муллу. Вѣдь, онъ, какъ паша-то ему сдался третьяго-дни, что сдѣлалъ: отослалъ своихъ, окружилъ себя турками и поѣхалъ принимать полиціи. Нешто такъ можно. Да доведись мнѣ, я бы на мѣсто-то турки сейчасъ его шашкой. А потому, что онъ на нихъ мару навелъ. Отуманилъ, — ну въ притоманномъ видѣ они и ѣздили за нимъ...
Конь Бориса Юрьевича былъ сѣрый, пальто тоже. Не одолѣлъ онъ и ста шаговъ отъ аванпостныхъ философовъ — какъ совсѣмъ слился съ бѣлесою далью. Точно его и не было. Такъ это сообразили и солдаты.
— Ты думаешь — гдѣ онъ теперь — поди, поищи его. — Гдѣ?
— Такъ что понять это надо... Можетъ, онъ по поднебесью птицей обернулся... А то сѣрымъ волкомъ въ горы бѣжитъ. Съ емъ науки много... Онъ, братъ, все проницаетъ. На сто сажонъ скрозь землю. Фронтъ объѣзжаетъ — посмотритъ, точно внутри у тебя все видитъ. Обмани его... Н-нѣтъ, не обманешь!.. Не такой. И замолчали.
И бѣлесая ночь молчитъ и будто чего-то выжидаетъ. Притаились горы вдали, къ землѣ припали мелкія рощицы — слушаютъ... По всему этому простору должно прозвучать что-то таинственное и властное... И жутко пока на душѣ у часовыхъ... Зато Борису Юрьевичу куда легче. Заговоренный ужо далеко отъ своихъ. Мысли проясняются, голова, не кружится. Боевой привѣтъ его дружинъ погасъ, грудь дышитъ ровно и спокойно, эта бѣлая гладь точно принизила и обняла недавній восторгъ, снѣжнымъ покровомъ застлала безпорядочные порывы душа въ недосягаемую высь и глубь... Онъ опустилъ повода. Конь самъ пошелъ, мѣрно встряхивая головою, точно и у него были свои думы, отъ которыхъ надо было во что-бы то ни стало отдѣлаться... шагъ у лошади былъ крупный, ровный. Каждый разъ Волошинова будто сдвигало впередъ то справа, то слѣва. Онъ разсѣянно смотрѣлъ предъ собою, и скоро ему показалось, что онъ уже цѣлый вѣкъ ѣдетъ по бѣлому простору, странному и загадочному среди живой, притаившейся тишины... Вотъ-вотъ шевельнется воздухъ, и съ земли подымутся бѣлые призраки и, медленно колыша широкими снѣжными рукавами, обступятъ его отовсюду. И самъ онъ развѣ не тайна, съ своими мыслями, съ своей необъяснимою душой, посреди этой общей тайны природы... Именно, тайна въ тайнѣ... Если-бы не топотъ копытъ и не шорохъ снѣга, изъ-подъ нихъ раскидывавшагося по сторонамъ, Борисъ Юрьевичъ и себѣ самому показался-бы призракомъ бѣлесой, мутной ночи... Вотъ впереди, на чистомъ снѣгу, чуть-чуть, вѣдь, опять присыпало вечеромъ, что-то мерещится длинною каймой... Отсюда люди двинулись впередъ на послѣдній бой... Тутъ они переобувались, бросили все имъ ненужное... Много-ли изъ нихъ вернулось назадъ? И старое знакомое въ груди. Будто проснулась своя змѣя и опять прикинулась къ сердцу и тихо-тихо засосала его. Въ самомъ дѣлѣ, ни наканунѣ, ни третьяго-дня онъ не думалъ объ этомъ. Правда, въ реляціи Крицкій читалъ ему: убитыхъ столько-то, раненыхъ столько-то, безъ вѣсти пропавшихъ столько... И онъ равнодушно слушалъ. Цифра, оставалась цифрою, и изъ-за нея ничего не говорило Волошинову. Чернымъ по бѣлому на бумагѣ, и только... Такихъ цифръ цѣлыя колонны — по пол