Волошинову не спалось.
Въ его ушахъ еще раздавался торжествующій привѣтъ, которымъ встрѣчали своего вождя побѣдоносные полки, растянувшіеся стройными линіями по всей долинѣ, на другой день послѣ рѣшительнаго боя. Онъ вспоминалъ, какъ на обезумѣвшемъ конѣ онъ летѣлъ мимо окуренныхъ пороховымъ дымомъ легіоновъ и самъ себѣ казался грозовою тучей, куда-то гонимой бѣшенымъ вихремъ. Это «ура» подхватывало его, мутило ему мысли и такъ наполняло сердце, что вотъ-вотъ грудь разорвется, какъ ослабѣвшія подъ напоромъ невыразимой силы оковы. Демоническое чув
ство своего «я», захватывавшаго на праздникѣ роковомъ и кровавомъ весь этотъ міръ кругомъ, злого «я», заставившаго все преклониться передъ нимъ, «я», исключавшаго рядомъ чужую волю, чужую мысль, чужую душу, «я», ни знающаго ни тоски, ни боли, ни муки, «я», какъ орелъ надъ добычей, плававшаго въ высотѣ надъ смертью и горемъ, — заслоняло ему въ тѣ ми
нуты все. Общій восторгъ людей — еще наканунѣ брошенныхъ имъ въ жертву кровожадному богу войны и уцѣлѣвшихъ — уносилъ его въ такое поднебесье, гдѣ никого около не было — не только равнаго ему, но и осмѣ
ливавшагося слѣдовать за нимъ. Онъ что-то кидалъ своимъ полкамъ, и тѣ въ отвѣтъ отзывались еще безумнѣе, еще стихійнѣе. Точно во снѣ онъ видѣлъ горѣвшіе страстною любовью къ нему тысячи взглядовъ, — къ нему — безжалостному и холодному жрецу кровожаднаго бога — и нигдѣ его не встрѣтилъ укоръ, хотя кругомъ въ снѣгахъ этой долины валялись еще не прибранными сотни исковерканныхъ труповъ... Весь кипѣвшій неулегшимися впечатлѣніями торжества, возбужденный, онъ вернулся до
мой — и ему казалось, что сквозь его тѣло протянуты безчисленныя струны и каждая изъ нихъ дрожитъ, каждая звучитъ сама за себя, вытѣсняя прочь нервы, жилы — все, все, что до сихъ поръ составляло его самого. Что-то чужое, громадное вторглось въ него, такое громадное, такое стихійное, подъ которымъ вдругъ принизился, сплылся въ общій фонъ, поблѣднѣлъ и сталъ плоскимъ, бѣлесымъ, мутнымъ весь міръ... Торжествую
щей пѣсней гремѣло это «я», и только «я». Вечеромъ онъ почувствовалъ, что комнаты ему тѣсны и невыносимы. Стѣны давили, потолокъ, какъ крышка гроба, висѣлъ надъ горѣвшей головою, не хватало воздуха ды
шать, простора — помѣряться поулегшеюся силой. Онъ разсѣянно слушалъ какіе-то доклады. Старшій Крицкій принесъ реляцію, мѣрно и толково читалъ ему, а Волошинову сквозь казенныя слова и готовыя формулы слы
шался изъ поднебесья крикъ орлиныхъ стай, побѣдный ревъ непогоды, свистъ вольнаго вихря — все, все ему родное, начинавшееся въ немъ са
момъ и отъ него растекавшееся по вселенной... Замѣтивъ его настроеніе, Крицкій спросилъ: «Завтра подпишите? » — «Зачѣмъ? Не все ли равно. Развѣ завтра готовыя слова перестаютъ быть такими и въ человѣческую рѣчь уложится побѣдоносный хоръ орлиныхъ стай и громъ небесныхъ тучъ? » Онъ
взялъ перо, черкнулъ что-то и съ отвращеніемъ отбросилъ бумагу. Потомъ,
повидимому безъ всякой связи съ только что случившимся, ВЗЯЛЪ Крицкаго за руку.
— Вы устали... Идите спать. Кто тамъ еще... — Полковые командиры... Начальники дружинъ.
— Всѣ утомлены. Пусть отдыхаютъ... Завтра, завтра.