уняться не можетъ... Стучатъ плохо пригнанныя рамы, до все это сливается въ одинъ убаюкивающій шумъ... Послѣднею мыслью Волошинова была Ната... Что-то съ нею? Полюбила-ли она Крицкаго и ждетъ-ли ее счастіе... Какая-то теплая, нѣжная волна залила Бориса Юрьевича, и, покачиваясь въ пей, онъ уплылъ въ царство сна безъ призраковъ, въ какоето великое «нѣчто?, погружаясь въ которое, душа человѣка возвращается днемъ къ жизни и движенію, обновленная, возродившаяся, съ новыми силами и воскресшими надеждами...
-— Ната!—проговорилъ онъ въ потемки.
И словно въ отвѣтъ прозвучалъ ему музыкальный звукъ. Будто струна дрогнула и замерла, оставивъ мелодическій стонъ въ воздухѣ.
Волошиновъ проснулся отъ солнечнаго луча.
Вчера забылъ закрыть иллюминаторъ занавѣской,—яркій свѣтъ прорвался сюда и прямо въ лицо ему ударилъ. Борисъ Юрьевичъ живо вскочилъ на ноги, заглянулъ въ круглое отверстіе: тамъ по зеленымъ глубинамъ, волновавшимся и сквозившимъ, играло солнце. Бѣлые гребни, точно кто-то ихъ подбрасывалъ, вскидывались къ иллюминатору и падали назадъ. А вдали далеко-далеко виденъ былъ желтый рубежъ.
Неужели берегъ!?
Волошиновъ взглянулъ на часы,—было восемь.
Вверху шла возня: слышалась бѣготня босыхъ ногъ, раздавалась чья-то властная команда, дребезжала желѣзная цѣпь, стукаясь обо чтото, и тотъ же неугомонный, неустанный винтъ желѣзными лопастями разбивалъ воду, гоня ее прочь цѣлыми клубами серебряной пѣны...
Близко Одесса!
Борисъ Юрьевичъ быстро одѣлся и вышелъ. Все было залито солнцемъ...
Капризно писало оно на волнахъ загадочные іероглифы, постоянно мѣняя ихъ, играло на мѣди и стеклахъ рубки — и только однообразные, желтые берега впереди въ легкомъ утреннемъ туманѣ казались матовыми.
Когда Волошиновъ вышелъ на верхъ, пароходъ уже поворачивалъ въ Одессу.
За желтыми обрубами берега — городъ намѣнивался въ утреннемъ туманѣ бѣлый и стройный.
— Вотъ тебѣ и этапъ къ Константинополю. Борисъ Юрьевичъ печально улыбнулся.
— Долго еще и тебѣ и Севастополю оставаться такимъ этапомъ... Послѣ царственнаго миража Византіи, Одесса казалась бѣдной и жалкой. Точно она къ землѣ припала. Набережная ея была залита народомъ—онъ волновался и шумѣлъ. Еще бы, это былъ первый пароходъ, являвшійся изъ Константинополя!
— Чему радуетесь? — спрашивалъ про себя Волошиновъ. —Нашему позору! Народъ и армія сдѣлали свое дѣло. И когда они его кончили, явилась дипломатическая канцелярія съ ея трусостью и нерѣшительностью... Вѣдь она служитъ не Россіи, а Европѣ!..
Пароходъ, тяжело поворачиваясь грузнымъ корпусомъ и выбрасывая круги чернаго дыма, остановился. Загремѣла цѣпь, выбрасывавшая якорь. Какая-то лодка съ оффиціальными людьми спѣшила сюда. Какой-то чи