свои исковерканныя, продыравленныя, изсушенныя болгарскимъ вѣтромъ и истерзанныя зубами бездомныхъ псовъ тѣла за Дунаемъ, за Балканами и, освобожденные, стремятся къ себѣ домой... домой!.. Легкіе, сквозные! Даже робкой звѣзды заслонить не могутъ. Такъ она и свѣтится сквозь. И Борису Юрьевичу чудился безмолвный укоръ: «Отчего ты не съ нами? Вѣдь ты велъ насъ на смерть, мы за тобой шли—и ты живъ, здоровъ, ты, какъ на ладони, къ самому небу приподнятъ славой; впереди у тебя блескъ, покой, счастье... Быть-можетъ горе—но живое горе... А мы?..»
Становилось холодно...
Волошиновъ ушелъ къ себѣ въ каюту.
Постель ему была постлана. Утомленіе сегодняшняго дня сказывалось. Онъ легъ—какъ ко дну пошелъ... Ни сновъ, ни воспоминаній. Темень кругомъ—темень и въ его душѣ. Ни жизни, ни настоящаго, ни прошлаго. Въ тишинѣ удары винта въ податливую воду, скрипѣніе и дрожь парохода, назойливый свистъ какой-то струйки. Просочилась и