камъ. Потомъ бездушная, глупая черта, и подъ нею — вѣрно выведенная сумма, такая-же бездушная и глупая, хотя каждая единица въ ней — исчезнувшій миръ, каждая единица — неизмѣримая бездна горя позади, въ затерявшихся въ сѣверной дали — близкихъ, родныхъ селахъ, такъ или иначе связанныхъ съ этою черною на бѣломъ единицей... Змѣя совсѣмъ проснулась, обвила холоднымъ жгутомъ дрогнувшее сердце и засосала его еще сильнѣе. Живую кровь пьетъ и вздрагиваетъ и пухнетъ отъ нея, а сердце бьется болѣзненнѣе и болѣзненнѣе въ ея безпощадной все уже и уже стягивающейся спирали... Отъ недавняго восторга не осталось ничего. Праздникъ окончился. Огни потушены, кругомъ рвань и грязь, пахнетъ чадомъ и гарью долго курившихся фитилей. На полу пролитое вино, разбитыя тарелки. Отъ счастья, блеска, смѣха ничего, ничего... Ишь, какъ снѣгъ растоптанъ кругомъ. Присыпало вечеромъ, но все-таки не настолько, чтобы заполнить странныя выемки, имѣющія видъ исковерканныхъ человѣческихъ тѣлъ. Волошинову понятно... Весь вчерашній день отсюда убирали своихъ мертвыхъ. Теперь еще у церкви въ Казанлыкѣ лежатъ они, прикрытые сѣрыми шинелями. Точно дрова сложены. Ждутъ. Общая яма еще не готова, завтра ихъ сбросятъ въ нее, наскоро помолятся надъ ними и съ лицемѣрнымъ сознаніемъ, что весь долгъ этимъ уплаченъ, зароютъ тысячу оборванныхъ существованій въ промерзлую землю равнодушной чужбины... Да мало снѣгу присыпало!.. Вѣдь, должно было просочиться. Вонъ эти темныя пятна остались еще, и конь, вздрагивая, косится на нихъ — людскую кровь чуетъ. Въ холодномъ воздухѣ она еще сильнѣе щекочетъ его чуткія ноздри... Были счастливцы, умиравшіе въ еще неразсѣявшемся боевомъ угарѣ. Одинъ на локтяхъ поднялся, крикнулъ ему, Волошинову, ура и навзничь упалъ, чтобы больше уже не чувствовать ни горя, ни муки, ни восторга побѣды. Тогда Борисъ Юрьевичъ проскочилъ мимо и не замѣтилъ. Только сейчасъ память выхватила изъ страшной бездны этотъ обрывокъ пережитого и показала ему... И змѣя еще тѣснѣе сжимаетъ кольца, и въ холодномъ воздухѣ что-то таинственное, мистическое, еще болѣе холодное, вдругъ потянулось за нимъ и струится рядомъ, знобя его... Не душа-ли этого, такъ счастливо умершаго солдата очнулась теперь, поняла весь ужасъ содѣяннаго и въ позднемъ трепетѣ летитъ за нимъ, вѣчнымъ, больнымъ, не ясно сознаннымъ укоромъ... Сколько такихъ душъ кругомъ. Отыскали его въ пространствѣ встревоженныя, измученныя, смутныя и опустились на него, какъ опускаются хищныя, падалью живущія птицы, черныя, жадныя птицы на еще вздрагивающаго послѣдними судорогами жизни умирающаго... Богъ знаетъ, откуда кровь почуяли черныя птицы, и эти изъ своей страшной дали тоску его узнали и потянуло ихъ на нее... Одной змѣи мало, чтобы изсосать его живое, грубое сердце. Мысли нужна своя мука, свои сомнѣнія...
И хоть бы что-нибудь ясное, опредѣленное кругомъ...
Бѣлесое въ бѣлесомъ, марь па однообразномъ покровѣ снѣга. Смутно намѣченныя горы и одни и тѣ же облака въ небесахъ... Хоть бы силуэтъ, звукъ...
И вдругъ Волошиновъ остановилъ коня.
Кажется, тутъ нѣтъ и не было водопада? Откуда ему взяться? Онъ прислушался.